На кухне пахло вчерашней курицей и хлоркой. Лена стояла у мойки, тёрла сковородку, которая, казалось, мстила ей за всё — жир не оттирался, скользил по металлу, как обида по сердцу. Соня где-то в комнате кряхтела, переворачивалась в кроватке, а в коридоре скрипнула входная дверь.
— Опять без звонка, — тихо выдохнула Лена, не оборачиваясь. — Вот как в домофон попасть — не умеет, а в душу — каждый раз прямо с ноги.
— Ну что, спишь, да? — голос Галины Петровны прозвучал с порога, бодро, с укоризной. — День в разгаре, а у тебя вон… сковородка ещё вчерашняя.
Лена вытерла руки о полотенце. Повернулась.
— Доброе утро, Галина Петровна, — сухо, через губу.
— Утро давно прошло, — заметила свекровь, проходя мимо и вешая куртку. — Я с рынка, между прочим. Огурцы, помидоры — всё свежее. Только вот не знаю, где у вас тут нормальный холодильник — всё запихано, как в чемодан на вокзале.
—А вы, может, дома оставили бы овощи? — Лена пыталась говорить спокойно, но голос всё равно дрожал, как натянутая леска. — У нас-то продукты есть. Мы ж не в блокаде.
— Я же ради вас стараюсь, — Галина Петровна цокнула языком, хлопнула дверцей холодильника. — Всё сама, всё сама. А вы что? В интернете ковыряетесь по ночам, а ребёнок орёт — хоть в подъезд беги.
Лена отвернулась, закинула сковородку в раковину, будто бы случайно со звоном. Молчи. Потерпи. Не реагируй. Это пройдёт.
Но не проходило. Это было как затяжная осень — сырая, хмурая, с мокрыми носками и сквозняком по спине. Каждый день один и тот же спектакль: Галина Петровна приходит, делает ревизию, раздаёт советы, критикует. Андрей — либо на работе, либо в телефоне, либо «давай не сейчас, Лена, ну чего ты начинаешь». И в этом «не сейчас» проходили месяцы.
— Я вот в твоём возрасте уже на двух работах была, — продолжала свекровь, перебирая пакеты. — Сама, без всяких интернетов. А ты — сидишь. А кто кормить будет? Андрей один тянет.
— Он не один, — резко сказала Лена. — Я тоже работаю.
Галина Петровна прищурилась.
— Это что же, вот это вот твои переводилки? За копейки? Ты, может, думаешь, что ты тут звезда какая? Да это несерьёзно, Лена. Надо в люди выходить, на нормальную работу. Я с Соней посижу.
— Я не хочу, чтобы вы сидели, — Лена прижала руки к столешнице, чтобы не дрожали. — Мы справляемся.
— Это ты так думаешь, — уже с холодной усмешкой, с верхушки своего трона произнесла свекровь. — Я вот тут была недавно, пошла мусор выносить — соседка говорит: «Ой, а что ж это у вас Лена в халате по подъезду ходит?» Стыдоба. Ты, может, и не понимаешь, как на семью это отражается.
Лена смотрела на неё и вдруг поняла — вот оно. Не раздражение. Не обида. Это — равнодушие. Холодное, липкое. Она больше не хотела ничего объяснять. Просто — отстраниться, как от назойливого телевизора, что фоном орёт в комнате.
Андрей пришёл поздно вечером. Как всегда — усталый, рассеянный, на автомате поцеловал Соню, кинул куртку на спинку стула.
— Привет, — сказала Лена, — у нас сегодня опять театр одного актёра был. Галина Петровна заходила. Поругала холодильник, обвинила меня в безработице и поведении неподобающем.
— Лена, ну не начинай, — Андрей сел, потёр виски. — Мама просто переживает. Ты же знаешь, какая она.
— Знаю, — спокойно. — Поэтому, кстати, и не сказала ей, что работаю. Потому что всё равно будет «не так».
Он замолчал. Потом сказал тихо:
— Она деньги нашла. В кошельке. Спросила, откуда. Я сказал, что ты, видимо, копишь. Она обиделась. Сказала, у нас в семье всегда всё общее.
— У нас? — Лена прищурилась. — Или у вас?
Андрей поднял глаза. И в них было вот это: «Не доводи», «Не начинай», «Я устал». А ей хотелось кричать. Нет — не кричать. Бить тарелки, выбрасывать мясо из морозилки, швырять эти долбаные огурцы с рынка в стену.
