«Да где же он запропастился… Опять забыла зонт, что ли? Ну что за рассеянность…»
Жена осторожно переступила порог, и услышала разговор свекрови, который её поразил:
«Сколько можно с ней возиться, говорю тебе, Люся?» – донесся из гостиной приглушенный, раздраженный голос Галины Павловны. «Сорок четыре года девке, а живет на всем готовом – две комнаты, балкон, и все в ее распоряжении. Она детям моего сына кто – мать или никто?»
Второй голос, незнакомый Алине, чуть хрипловатый:
«Ты прямо скажи: отдавай, Галя, или ничего не получишь.»
«Да я и говорю», – почти плакала свекровь, – «у нас с Николаем что осталось? Пенсия – тридцать две тысячи у каждого. А твоя дочка, Олька, вон – угол снимает. А у этой – квартира от покойной матери. Что стоит переписать на Олечку или продать и деньгами поделиться? Пусть твой сыночек пошевелится, к нему обратись, может, совесть проснется. Или опять мы должны?»
Алина замерла у двери, от этих слов, от вытянутых теней на обшарпанном ковре в коридоре. Внутри поднялась тошнота, стыд и боль, словно она впервые в жизни стала здесь чужой.
«Думаешь, согласится?» – вздохнула Люся, что-то пощелкивая во рту. «Твоя Алина, говорят, с характером, да и сама по себе…»
«Она меня за глаза «мамашей» зовет, представляешь? А в лицо: «Галина Павловна». Ни ужина горячего, ни слова ласкового, только счета за квартиру сует – представляешь, она еще за прошлый месяц мне должна три тысячи, а я куска хлеба от нее не видела!»
У Алины задрожали руки. Она машинально сжала пластиковую ручку зонта, вытащенного из-за вешалки с сыновьим пальто. Невыносимая боль: неужели ее дом обсуждают? Неужели ее судьбу решают за этой тонкой дверью?
Затаив дыхание, она продолжала слушать. Теперь каждый шепот ранил ее сердце.
«Галь, вот что я тебе скажу», – медленно произнесла Люся, – «прижми ее покрепче, а то упустишь момент… Видишь, какое сейчас время? Каждый сам за себя… Не надавишь – так и будете жить на две пенсии, а молодежь – как цари.»
«Спасибо, Люсенька, я поговорю с ней. Да и сын мне говорит: «Мам, не вмешивайся!». А я что – не хочу, чтобы дочке лучше жилось, чем у чужой женщины? Да и вообще, если бы Николай когда-то послушал свою бабушку – до сих пор бы ютились на даче!»
Алина отступила от двери и выронила зонт. Он глухо стукнулся о паркет. Слова, словно сабли, ударили в спину, а внутри все перевернулось. Это уже не просто обида – это, кажется, что-то неисправимое.
Пальцы судорожно сжали ручку зонта. Алина мгновение не решалась войти в комнату: там продолжали шептаться, перемывать кости, и каждая фраза, просачивающаяся в коридор, обжигала, как ледяной ветер после бани.
«Я бы на ее месте», – донесся голос Люси, – «уж точно по-человечески поступила. Семья – это же святое!»
«А она?» – Галина Павловна всхлипнула, но в ее голосе не было ни капли искренней обиды, лишь усталость прожитых лет. – «Все себе, себе. Даже сыну переписать не хочет. Зарплата у нее тридцать тысяч, да еще и премии… А Олька? Живет на гроши.»
Алина вспомнила последние три года: как считала каждую копейку, как сын, Артем, еще студент, ходил в старой куртке, потому что на новую не хватало. Как дочь, Настя, сама оплачивала курсы, а Алина покупала самые дешевые продукты и все записывала в тетрадь. Думала: дом – это последнее, что у нее осталось от матери, единственная память, угол, где никто не укажет на дверь.
Но… открыть эту дверь – целое искусство. Сколько раз она ставила чайник на плиту и вместо «здравствуй» слышала намеки:
«Алина, вот у нас с Николаем квитанция – коммуналка пять с половиной… Ты уж посмотри…»
«Алина, ну где обещанная кружка сахара?»
