Три года мы копили. Без отпусков, без ресторанов, без даже нормальных зимних сапог — я всё на прошлогодние подошвы клала стельки да молилась, чтоб не развалились по дороге на работу. Петя вкалывал на двух работах. Я — после декрета в бухгалтерии, потом — репетиторство, потом — бухгалтерия снова. А когда всё сложилось, когда наконец ипотеку одобрили, вздохнули мы как после наркоза. Купили. Тёплая трёшка в кирпиче. Первый этаж — удобно с коляской. С кухни выход в палисадник — мечта, не квартира!
И вот сижу я такая, на табуретке новой, с бокалом, в домашнем трикотаже, счастливая. До предела. И Петя рядом. Всё, думаю, теперь начнётся другая жизнь. Без коробок, без «мам, подержи детей, мы поедем в МФЦ», без этого вечного: «вы же у нас пока… временно?»
Ага, началась. Уже через сорок минут.
— Мам, — Петя как-то виновато подался вперёд, — ты же вроде собиралась сначала в санаторий, отдохнуть? Там с сердцем…
— Всё! — Мать его, Зинаида Васильевна, прямо в дверях поставила свой чемодан. С хрустом. — Решила: лучше у детей, чем среди чужих. И вообще — это ж я помогала вам с первоначалкой! Уж не прогоните ж?
Она была в своём обычном состоянии — строгая, надушенная так, что я чихнула. Волосы, как всегда, в «химии», губы с розовой каймой — как у продавщицы колбасы на центральном рынке. Только взгляд не продавщицы — прокурора.
Я посмотрела на Петю. Он уже начинал дрожать подбородком.
— Мам, мы не планировали… у нас же здесь тесно, дети…
— Да-да, — Зинаида уселась прямо на наш новый диван, сбросив сапоги на коврик, — зато не в общаге! Я вам двадцать пять процентов внесла. А это, между прочим, четверть квартиры. Так что не надо мне тут… тесно.
Я вдохнула. Выдохнула. Посмотрела на коробку шампанского — стояла себе скромно в углу. Словно напоминала: «Праздник, говоришь?»
— Зинаида Васильевна, — говорю с самой вежливой мимикой, которую могла из себя выжать, — может, вы всё-таки подумаете насчёт санатория? Вам же врачи рекомендовали…
— Ой, началось! — она встала, пошла к кухне, заглянула туда. — Красота! Гарнитур новенький, всё с иголочки. А у меня на кухне — кран течёт. Так что, Марина, теперь я с вами. Родня должна держаться вместе.
Началось.
Петя молчал. Вечно он молчит, когда надо не молчать. Как в прошлый раз, когда она заявила, что детей надо крестить исключительно в её приходе, потому что батюшка — «весьма авторитетный». Я тогда думала, что авторитет нужен скорее адвокату, чем батюшке. Но молчала. Потому что ради мира в семье. Потому что «не время». Потому что Петя просил.
Теперь я чувствовала — всё. Дошло. Вот он, тот момент, когда хочешь послать человека, но культурно. Желательно — навсегда.
— Мам, ты же понимаешь… — начал Петя, натягивая улыбку, как дешёвый свитер, — это наш дом. Мы хотели начать здесь всё с нуля. Вчетвером.
— Вот и начнёте, — она схватила вилку и ковырнула оливку с блюда. — С пятым — со мной. Я вам помогла — теперь вы мне. Всё честно.
Я разозлилась. До корней волос. До пяток. До мурашек в глазах.
— Подождите, — говорю. — Вы хотите здесь жить? На постоянной основе?
— А как же? Вы же теперь — обеспеченные. Вам не жалко. А я? Пенсия восемнадцать тысяч! Кран течёт, батареи старые, соседи курят прямо в подъезде. Там всё рушится. А у вас тут тепло, уютно, свежо.
Свежо, говорю? Сейчас будет жарко.
— Но вы не собственник, — говорю я спокойно. — Это квартира на Петю и меня оформлена.
— И что? — Она перешла в наступление, присев на краешек дивана, глядя в глаза, — Ты думаешь, без моей помощи вы бы её взяли? Да будь ты хоть трижды бухгалтер, вы бы ещё пять лет по коробкам ползали. Так что, считай, я тут тоже при деле.
— Мам… — Петя вскочил, — ну хватит. Мы же договаривались, что ты не будешь вмешиваться.
— Ага, — она усмехнулась, — пока деньги нужны были — не вмешиваться. А теперь, значит, я тут никто? Молодец, Петенька. Хорошо женился. Баба у тебя хозяйственная, конечно… но характер, ох, не дай бог никому.
