Сначала это был просто звонок. Обычный, будничный, будто кто-то перепутал номер. Телефон завибрировал в самый неподходящий момент — Ольга стояла на кухне, переворачивала котлеты на сковородке, дети в комнате верещали из-за мультиков, а из-за форточки тянуло гарью от соседского мангала. Она взяла трубку на автопилоте:
— Да?
— Олечка? Это Лидия с четвёртого этажа… Ты уж извини, что так. Но я подумала, ты должна знать… Твоя мама… Нина Петровна. Она очень плохо выглядит. Совсем. Говорит — хочет тебя видеть. Ты бы зашла, а?
Ольга долго молчала. Котлеты подгорели. За окном кто-то чихнул. В комнате резко стало душно.
— Это не моя мама, — тихо сказала она, почти шёпотом. Но Лидия уже отключилась.
Она положила телефон на подоконник и медленно опустилась на табурет. Руки дрожали. Не от страха. От злости, застарелой, прогоркшей, как старый жир на вытяжке. Внутри всё напряглось — будто кто-то включил тусклый, дребезжащий свет в комнате, которую она давно заперла изнутри.
Нина Петровна. Тётка. Не родная. После смерти мамы — «опекун», как это называли в собесе. Хотя на деле — просто хозяйка квартиры, куда девочку вселили, чтоб не в детдом. Жила одна, мужа никогда не было, а чужая девочка — чем не бесплатная рабочая сила?
— Только не зазнавайся. Живёшь у меня из милости, — говорила она, бросая взгляд поверх очков, пока Оля терла полы.
— Ешь, что дают. Вон, картошка. Чего ты нос воротишь? Твоя мать в гробу перевернётся от твоих капризов, — ворчала она, когда девочка не доедала манную кашу с комками.
Оля помнила эти разговоры дословно. И шкаф с нафталином. И вонючие валенки у батареи. И вечное «не лезь», «не трогай», «куда собралась». А главное — холод. Холод не от батарей, а от самой этой женщины — аккуратной, сухой, с зажатым ртом и глазами, как у дохлой рыбы.
Оля выросла быстро. Слишком быстро. В семнадцать сбежала — сначала к подружке, потом к Сергею. Казалось, вот он — шанс. Семья. Дом. Своё. Но быстро стало ясно: Сергей пил. Молчал по три дня, потом за вечер выпивал бутылку и начинал «воспитывать». Не бил — нет. Но его молчание было хуже побоев. А когда он наконец заговорил — лучше бы не говорил. Унижал, высмеивал, шептал гадости в ухо. Словно проверял, выдержит ли она.
Она выдержала. Ради детей. Ради себя. Ушла, когда младшему было два года. Работала на трёх работах, моталась как белка. Коммуналка, потом комната в общежитии, потом — наконец — ипотека. Десять лет. Один маткапитал. Всё сама.
И вот теперь — звонок. «Мама хочет тебя видеть».
Она подошла к окну. На лавочке под подъездом сидела та самая Лидия. Коротко остриженная, с авоськой. Курила. Поймала взгляд Ольги и чуть кивнула — мол, я сказала, теперь решай.
Вечером дети ушли к бабушке по отцу — по расписанию. Можно было бы просто лечь и включить сериал. Но она достала старый альбом. Почему? Не знала. Просто потянулась рука. Фотографии выцвели. Вот она — лет шесть. Мама живая, смеётся. Вот папа — погиб в девяносто восьмом, авария. А вот… вот уже тётя Нина. Улыбка как у кассирши: дежурная, закрытая. Оля тогда ещё не понимала, что это за взгляд. Теперь — понимала.
На следующий день она всё же пошла.
Подъезд пах кошачьей мочой и хлоркой. Полы — серые, как воздух. Лифт не работал, привычно. Третий этаж. Дверь — та же: облупленная, с резиновым уплотнителем, которого хватило ровно на два года. Она постучала.
Тишина. Потом — кашель. Шаркание тапок. Замок с щелчком.
— Оля?.. — голос охрипший, как у бывшей учительницы, спивающейся от одиночества. — Ты пришла?..
Нина Петровна выглядела хуже, чем ожидалось. Щёки впали, руки дрожали, глаза водянистые. Впрочем, выражение лица — то же. Брезгливое. Сдержанное. Как будто Ольга ей что-то должна.
— Проходи… — с натужной вежливостью.
— Я ненадолго, — жёстко сказала Ольга. — Слушаю.
Нина опустилась в кресло. У стены — старый телевизор. Застывшее лицо Малахова. Кухонный запах — кислый, как простоявший суп. Стены пожелтели.
— Я… не думала, что так будет. Болят кости. И ноги. И врачи сказали — надо лечь. А кто меня положит-то? Я одна. И ты одна у меня… всё же ты мне как дочь. Хоть и чужая…
Ольга усмехнулась — горько, криво.
