Дом Альбины Георгиевны пах мазью, перцем и чем-то подгоревшим. Лёня уже с порога сделал вид, что не чувствует запаха — как и всю свою жизнь. Он вообще много чего делал вид, что не замечает. Например, как мать каждый год весной начинала собирать мешки под картошку — аккурат в тот день, когда та ещё даже не была посажена.
— Ну, проходите, чего как чужие, — буркнула Альбина Георгиевна, вытирая руки о старое полотенце. — Тапки вон те, у батареи. Надя, не перепутай, а то вон те с дыркой на пальце — для меня. У тебя ещё всё впереди.
Надя улыбнулась, но так, что каждый бы понял — впереди у неё ничего хорошего не намечается.
— Мы ненадолго, мам, — спокойно сказал Лёня, помогая жене снять пальто. — Хотели поговорить.
— Поговорить? — вскинула бровь мать, бросив взгляд, в котором уже заранее горела угроза. — А что, в Турцию опять собрались?
Вот с чего всё и началось.
Надя быстро перехватила взгляд мужа и сказала, мягко, стараясь не скатиться в тон, в котором её так часто обвиняли — «городской, высокомерный»:
— Альбина Георгиевна, дело не в Турции. Просто мы с Лёней решили, что этим летом… мы останемся в городе.
Молчание повисло такое, что даже хронтанула батарея. Альбина Георгиевна присела на краешек дивана — тот затрещал, будто понял, что сейчас будет сказано что-то весомое.
— Значит так, — медленно начала она, — двадцать лет вы катаетесь ко мне на дачу. И ничего, никого не ломало. А теперь, значит, устали. Устали вы. Да вы и лопаты-то как следует не держали! Всё я, да я!
— Мам, не начинай, — Лёня смотрел в пол, как ученик, которого застали за сигаретой. — Мы и правда устали. Мы работаем, у нас отпуск — раз в году. И дача — это не отдых. Это пахота.
— Ага, а Турция — это, значит, духовный рост, — язвительно сказала Альбина Георгиевна. — Вон я в пятидесят девятом в Сочи была. На электричке. В четыре утра выезжали. И никто не ныл.
Надя встала, подошла к столу, на котором стояла уже остывшая кастрюля с чем-то коричневым. Видимо, бывшие щи.
— Мы вас любим, Альбина Георгиевна. Но мы хотим просто пожить. Немножко. Для себя.
— А вы попробуйте для других! — повысила голос свекровь, покраснев. — Вот тогда и поймёте цену себе!
— Мам, — тихо сказал Лёня, — мы больше не приедем на дачу. Прости.
Он встал. Надя кивнула — и они вышли. Оба. Не хлопнув дверью. Не крикнув. Просто ушли, как взрослые люди, умеющие вовремя отодвинуть от себя чайник с кипятком. Но кипяток уже был плеснут. Только не на них.
Альбина Георгиевна осталась одна в тишине, которую не смогли заполнить даже новости по телевизору. Там что-то говорили про доллары и пожары, но она не слушала. Она смотрела на дверь. Потом на тапки у батареи. Потом опять на дверь.
— Турция… — прошептала она и взяла телефон.
Через пять минут на том конце раздался бодрый голос Зои. Старой подруги, с которой они пережили и гречневый дефицит, и развод Зои с трактористом, и ту зиму, когда замёрзли трубы.
— Ну чего ты орёшь с самого утра? — сказала Зоя. — У меня давление от твоего голоса скакнуло до четырёх цифр.
— Они не приедут. Они сказали, что дача им как каторга. Что они хотят «жить для себя». Вот так. Слыхала?
— Слыхала, — спокойно ответила Зоя. — Ну и молодцы. Нечего взрослых детей по огородам гонять. Им уже самим скоро по пятьдесят.
— Зоя! Ты что несёшь?! Они обязаны! Это семья!
— Нет, Альбина. Это не армия. И не твоя личная плантация. Они живые. У них работа, ипотека, голова. У тебя вон — спина, радикулит и подозрение на сахар. Ну и чего мы все держимся за эти дачи, как за мавзолей Ленина?
Альбина не ответила. Потому что не знала, что сказать. А ещё — потому что в горле вдруг что-то защемило, и голос предательски дрогнул. Всё, как всегда — пока не рванёт. А тут — рвануло. Но тихо. Как старый матрас, который наконец лопнул под весом накопившихся лет.
Позже, ближе к вечеру, она всё же решилась.
Она подошла к шкафу, где с незапамятных времён лежал тот самый паспорт на землю. На дачу. Которую в своё время выдали через завод, в обмен на пятнадцать лет без отпусков.
Она посмотрела на бумагу, пожухлую и странно теплую от её ладони. Потом села. Открыла мессенджер. Нашла контакт внука — Миши.