«Артему скоро двадцать, а живет, как мальчишка…»
И все равно она каждый месяц старалась не спорить, вычитала из бабушкиной пенсии свои обязательные две тысячи: «Стыдно, мол, взрослым помогать?» – однажды бросила золовка.
И муж – Коля, 47 лет, еще крепкий, но уставший, защищал Алину только дома, а матери говорил:
«Мам, тебе внуки не чужие, хватит Алину упрекать.»
Но его голос в семейных спорах словно тонул в воздухе: новая звезда – паркет в зале, коридор, скрип шкафа. Все Алине теперь казалось чужим, даже воздух – слишком тяжелым. И вот сейчас, за этой дверью, ее собственная жизнь обсуждается, как старый антиквариат.
Ноги словно приросли к полу. Боль от услышанного была сильной, но в то же время – как ни парадоксально – привычной.
«Они всегда считали меня чужой», – подумала Алина.
Вспомнились все мартовские утренники, когда ее Настя стояла в костюме снежинки, а Галина Павловна, поднявшись после звонка, выговаривала:
«Почему не подарила мне цветы?! Внуки мои, а я словно посторонняя…»
И теперь – квартира.
Тот самый двухкомнатный угол на Варшавской, который достался ей так тяжело и поздно: мать умерла рано, отец пропал еще в перестройку. Этот дом – ее единственная гарантия, ее страховка и опора.
А им – отдавай.
…В этот момент дверь неожиданно распахнулась – и прямо перед ней возникла Галина Павловна. Со стальным взглядом, полным неприязни.
«Алина! Ты что так поздно?»
«Я… зонт забыла», – ответила она, словно проглотив комок.
«Ну вот, заодно – заходи, поговорим. Ты, кажется, не понимаешь, как тяжело жить на одни пенсии…»
Кровь бросилась в лицо.
— Галина, — встряла Люсья, — поведай ей про Ольгу. Хоть бы раз посодействовала, а то только жалуется, будто своих проблем невпроворот.
— У меня дети, — еле слышно проронила Алина, крепко сжимая рукоятку зонта.
— У всех они есть, — отрезала свекровь. — Только наш сын – твой супруг, верно? И если бы ты радела о родных, давно бы оформила квартиру на Ольгу. А выходит: твои – это твои, а наша кровь – тебе не родня.
— Я не посторонний человек, — возразила Алина, и голос её задрожал. — Просто не всё так просто… и насчёт денег – вы в курсе…
— В курсе, — вспыхнула Галина Павловна. — Работаешь с утра до ночи, а выхлопа? Моя пенсия, твоя зарплата – вот бы сообща помогали. А так – ни участия, ни теплоты…
В этот миг появился Николай – вышел из спальни, слышал, по-видимому, разговор, но вид у него был измученный, растерянный.
— Мам, хватит, — тихо произнёс он.
— Не хватит! – взорвалась Галина Павловна. — Если в семье нет доверия – ломаный грош такой семье!
Люсья хранила молчание; свояченица – где-то за кадром, очевидно, ждала решения, словно на приёме у юриста.
Алина стояла в дверях – полоска света на паркете, две пары утомлённых глаз.
— Это моё жилище, — проговорила она, словно услышала свой голос впервые. — И я – не похитительница, я просто хочу жить спокойно.
После этого вечера в доме повисла густая, липкая тишина. Ни о чём, кроме уборки и распорядка – ни слова. Артём вечерами засиживался у товарищей. Настя смотрела в пол, ничего не спрашивала. В каждом движении Алины теперь чувствовалась осторожность, в каждом взгляде – настороженность: будто чёрная змея проползла между ними.
Спустя неделю Николай ушёл ночевать к матери – «ей нездоровится», и так повторялось почти ежедневно. В его рассказах звучали лишь «мамины анализы», «Ольгины проблемы». Алина поняла: он не уйдёт совсем, но остаться с ней не в силах. Его душа уже за той чертой.