— А когда я к тебе пришла с двумя детьми, ты тоже думала, что я тебе как дочь?
Нина потупила взгляд. Секунду молчала. Потом — срывающимся голосом:
— У меня тогда свои проблемы были. Я не могла. Это была не злоба. Просто… не вовремя. И потом, ты же справилась.
— Да, справилась. А ты — нет. И теперь вспомнила про меня, — голос Ольги стал стеклянным.
— Что ты хочешь от меня? — Нина вдруг вздохнула с раздражением, будто устала от этой темы. — Прошло всё. Что ты теперь вспоминаешь? У всех своя жизнь. Я ведь не мучила тебя. Не била. Кормила. В школу водила. Куда тебе было деваться?
Ольга встала.
— Ты права. Мне некуда было деваться. А теперь есть.
Она пошла к двери. Нина вскочила — споткнулась, чуть не упала.
— Подожди. Подожди, Оля. Я ведь тебя позвала не просто так… Насчёт квартиры. Надо бы на кого-то переписать. А ты — всё-таки родня. Хоть и не по крови…
Ольга обернулась. Вот оно. Наконец. Не одиночество, не прощение. А квартира.
— Ты хочешь на меня её переписать? — медленно, сдержанно.
Нина посмотрела в сторону. Потом села.
— Пока думаю. Но… если ты поможешь. Немного. Ухаживать. В больницу отвезти, туда-сюда. А потом, может, и так. Ты же взрослая женщина, не за квадратными метрами пришла?
Ольга медленно выдохнула.
— А ты думаешь, я за этим пришла?
— А разве нет? — язвительно, с легкой усмешкой.
— Нет, Нина Петровна. Я пришла, чтобы посмотреть тебе в глаза и убедиться, что ты ничуть не изменилась. И знаешь… не разочаровалась.
Она вышла, не хлопнув дверью. Просто — тихо прикрыла её.
Дома было пусто. Она включила чайник. Гудел старым, дрожащим звуком. Всё внутри сжалось. Как будто кто-то прошёл по нервам граблями. Не то чтобы больно — просто напомнило, что они есть.
Она стояла на кухне, держась за столешницу. Мысли крутились, как бельё в машинке — и обида, и злость, и жалость. Но не к Нине. К себе.
Почему пошла? Зачем? Надеялась, что она — другая? Что поймёт, извинится, скажет что-то настоящее?
Она ничего не сказала. Только про квартиру.
На подоконнике — тот же телефон. Без звонков. Без сообщений.
В животе — тревога. Медленная, вязкая. Как будто что-то тянет вниз.
Ольга не собиралась возвращаться. Решила для себя чётко: сходила, убедилась, посмотрела — и достаточно. Но на третий день ей позвонила та же Лидия.
— Оль, прости, что опять лезу. Но она совсем плоха. Ты бы пришла, а? Я сегодня заходила — давление зашкаливало, сидит, стонет, но в больницу ехать отказывается. Говорит, ты обещала.
— Я не обещала, — резко. Слишком резко.
— Ну… — Лидия помолчала, — она ждёт. Вроде как сказала, ты придёшь за документами.
— Какими ещё документами?
— Не знаю. Сама разберись.
Ольга повесила трубку и замерла. Внутри всё клокотало. Эта старая женщина снова тянула ниточки. «Обещала». «Документы». Всё как всегда — через чужие уши, намёками, полунамеками, как в дешёвом сериале. Только теперь ставки стали выше.
Она не знала, зачем пошла. Может, чтобы поставить точку. Или, наоборот, запятую, о которой потом пожалеет.
На этот раз дверь открыла медсестра — молчаливая, с узкими губами и запахом антисептика.
— Вы Ольга? Ну, наконец-то. Она вас зовёт каждый день. Сами-то помочь не можете, понятно… — голос резкий, укол в самооценку.
— Я её не нанимала, — сухо отрезала Ольга.
— Ага. Никто не нанимал, все мимо проходят. А у нас тут, между прочим, давление сто восемьдесят и ноги гниют.
— Это она вам так сказала? — с иронией. — Или вы рентген?
— Я человек, — надменно сказала медсестра. — А вам бы тоже не мешало. Пять минут — и обратно в свои хоромы.
Ольга прошла в комнату, стискивая зубы. Старый ковёр, кислая подушка, открытая аптечка на столе, запах валидола и обиды.
Нина Петровна лежала на диване, лицо бледное, губы сжаты, но глаза — всё те же. Трезвые. Жёсткие.
— Ты пришла, — констатация, не радость.
— Да. Ты что-то хотела?