«Привет, Мишенька. Скажи, а ты бы с друзьями поехал на дачу этим летом? Там речка и гамаки. Бабушка устала».
Отправила.
Ответ пришёл через две минуты.
«Круто! Можно. А Wi-Fi есть?»
Альбина Георгиевна усмехнулась.
— Будет тебе Wi-Fi, Мишенька… Только сначала ты эту землю перекопаешь, как при Хрущёве.
И впервые за весь день ей стало немного легче.
***
— Добро пожаловать в «Межрегионбанк», чем могу помочь? — голос у Надежды был официальный, ровный, будто у диктора погоды, который сообщает о смерче, но с улыбкой.
— Хочу вклад открыть, — раздалось в ответ с таким прищуром, что даже камера видеонаблюдения, наверное, мигнула.
Надя на секунду застыла. Узнала голос сразу. Хоть бы кто предупредил.
— Альбина Георгиевна?.. — Голос Надежды дрогнул, но всего на долю секунды.
— Во плоти, — хмыкнула свекровь, оглядывая помещение так, словно оценивала, где тут ближайший выход, если всё пойдёт не по плану. — У вас тут, как в музее. Холодно, стерильно и скучно.
— Это отделение банка, — ровно ответила Надя. — Прошу, проходите. Чем могу помочь?
— Я же сказала: вклад хочу. На сто тысяч. Только не в эти ваши… проценты с подвохом. У меня глаза ещё нормальные, шрифт не мельчи.
Надя кивнула и стала печатать. Но молчание повисло такое, что даже коллега со второго стола невольно подслушал и поперхнулся от чая.
— Ты, кстати, хорошо выглядишь, — неожиданно добавила Альбина Георгиевна, сев на стул и поправив сумку. — Хоть и не пашешь на земле.
— Спасибо, — отозвалась Надя, всё ещё не глядя ей в глаза.
— Ты, может, думаешь, я сюда просто так приперлась, да? — начала та, скрестив руки. — Я не со зла. Просто не поняла сначала. Ну правда. У меня жизнь — как мешок с картошкой. Несёшь, пока руки не отвалятся. А у вас — у молодых… вы выбираете, что нести. А что — на фиг послать.
Надя посмотрела на неё. Спокойно. Без упрёка.
— Мы не выбираем, кого послать. Мы выбираем, кого слушать. Это немного разное.
— Ну ты и язва, — фыркнула свекровь. — Наверное, в институте учили, как людей сажать на проценты и убивать словом.
— Нет, — спокойно ответила Надя. — Это я от жизни научилась.
Наступила пауза. Альбина Георгиевна закусила губу. Потом вздохнула, устало так, как будто ей снова сорок и трое детей на шее, а муж — на севере. И никто не звонит.
— Знаешь… Я ведь не потому, что злая. Просто я всегда одна была. Всё сама. Всё тянула. И мне казалось — если вас не загонять, вы же ничего не захотите делать. А оказывается… вы просто не хотите делать моё.
— Мы вас любим, — мягко ответила Надя. — Просто по-своему. Не в мешках и грядках. А в звонках, в помощи, в уважении. Но если каждый раз любовь проверяется тем, сколько мы выкопали картошки — это уже не любовь, а трудодень.
— Ты вон и умная, и красивая, — буркнула свекровь. — А всё равно чего-то злишься на меня. Я вижу.
Надя откинулась в кресле и посмотрела на свекровь честно, без манер и маски.
— Злюсь. Потому что много лет я невестка, но не человек. А удобный ресурс. Кто за грибами? Надя. Кто на рынок с утра? Надя. Кто «чё сидишь, как барыня, бери тяпку»? Надя. А я, между прочим, живой человек. Я люблю море, читать, и вообще — я хочу хоть одну субботу проспать до десяти.
Альбина Георгиевна слушала. Без привычной бронебойной стойки. Без упрёков. Только морщины стали глубже, а глаза вдруг — моложе.
— Ну вот, — сказала она. — Загнала тебя. Согласна. И сына загнала. Он ведь вечно мямлил — мол, мама у нас особенная. Да не особенная я. Просто уставшая. И потерянная. Когда муж умер, у меня земля осталась, куртка зимняя и тыквы тридцать штук. Ну и Лёня с Надей. Я и подумала — если их к земле приучу, не бросят. А вы не тыквы. Вы — люди.
— Это прозрение или инсульт? — осторожно пошутила Надя.
— Прозрение, — усмехнулась та. — Хоть и слегка с головокружением.
Потом замолчали обе. Долго. Пока коллега с другого конца не закашлялся намеренно — сигнал: у вас тут очередь уже как в поликлинике в ноябре.
— Так что с вкладом? — тихо спросила Надя.
— Оставь себе. На отпуск. Или… купи себе ту чёрную кофту, в которой ты однажды пришла ко мне на день рождения. Я тогда подумала: «Ну всё, на кладбище собралась». А теперь понимаю — просто удобно и красиво. А мне, дуре, лишь бы цапнуть.