Но она стояла.
— Слушай, — Лена села напротив, голос был ровный. — Мне надоело жить под микроскопом. Я не хочу, чтобы мои деньги перекладывали без спроса. Я не хочу, чтобы ко мне приходили как на проверку из ЖЭКа. Я вообще не хочу, чтобы ко мне приходили без звонка.
Андрей развёл руками.
— Это ж моя мама, Лена. Ты ж понимаешь. Ей тяжело одной. Отец умер, она держится, как может…
— Так пусть держится у себя в квартире, — резко. — Я тоже держусь. С ребёнком на руках, с фрилансом по ночам, с твоими каплями для глаз и молчанием по поводу всего. Ты хоть раз спросил, как мне?
Он не ответил. Снова — пауза. Снова — «давай завтра».
Позже, когда Соня наконец уснула, а Андрей, как всегда, сидел с телефоном в ванной, Лена открыла ноутбук. Ответила на два письма, проверила перевод, поставила себе в календарь: пятого — платёж за аренду офиса, десятого — гонорар от испанцев, пятнадцатого — возможный аванс за новую работу. Баланс бился. Медленно, но бился.
Она закрыла ноутбук, прошла на кухню. Там всё ещё лежали огурцы. Лена взяла один, помыла, порезала, положила в контейнер.
— Для неё, — пробормотала вслух. — Пусть ест. Пока я позволяю.
Потом тихо, почти беззвучно, вымыла чашку. Поставила на сушилку. И поняла: всё уже началось. Просто пока никто не заметил.
Понедельник начался с того, что в доме не было света. Щёлкнула выключателем — тишина. Лампочка не мигнула, даже не дрогнула. Электрощиток в коридоре молчал, как Андрей по утрам. Лена накинула халат и вышла в подъезд. Уже там услышала, как кто-то матерится с лестничной площадки.
— Да чтоб вас… опять… — голос свекрови, возмущённый и громкий, — это что ж за бардак? У всех работает, у нас — как в деревне!
Лена сразу поняла: если она сейчас не вернётся в квартиру, то день пойдёт по пизде. Не по наклонной — именно в пике. Она застыла с ключами в руке.
— А, это ты, — Галина Петровна уже поднималась, держа в руках счёт и пластиковый пакет, из которого торчали макароны и сосиски. — Я к вам. Там света нет. Андрей говорил, вы не оплатили?
— Вы к нам или вы — к счёту? — спокойно, но с ледяным прищуром.
— Не язви, Лена, — свекровь расправила плечи, — тут не до шуток. Я когда посмотрела — у вас просрочка за электричество. А у меня, между прочим, чайник новый. Он сгорает, если напряжение скачет. Вы понимаете, что это — опасно?
— А вы понимаете, что это — не ваша квартира?
Секунда тишины.
— Это квартира Андрея, — с нажимом сказала Галина Петровна, — и пока вы здесь живёте, будьте добры соблюдать порядок.
Лена рассмеялась. Даже не громко — устало, как будто выдохнула воздух, а с ним и надежду.
— Андрей платит? Андрей разбирается с квитанциями? Андрей что-то вообще делает, кроме как переводит деньги тебе на карту, а потом скидывает руки: «Лена, разберись»?
Галина Петровна втянула воздух. Пауза была длинной, как ожидание у гинеколога. Лена прошла мимо, открыла дверь.
— Проходите, если хотите поругаться. Но предупреждаю — я теперь записываю.
— Что ты записываешь? — испугалась свекровь.
— Всё. В голове. Каждую фразу. Каждую претензию. Каждую копейку. Потом пригодится, — Лена пошла на кухню. — Молоко вон на столе, раз уже зашли.
Они пили чай в тишине. Только Соня ворочалась в комнате. Лена еле удержалась, чтобы не заплакать — не от злости, нет. От бессилия. От того, что даже кухня не была её территорией. Даже кружка — старая, с трещиной, когда-то купленная ею — теперь как будто чужая. Как будто каждая вещь в доме принадлежит не ей, а кому-то другому, более громкому, более «заслуженному».
А вечером было хуже.
Андрей пришёл раздражённый, сорвался почти с порога:
— Ты что, маму доводишь? Она мне звонила, чуть не плачет. Сказала, ты её выгоняешь и намекаешь на какие-то «свои деньги». Ты вообще понимаешь, как это звучит?