— Документы в ящике. В нижнем. Там выписка, анализы и… черновик завещания. Я подумала… если тебе не всё равно…
Ольга подошла к тумбе, достала папку. Желтая, старая. Бумаги — мятые, на одних — печати, на других — каракули. Посреди всего — бланк с заголовком: «Завещание». Почерк дрожащий.
— Ты что, умираешь? — без эмоций.
— Все умирают, — буркнула Нина. — Кто раньше, кто позже. Но я хочу, чтоб всё было по-человечески. Ты — единственная, кто может…
Ольга положила папку обратно.
— Хочешь, чтобы я ухаживала? Покупала лекарства, ездила в больницу, тёрла полы, да? В обмен на квартиру?
— Что ты мелешь? — взвилась Нина. — Это не сделка. Это… я думала, может, ты по-человечески. Всё-таки ты не чужая мне…
— Не чужая? — Ольга рассмеялась, коротко, зло. — А тогда, десять лет назад, я тебе тоже была не чужая? Когда ты выставила меня с двумя детьми, потому что «тут не гостиница»?
— Не начинай! — резко перебила та. — Тогда была другая ситуация! У меня сердце шалило, врачи говорили — стресс противопоказан!
— А мне, с двумя грудничками на улице — стресс был полезен?
Нина резко села, схватилась за грудь.
— Всё, уходи. Я не хочу это слушать. Ты пришла не помочь, а с упрёками. Иди, живи как хочешь. Только не притворяйся, что ты лучше меня. Ты такая же. Просто везло тебе больше.
— Везло? — голос Ольги задрожал. — Ты называешь это везением? Работать на износ, чтобы не вернуться к тебе? Пахать как лошадь, потому что ты родная «мать» кинула?
— Ты взрослая баба! Хватит ныть! — Нина поднялась, пошатнулась. — Думаешь, ты одна такая? Все страдают. Только ты вечно играешь в жертву. Сопли на кулак мотай, а не по людям размазывай!
Ольга подошла вплотную. Лицо к лицу.
— Я не жертва, Нина Петровна. Это ты — старая, злая, одинокая женщина, которой теперь некого использовать.
— Да? — Нина усмехнулась, с вызовом. — А чего ты тогда пришла, если такая сильная? Не за квартирой ли? Или думала — поплачем, обнимемся, и я скажу, как тебя люблю?
— Я пришла убедиться, что не ошибалась в тебе. Всё. Удачи тебе со своими медсестрами и черновиками.
Она развернулась и вышла. Захлопнула дверь. Так, что в стене зазвенела ложка в стакане.
Внизу, в подъезде, столкнулась с Лидией. Та держала пакет с булками и молоком.
— Ну что? — с осторожной надеждой.
— Всё в порядке, — сухо.
— Ты не серчай, Оля. Она ведь всегда такая была. Словно людей как через калькулятор оценивает. Но в старости, знаешь, всё обостряется. Становятся ещё хуже.
— Пусть обостряется. Только не за мой счёт.
— Ты ж её дочка. Пусть и не по крови.
Ольга остановилась. Посмотрела прямо в глаза.
— Я ей не дочка. Я — последствия её равнодушия.
Вечером позвонила Лена — двоюродная сестра. Живёт в Подольске, разговаривают раз в полгода.
— Привет, Олесь, ты чего там с Ниной Петровной совсем разругалась?
— А тебе какое дело?
— Она мне звонила. Говорит, мол, ты ей угрожала, кричала, хотела забрать документы. Сказала, что боится теперь одна дома быть.
Ольга выдохнула.
— Она так сказала?
— Да. И просила, чтоб я приехала. Говорит, мол, Лена, ты хоть одна меня не бросай. Я одна, а она хочет меня с ума свести. Что происходит?
— Происходит то, что ты опоздала лет на двадцать. Я за неё не в ответе.
— Слушай, а может, ну её, эту гордыню? Всё-таки родственница. Может, ты бы… ну, хотя бы не ссорилась так жёстко?
— А ты бы к себе её забрала? В Подольск?
Молчание.
— Ну… у нас дети, ремонт, ты же понимаешь…
— Ага. Понимаю. Звони ей, гладь её по голове. А я — пас.
Ольга отключилась.
На следующий день — звонок из поликлиники.
— Здравствуйте, это дежурная медсестра. Нина Петровна попала к нам с гипертоническим кризом. В карте вы записаны как «ближайший родственник».
— Я не ближайший. Я вообще не родственник. У неё никого нет?
— Указаны только вы. Она просила передать: ключи от квартиры под ковриком. И вы знаете, где документы. Просила «разобраться».
— Понятно. Спасибо.
Она села на кухне, опёрлась о стол.
Ключи под ковриком. Документы — у неё. Завещание — черновик.
Нина Петровна — в больнице. Возможно — надолго.
И квартира — в подвешенном состоянии.