Надя рассмеялась. Первый раз — искренне, до слёз.
— А Мише я Wi-Fi поставлю на даче, — добавила свекровь, вставая. — Но только после того, как он выкопает яму под компост.
— Он вас возненавидит.
— И полюбит. Потом. Когда сам заведёт дачу и будет туда невестку звать — а она скажет: «Я в Турцию хочу». История циклична, Наденька.
На прощание они не обнялись. Просто пожали руки. Крепко. Без сантиментов. Как женщины, у которых за спиной жизнь, ошибки, боль в пояснице — и внезапное чувство, что всё ещё может быть по-другому.
А вечером Лёня пришёл домой и увидел Надю с бокалом вина и улыбающуюся.
— Ты чего такая? — удивился.
— А ты вот иди и спроси у своей мамы. Она у нас теперь — вкладчица с прозрением.
***
Третий день на даче было тихо. Подозрительно тихо. Ни тебе крика «где тяпка», ни запаха горелой каши, ни мокрых носков, развешанных на всех кустах как пугала. Только Миша с наушниками в обнимку с лопатой, периодически матерившийся шёпотом, думая, что бабушка не слышит.
Альбина Георгиевна сидела на табуретке у крыльца и смотрела в небо. Был август. Пахло яблоками, скошенной травой и… свободой. Странной, колючей, новой.
Сын с Надей обещали приехать на выходные — якобы посмотреть, как внук справляется. Но она знала — они просто проверяют, не развалилась ли она без них.
А развалилась.
Но не как дом, а как человек. Сначала изнутри, тихо, а потом — будто пыль осела. Осталось только то, что было по-настоящему нужным. А нужным, как выяснилось, были тишина, теплый чай и пару честных слов.
Они приехали в субботу утром. На этот раз — без тяжёлых сумок и угрюмого взгляда. С вином и сыром, представляешь. Будто к подруге в гости, а не к матери-огороднице.
— Здравствуйте, — осторожно сказала Надя, выходя из машины. — Не скучали?
— Скучала, — честно ответила Альбина. — Но знаешь… по вам, как по людям. Не по рабочей силе.
Лёня засмеялся:
— Мам, ты что, поехала кукухой?
— Почти. Но потом вернулась, — хмыкнула она и пригласила их на крыльцо. — Садитесь. Тут у нас теперь зона отдыха. Палки с помидорами убрала. Будем пить вино.
— Ты?.. — Надя округлила глаза.
— Да. Я, — с улыбкой подтвердила свекровь. — Только не думай, что я теперь совсем здала. Я просто решила — хватит. Всё. Закончили. Я устала быть грузчиком чужих ожиданий. Своих — тоже.
— Мам, ты чего… — начал Лёня, но она подняла руку.
— Не мамкай. Слушай. Я продала половину участка. Ту часть, где сарай сгнил и где крыжовник никто не ест. Купила путёвку.
— Какую ещё путёвку? — Надя аж подпрыгнула.
— В Турцию. На троих. Мы летим. Все. Через неделю. Дача — это хорошо. Но не вся жизнь. А у меня ещё осталось лет двадцать, надеюсь. И я хочу хотя бы пару из них — не ползать на коленках в грядках, а на лежаке с коктейлем.
Повисло молчание. Даже Миша вылез из кустов и снял наушники.
— Бабуль, ты серьёзно?
— Да. А ты, кстати, останешься тут. С другом. Вот ключи от домика. Твой Wi-Fi в сарае. Только яма под компост не выкопана — не забудь.
— Круто! — выдохнул он. — Можно ещё пару друзей?
— Можешь хоть хор устроить. Только соседей предупреди.
Надя всё ещё не могла прийти в себя.
— Альбина Георгиевна, это… вы что, нас простили?
— Я вас не судила. Я просто боялась. Что если вы уйдёте — я останусь никому не нужная. Как старая лопата. Но теперь я понимаю — если держать рядом людей только потому, что они тебе что-то должны, то это не любовь. Это шантаж.
Лёня подошёл, обнял мать. Молча. Без слов. Те самые объятия, которых ей так не хватало. Не «давай мешок», не «где тяпка», а просто — человек к человеку.
— Поехали, мам. Будем жить. Не как раньше. А по-человечески.
Она кивнула.
— Только сначала в баню. Я, между прочим, неделю картошку в одиночку выкапывала. А это тебе, Надюша, — она протянула банку огурцов. — Последние. Из моего огорода. Больше не будет. Начинаю новую жизнь.
— С солью или с упрёком? — рассмеялась Надя, но уже с теплом.
— С перцем. Как надо.
И они сели за стол. Без тяпок. Без планов на перекопку. С сыром и вином. И с ощущением, что теперь они не только семья, но и люди.