— Она влезла в мой кошелёк. Открыла шкаф. Нашла мой ноутбук и читала мои письма. Андрей, это нормально?
Он молчал.
— Скажи хоть что-нибудь, — Лена потерла лицо ладонями. — Ты вообще кто в этой истории? Ты муж или просто курьер между мной и ней?
Андрей сжал губы.
— Да что ты от меня хочешь? — срываясь. — Я работаю. Устаю. Прихожу домой, а тут — война. Ты всегда недовольна. Мамой недовольна. Мной недовольна. Может, с тобой что-то не так?
Лена встала. Медленно, аккуратно, как будто боялась пошевелиться.
— Ты только что это сказал? — голос у неё стал ровным, почти тихим. — Что, если я жалуюсь — значит, со мной что-то не так?
— Я этого не говорил, — буркнул он. — Я просто… Я устал.
— Ты всегда устал. Я — никогда. Я родила, ты был на работе. Я не спала ночами — ты спал. Я кормила, носила, мыла, убирала — ты переводил деньги маме. И всё. Это и есть твоя «работа».
Он бросил взгляд — злой, колючий.
— Знаешь, Лена, ты сама загоняешь себя в эту жопу. Всё хочешь контролировать, всё прячешь. Ты даже мне не сказала, что работаешь. Это нормально?
— Это защита, Андрей. От вас. От этой постоянной опеки с подковыркой. От того, что всё у нас «общее», но только когда вам удобно.
Он встал, резко, стул заскрипел.
— Я пошёл. Переночую у мамы.
Лена не удержалась — схватила с кухни чашку и запустила в стену. Глухой стук. Керамика разлетелась. Соня заплакала.
— Браво, — Андрей смотрел с порога. — Великолепно. Просто мать года.
Он хлопнул дверью.
Лена осталась в тишине. Только Соня, только крик. И вот это: ком в горле, давление в висках, паника в груди. Она присела прямо на пол, среди осколков чашки. Не плакала. Просто сидела. И думала: «Вот. Вот и всё. Или сейчас, или никогда».
Она взяла телефон. Открыла банковское приложение. Деньги были. Не много — но на съём за месяц хватит. Она написала риелтору. Одну строчку:
«Срочно. 1-комнатная. Желательно без мебели. На юге. Без залога».
Потом выключила телефон.
Весь следующий день прошёл как в тумане. Андрей не звонил. Галина Петровна не появлялась. Только Соня — дочка, как якорь, как напоминание, зачем всё это. Лена меняла ей подгузник, кормила, укачивала. И внутри у неё было что-то новое. Не злость. Не отчаяние. Решимость. Такая глухая, как бетонная плита, под которой уже не прорваться.
На третий день Андрей вернулся. Вошёл, будто ничего не случилось. С пакетом. Словно в магазин сходил.
— Что, не рада? — с кривой усмешкой.
— А где жил? — Лена стояла у раковины, не оборачиваясь.
— У мамы. Она, кстати, передаёт, что ты её довела. Что ты неблагодарная. Что она вам с Соней всё — а ты ей в ответ «чужая квартира».
— Она нам — тревогу, подозрения и контроль. Нахлебаться можем и без неё.
Он плюхнулся на диван, достал телефон.
— Ну и сиди. Как хочешь.
Лена подошла. Спокойно. Без крика.
— Я съезжаю.
Он поднял голову.
— Чего?
— Съезжаю. Квартиру нашла. Через неделю переезд. Деньги свои. Не твоих. Не её. Моих.
— Лена, ты с ума сошла, — он откинулся, — ты думаешь, я тебя отпущу с ребёнком?
— Ты меня не отпускаешь. Ты меня удерживаешь. Это разное.
Он встал. Серьёзно, с напором.
— Я — отец. У меня есть права.
— А у меня — границы. И они заканчиваются там, где начинается твоя мать.
Они смотрели друг на друга. Он — со злостью. Она — с усталостью. И в этой тишине что-то рухнуло. Не тарелка. Не дверь. Вера. Та самая вера, что когда-то была. В него, в поддержку, в «мы — семья».
— Я не хочу больше быть в этом доме, — прошептала она. — Здесь всё — как в заложниках.
Он опустил глаза.