Я вспыхнула. Уже не просто злилась — кипела.
— Вы сейчас что хотите сказать? Что я — причина ваших страданий?
— Я говорю, — свекровь встала, поставила руки в бока, — что мне здесь будет лучше. И точка. А если ты против — подумай, кому это всё нужнее. Ты — с работой, с молодостью, с детьми. А я? У меня только вы и остались.
Ага. Особенно по праздникам. Особенно, когда у нас в доме тихо. Тогда она появляется, как НДС — неожиданно и навсегда.
В ту ночь я не спала. Петя ходил по квартире, как призрак — в носках и с чашкой чая. Потом подсел ко мне:
— Ну что ты злишься? Она же не навсегда… Может, месяц… Два…
— Петя, — сказала я тихо, — если она въедет — уже не выедет. Ты же знаешь. Она будет открывать мои кастрюли, лазить в шкафы, говорить детям, что я неправильно их воспитываю. И ты будешь стоять молча, как всегда.
Он промолчал. Что, в общем, подтвердило мои слова.
На следующий день она уже устроилась. Поставила свои банки на подоконник — всякие там «мазь для суставов», «от грибка», «от нервов». Повесила халат на вешалку в ванной. Сказала:
— Ой, как хорошо! Как дома!
Я в этот момент поняла, что — всё. Война началась. Пока без пушек. Но уже с разведкой и расстановкой сил.
Вечером, когда она открыла холодильник и сказала:
— А чего у вас тут мясо не свежее?
— Потому что я его замораживала, Зинаида Васильевна. Я ж не на рынок каждый день бегаю.
— Ага, понятно. Ну, ладно, я сама сварю, по-нормальному. Не в мультиварке своей этой, а как положено — с лаврушкой и пенку снимать буду.
Я села на табуретку, вцепилась в неё руками и представила, как выношу этот табурет на балкон… вместе с ней. А потом подумала: нет, надо иначе. Мы ведь взрослые люди. Мы должны разговаривать.
Но разговор вышел… странным.
— Зинаида Васильевна, — начала я спокойно, — давайте определим сроки вашего проживания. Ну хотя бы ориентировочно. До сентября? Или…
— А ты меня выгоняешь? — перебила она, громко, с вызовом. — Прямо так? С порога? После всего, что я для вас?
— Я не выгоняю. Я спрашиваю.
— А вот и выгоняешь! — закричала она, и глаза у неё налились слезами. — Я вдова! Пенсия маленькая! Сын — единственный! А ты, значит, уже шажки к разводику намечаешь?
— Чего? — выпалил Петя из коридора.
— Вот! — она повернулась к нему. — Слышал? Она хочет меня выставить! Мать твою родную! Стыдно тебе должно быть, Петя! Вот тебе и «любимая жена»!
Петя посмотрел на меня. Потом на неё. Потом снова на меня.
— Мам, ну не надо, ну что ты… — начал он.
— Вот! — она вскрикнула, — Всё! Выбирай, Петя. Или она — или я!
И вот тут… вот тут случилось. Первая вспышка. Первая настоящая.
— Отлично! — я встала и громко захлопнула дверь кухни. — Выбирай, Петя. Действительно. Потому что я свою жизнь под халат с цветами больше не подстраиваю.
И ушла. В спальню. Села рядом с кроваткой младшего. Он спал, сопел в одеяло. Я слушала, как в коридоре идёт перепалка. Потом — тишина.
***
— Всё, Лид, я взяла сумку, памперсы, пару маек и ушла. Не знаю, куда. Стою с коляской во дворе, двое детей, а у меня в голове одна мысль: если я сейчас вернусь — себя предам.
Это было через неделю после её «заселения». За эти семь дней я поняла, что такое жизнь с миной замедленного действия. Она ничего не говорила в лоб. Просто комментировала. Всё. И всех. Как будто ставила оценки — «неуд», «неуд», «двойка с минусом».
— Марин, ты опять этих йогуртов детям даёшь? Ты почитай состав. Там же сплошная химия.
— А вот у Пети в детстве была крепкая печень. Потому что я ему сама всё варила. А не это ваше — из коробочек.
— Что, борщ не варила сегодня? Ну, понятно. Вся в телефоне сидишь.
— А волосы у тебя стали какие-то… как у сварщицы. Ты что, красишься сама?
Я терпела. Терпела, потому что знала: Петя не выстоит, если я нажму резко. Он зависел от неё как школьник — всё ждал, что мама одобрит, похвалит. Даже в сорок.