Вечером снова позвонила Лидия.
— Ну ты знаешь, да? Я бы зашла, но у меня давление, не могу по больницам. Она просила узнать: ты пойдёшь к нотариусу с ней?
— С чего ты решила?
— Ну она сказала, что ты согласилась. Что вы всё обсудили. Что теперь, мол, можно спокойно отписать квартиру. Оформить, пока не поздно.
Ольга застыла.
— Она это тебе сказала?
— Да. И просила — чтоб ты не передумала.
Ольга положила трубку.
В этот момент всё изменилось. В голове щёлкнуло. Как будто в ней до сих пор теплилась надежда, что это — болезнь. Старость. Беспомощность. А оказалось — это снова игра.
Нина Петровна даже с больничной койки умудрялась тянуть за нитки. Подсовывать чувства, смешивать правду с ложью, прикидываться жертвой. И снова — выставлять Ольгу виноватой.
— Ты не хочешь — ты неблагодарная. Ты хочешь — ты хищница. Любой шаг — ошибка.
Это было не разочарование. Это было прозрение.
Ольга взяла папку с бумагами. Посмотрела на неё. Потом — на плиту. На мусорное ведро.
И поняла: она готова.
В квартире Нины Петровны стояла тишина. Не та уютная тишина, когда за стеной спят дети, а в чайнике доходит вода. А сухая, напряжённая, будто она застыла на вдохе. Ни радио, ни звука, только старые обои шелестели сквозняком, как сухие листья.
Ольга стояла посреди комнаты. На полу — раскрытая папка. Завещание. Черновик. Несколько справок, где фамилия Нины Петровны значилась жирно, как приговор. И снизу — приписка от руки: «на случай моей смерти…»
Ольга подняла глаза. На стене — старое зеркало в облупленной раме. Отражение было чужим. Взрослая женщина, с короткими уставшими волосами, сжатым ртом и глазами, в которых больше нет ни растерянности, ни жалости. Только ясность.
Она взяла телефон. Прокрутила контакты. Нашла нужный. Глубоко вдохнула.
— Здравствуйте, это нотариус Ершова? Да. Я хотела бы записаться. Нет-нет, не для оформления завещания. Скорее, наоборот. Мне нужно оформить отказ.
Пауза.
— Отказ от принятия имущества. Наследства. Да, по причине отсутствия юридических и моральных обязательств. Да, могу приехать в любой день.
Положила трубку. Никакой дрожи в голосе. Ни одной.
На следующий день она пришла в больницу. Нина Петровна лежала у окна. Серое лицо, крошечная капельница в вене, одеяло сбилось, одна нога с язвами торчала наружу. В палате — тепло и пахло слабым лекарством и подушками.
— Ты пришла… — прохрипела она, с трудом открывая глаза.
Ольга молча села на табурет. Подождала, пока та дышит ровнее.
— Я была у нотариуса.
Глаза Нины чуть расширились.
— Оформила отказ. От всего. От квартиры, долгов, документов, обязанностей. Пусть государство решает.
— Ты что?.. — хрипло. — Это же… твоя возможность…
— Нет, Нина Петровна. Это — моя свобода. И знаешь, самое интересное? Я не чувствую ничего. Ни злости. Ни обиды. Ни радости. Просто… тишина.
— Но… ты ведь всё равно моя… хоть как-то… Я ж тебя растила…
— Ты меня держала. Не растила. А теперь держать больше нечем.
Нина отвернулась к окну.
— То есть… всё?
— Всё, — спокойно. — Я оставляю тебе твоё прошлое. И своё — тоже. Ты можешь делать с квартирой что угодно. Завещать собаке, отдать государству, пусть Лидия присматривает, раз уж ты ей больше доверяешь.
Нина ничего не сказала.
Ольга встала.
— Я уходила от тебя много раз. В детстве — мысленно. В юности — буквально. А теперь — окончательно. Я больше не должна.
— Оля…
— Поздно.
Она вышла из палаты. Не обернулась.
Позже, дома, она заварила себе крепкий чай. Без сахара. Без разговоров. Без тени чужого дыхания за спиной. Телевизор молчал. Телефон не звонил. Дети были у подруги, вечер был её.
На подоконнике лежала папка. Та самая.
Она взяла её, подошла к окну, распахнула форточку и медленно порвала листы. Один за другим. Медленно, вдумчиво. Бумага шуршала, как сухой снег.
Последний лист — завещание — она свернула вдвое. Потом — ещё. И бросила в мусорное ведро.
В комнате стало легко. Не весело. Не радостно. Просто — легко.
Она выключила свет. И в этой тишине впервые за много лет услышала — себя.
В окне — ночь. За спиной — пустая кухня. А перед ней — город. Живой. Свободный. И ничего не держит.