В ту ночь она собрала первую сумку. Туда пошли документы, ноутбук, пачка подгузников и Сонькина пижама.
На всякий случай.
Лена стояла у окна и смотрела на сугробы. Вещи были собраны. Три сумки, рюкзак, детская коляска, коробка с посудой, которую жалко было бросить. Соня уже спала, тихо посапывая в переноске. Лена обняла её, будто это был единственный якорь, который удерживал её от срыва.
Такси должно было подъехать через 10 минут.
— Ты с ума сошла, — Андрей сидел на краю дивана. Руки сжаты в кулаки, голос срывается. — Ты хочешь уехать в никуда? В какую-то хрущёбу, с ребёнком, одна? Это даже не квартира — это берлога!
— Берлога — это здесь, — спокойно. — С волчицей в прихожей и детёнышем, который делает вид, что не слышит, как его жена просит тишины.
— Не начинай, Лена, — зло. — Ты просто обиделась. На пару слов. Я ж не враг тебе.
Она медленно повернулась.
— Нет. Ты не враг. Враг — тот, кто делает вид, что его всё устраивает, пока тебе в лицо капает ядом твоя собственная мать.
Он встал.
— Не трогай мать!
— А пусть она тогда не трогает меня!
Входная дверь хлопнула. Без стука. Без звонка.
— А вот и я! — бодрое, натянутое. — О, ты уже собрала вещи? Лена, ты что, в театр собралась?
— Нет, Галина Петровна, — Лена повернулась, — в новую жизнь. Где никто не трогает мои вещи, не проверяет мои счета и не лезет ко мне в шкафы.
— Ты с ума сошла, — фыркнула свекровь, — Андрей, ты что, позволишь ей это сделать? Она же ребёнка уводит! Она психически неустойчивая!
— Я очень устойчивая, — Лена подошла вплотную. — Знаете, сколько надо выдержать, чтобы не заорать, когда вы лезете в холодильник и говорите, что там «бардак»? Или когда вы нюхаете детские вещи, потому что «пахнут не тем»? Или когда вы называете меня «дармоедкой» через слово «милая»?
Галина Петровна побледнела.
— Это выдумки. Я же только добра хотела.
— Вы хотели контроля. И получили. Но больше не будет.
Андрей попытался влезть:
— Лена, ну подожди… Давай поговорим. Без крика. Сядем…
— Сядем? — Лена уже не сдерживалась. — Я села, Андрей. На два года. Без отдыха. Без выходных. На твою мать. На твоё безразличие. На всё это говно, которое вы называете «семьёй». Я больше не сижу.
Такси подкатило к подъезду. Фары выхватили из темноты лужи, грязь, старый бачок мусоропровода.
— Лена, — свекровь схватила её за локоть, — я не отпущу. Это мой внук. Ты не имеешь права!
Лена резко дёрнулась.
— Отцепитесь. И больше не трогайте меня. Ни руками, ни словами.
Андрей стоял, как потерянный. Впервые — без слов. Только смотрел, как она надевает куртку, берёт сумку, потом вторую, потом рюкзак.
— Я приду к вам! — закричала свекровь. — Я всё равно узнаю, где ты! Я подам в суд! У меня связи!
Лена обернулась уже с лестницы. Голос был спокойный, как ледяная вода.
— Подайте. И расскажите суду, как вы лезли ко мне в трусы, в счета, в детскую аптечку и в голову. Может, вам и медаль дадут.
Она вышла. Без крика. Без истерики. Без истеричного хлопка дверью. Просто ушла. Как человек, которому больше не нужно разрешение.
Водитель молча погрузил вещи в багажник. Соня проснулась, глянула на маму — не плачет. Просто смотрит. Как будто чувствует, что всё меняется.
Квартира, куда они приехали, была старая, с облезлым полом и шершавыми стенами. Окно дуло, в ванной — ржавчина. Но здесь не пахло чужим контролем. Не стояли тени по углам. Не ждали за спиной.
Лена поставила Соню на кровать, села рядом. Закрыла глаза. Впервые за два года — без страха, что кто-то войдёт, скажет, как правильно. Без «мама сказала». Без «ты слишком чувствительная».
Просто тишина.
И она.
— Всё, девочка, — прошептала Лена, глядя на Соню. — Мы теперь сами.
И добавила вслух, чётко, как приговор:
— А теперь — тишина. И я себе снова нравлюсь.