Но на восьмой день она вошла в ванную без стука.
— Ты что, снова по полчаса там сидишь? Вода не бесплатная! У меня, между прочим, суставы. Я ноги хотела попарить!
Я стояла в халате, с намыленной головой. Даже мыло не успела смыть.
— Зинаида Васильевна, — говорю, — ну дайте хоть в ванной побыть спокойно!
— А ты не злись. Это нервы. Тебе к врачу надо. У женщины с твоим лицом явно дефицит магния. Или мужа.
И она ушла. А я стояла. В халате. С пеной на ушах. Словно не я мать двоих детей и хозяйка этой квартиры, а какая-то временная фигура — как коврик у двери: постояли, обтёрлись — и дальше пошли.
Вечером я подошла к Пете.
— Или она уходит, или я. Без шуток.
Он побледнел.
— Марусь, ну ты же понимаешь… сейчас она одна. Мы семья…
— Вот именно. Мы. Не «она и ты». А мы. Я не могу больше. Я даже в туалет спокойно не могу сходить. Она берёт мои лифчики сушить и раскладывает по-другому, «по-людски». Она моё нижнее бельё называет «фигнёй из Китая». Она учит, как варить кашу. Считает деньги в кошельке. И она здесь не на два дня. Она всерьёз.
— Ну и что ты хочешь? Выгнать мать?
— Да. Хочу. Только не я её приглашала.
Он ушёл. Без крика, без слов. Просто взял куртку и ушёл. Ночью не пришёл. Я кормила младшего, гладила спину старшего, а сама дрожала. Он уходит. Из-за неё.
На утро он вернулся. Весь помятый. Воняло сигаретами и дешёвым пивом. Я не спрашивала где был. Он не рассказывал.
А через день я ушла. Взяла коляску, сумку, старшую за руку — и ушла. В никуда. Просто шла по улице, пока не дошла до сквера. Там мы сели на скамейку. Малой сосал бутылочку. Старшая играла палкой в песке.
Я сидела. И ревела. От обиды. От бессилия. От того, что я позволила ей меня вытеснить. Из дома. Из жизни.
На третий час Петя позвонил.
— Где вы?
— Далеко, — сказала я. — Там, где не пахнет твоей мамой.
— Марин, ну хватит. Вернись. Дети…
— Нет.
— Ну как это «нет»?
— Петя, я больше не буду жить с твоей матерью. Всё. Или я — или она. Без компромиссов.
— Она хочет оформить дарственную. Типа на свою часть. Чтобы её никто не выгнал.
— Какую «свою часть», Петя?! Это наша квартира. Она просто дала денег. Это была помощь. Без условий. Где договор? Где свидетельство? Где хоть бумажка?
— Ну, Марин, она же мать. Она думала, что ей можно будет… ну, если что, в старости…
— В старости? А сейчас она что, в пионерлагере?
Он молчал. Потом сказал:
— Я поговорю с ней. Дай мне день.
Я дала. День. Но через два она уже звонила моей маме.
— Да, Галина Николаевна, ваша Марина, конечно… девушка с характером. Но характер — это не всё. В семье нужно уважение. А она… она прямо выгнала меня! Вот с вещами! Как собаку!
— Зина, — сказала мама в трубку так, что я услышала даже из кухни, — если бы тебя выгнали как собаку, ты бы не звонила мне сейчас с мобильного из их квартиры. А лежала бы у подъезда с ошейником.
Зинаида положила трубку. Но было поздно: в родне пошёл слух. Кто-то звонил Пете. Кто-то — мне. Одни говорили: «Ну ты даёшь, мать на улицу», другие: «Правильно, давно надо было её поставить на место». На следующий день Зинаида не поздоровалась. Просто прошла мимо на кухню и громко закрыла дверь. Петя сидел как между двух судей. Молча жевал.
А потом случилось то самое.
Я зашла вечером в комнату. Зинаида стояла у шкафа. В моей спальне. С моей блузкой в руках.
— Вы что тут делаете?
— Да я просто… порядок наводила. У тебя тут хаос. Всё валяется.
— Пожалуйста, не трогайте мои вещи.
— А ты не кипятись. Просто неудобно, когда бардак.
— Это моя спальня.
— А я здесь временно. И хочу, чтобы было чисто.
Я подошла, взяла блузку у неё из рук.
— Пожалуйста, уходите. Сейчас. Из комнаты.
— Ты мне не указывай! — закричала она. — Мальчика твоего я вырастила! Ты ему в подметки не годишься! Ты вообще не жена — ты… домашняя террористка!