Алина стала ходить по квартире, как в чужом помещении после выселения. Каждая вещь, презент, чашка – напоминали, что её присутствие здесь всегда было незначительным. Её право находиться здесь – до границ терпения свекрови, до времени от звонка до звонка золовки, до критической точки – потом ей предписано исчезнуть.
Через две недели Галина Павловна собрала вещи Николая и передала ему через свояченицу: «Перебирайся ко мне. Здесь решим, как разделить квадратные метры».
И он, не возражая, не взглянув на Алину, просто вышел с сумкой. Оставил кольцо на тумбочке в прихожей – словно забытые перчатки, без прощания.
На следующий день пришла повестка: адвокат, претензии на квартиру, уведомление о разделе совместно нажитого. Подписывать она не стала, но Алине настойчиво названивали представители второй семьи.
Вскоре у дверей появились Ольга и сама Галина Павловна – с чужими ключами в сумке и заявленным правом на «семейный угол», ведь регистрация, выписка, коммунальные платежи… всё теперь их забота.
К вечеру в квартиру въехал переезд – ящики, старые тапки, пакеты. Алина стояла у окна. Там, где некогда был её дом и счастье, теперь были разговоры чужих людей, запах кислой капусты и чей-то смех в гостиной. Над столом громко прозвучало:
— Вот и дом наш станет теперь по-настоящему – семейным!
От Алины ждали лишь тихого ухода – не скандалить, не бороться, не жаловаться. Не мешать «истинной» семье строить будущее на её прошлом.
Она переночевала одну ночь на старой раскладушке дочери, утром собрала несколько сумок с вещами, взяла все детские фото, паспорт, медкарты, увезла с собой зонт – тот самый, за которым когда-то вернулась, чтобы услышать разговор, изменивший всю жизнь.
Выходя в подъезд, она оглянулась – в глаза бросились выцветшие обои, которые она собственноручно клеила после ухода мамы, полка с её грамотами, фото Насти с выпускного…
Но никто не вышел проводить – ни Николай, ни дети. Свекровь с шумом захлопнула дверь, золовка закрыла окно.
На улице шёл дождь – затяжной, колючий, словно остуженный всеми этими застольями, слезами, мольбами и упрёками. Где-то наверху стучала форточка – никто не крикнул ей вслед.
Алина молча вошла в автобус. Её дом теперь – маленькая съёмная комната возле метро. Три коробки на полу, стакан кипятка, уставшее отражение в стекле.
Никто не позвонил ни в первый вечер, ни спустя неделю, ни через месяц.
Дети сначала стеснялись, потом отдалились. Николай не пришёл – даже без претензий, без извинений. В доме на Варшавской теперь звучали другие голоса, другой смех.
…Прошло два года.
Настя случайно встретила маму в супермаркете – сухо поздоровалась и поспешила дальше.
Артём прислал короткое сообщение: «С днём матери» – без звонка, без эмоций.
Галина Павловна дожила до своего восьмидесятилетия, всё так же считая квартиру «семейной заслугой». Ольга осталась одна – и постепенно распродавала по частям то, что было некогда домом и опорой для Алины.
Алина так и не смогла вернуть своё – ни дом, ни прежних детей, ни душевного покоя. Лишь боль. Лишь пустота, лишь тихое чувство утраты навсегда.
Боль – тихая, ежедневная, без права на передышку и новый дом.
Вот и вся развязка.
— А мы, — прошептала свекровь, — разве не заслужили? Двадцать пять лет в семье, а всё чужие. Двадцать пять! А мы для тебя кто? По двадцатке подкинуть в месяц – не в состоянии?..
Алина молчала. Слёзы стояли в глазах.
— Знаешь… — прошептала Люсья, — такую бы сразу выставила, а ты всё добрая, Галина.
Тяжёлый, мучительный вечер. И некуда деться. Даже домой – уже не дом. Только зонт, чужие стены и выученная боль.