Я не знаю, как сдержалась. Схватила сумку, бросила туда всё подряд: пижаму, ноутбук, зарядку, куклу старшей, зубную щётку. Потом позвала детей.
— Мы уходим.
— Ага! — свекровь засмеялась. — Ну и катись. А я тут как раз без тебя воздухом подышу!
Петя вошёл в этот момент. Я стояла с сумкой и детьми в прихожей.
— Я ухожу. Вещи потом заберу. Если что-то останется.
— Марин, подожди…
— Нет. Слишком долго я ждала, чтобы ты понял: я — не квартирантка. И не кандидат в угодницы. Я — мать твоих детей. И хозяйка в своём доме. А если ты этого не видишь — тогда я пойду искать дом, где меня увидят.
И я ушла. Сняла маленькую студию. В спальном районе. Без балкона, с окнами на стройку. Но со свободным воздухом. И дверью, которую закрывала на два замка. Своих. Не маминых. Не общих. Моих.
А Петя… Петя остался там. С ней.
Пока.
***
— Мам, ты куда?
— Домой, Петя. Настоящий дом, где меня не душат духами с кавказским характером и не указывают, в каком я халате могу чай пить.
Он стоял в дверях, босиком. Как мальчишка. Смотрел на меня, а глаза — стеклянные. То ли не верит, то ли ещё надеется, что сейчас я развернусь и скажу: «Ладно, пошутила, пойду отмою унитаз, который твоя мама считает “не до конца вычищенным”».
Но я не пошутила.
Две недели я жила с детьми в этой бетонной коробке с облупленным подоконником. Холодильник гудел как пылесос, плитка в ванной отваливалась. Но никто не осуждал мои завтраки из вареной колбасы. Никто не перекладывал мои ложки «по фэншую». Никто не рассказывал детям, что у них «мама странная, потому что не гладит пелёнки».
Иногда Петя приходил. Стоял в коридоре. С молоком. С бананами. С глазами побитого лабрадора. Говорил тихо:
— Ну ты же понимаешь… Ей сейчас тяжело.
— А мне, по-твоему, легко?
— Она, может, не права… Но ей 66. Она одна. У неё никого, кроме нас.
— А я? Я не одна? Мне, значит, можно по ушам ездить, потому что у меня паспорт моложе?
Он молчал. Как всегда.
И вот теперь — стоим. У порога. Я с детьми. Чемодан, игрушки в пакете, пакет с продуктами.
— Она… она уехала, — наконец выдохнул он. — На дачу. Сказала, что «пусть лучше мёрзну с мышами, чем живу с этой фурией».
— Ну и отлично, — сказала я. — Будет кому мышей строить.
— Она оставила бумагу. Что не претендует. Расписалась. Добровольно. Всё.
Я посмотрела на него. В голове у меня пульсировало: «Не верь. Не сразу. Не входи с ключами в кармане. Войди как гость».
— А ты?
— Что — я?
— Ты готов быть мужем? Или будешь навсегда маминым мальчиком?
Он отвёл взгляд.
— Я хочу, чтобы ты вернулась. Мы. Все.
Я повернулась. Младший заплакал. Старшая зевнула.
— Если она появится снова — я уйду окончательно. Я больше не буду бороться за место в собственной квартире. Ни одной секундой. Ни одной клеткой.
Он кивнул.
Я вернулась.
Первые дни он ходил по дому, как по минному полю. Проверял — не разозлилась ли. Не молчу ли. Не коплю ли. А я не злилась. Не молчала. Не копила. Я перестала.
Я смотрела, как он играет с детьми. Как варит им кашу. Как убирает в ванной. Сам. Без команд. И однажды, когда он выключил свет в детской, я сказала:
— Завтра меняем замки.
Он кивнул.
— Уже вызвал мастера.
Всё.
Финал был не громким. Не с истериками. Не с битьём тарелок. А с тихим щелчком. Замок. Новый. С новыми ключами. Три штуки. Один — мне. Один — ему. Один — на случай утери.
А старые — я выбросила. С чистой душой. Прямо в мусоропровод.
А потом мы сидели на полу в детской. Дети строили крепость из подушек. Я пила чай. Петя смотрел в окно.
— Знаешь, — сказал он, — ты была права. Она не мать — она государственная граница. Через которую никто не проходил без паспортного контроля.
Я рассмеялась. Первый раз за долгое время. От души. С голосом.
И поняла: теперь у меня есть всё. Пространство. Воздух. И право. Право быть хозяйкой своей жизни.
