Когда Ксения впервые увидела дом в деревне Дубровка, ей показалось, что тот на неё смотрит с надеждой. Да-да, не с унынием, не с разрухой, не с трещинами на штукатурке, а именно с надеждой. У домов, как и у людей, бывают глаза. Окна — глухие и пустые, как у стариков в очереди к участковому, или живые и влюблённые, как у подростка. У этого дома окна были влюблённые. И Ксения, не будучи женщиной сентиментальной, вдруг поймала себя на том, что ей хочется сказать ему: «Ладно, дед, давай, я тебя в люди выведу. Вместе как-нибудь». И вывела.
Дом достался ей по случаю — полуслучайному, полунадуманному. Пётр Семёнович, дальний родственник по какой-то заплесневелой линии, уезжал к дочери в город, где было тепло, мягко и пахло ванилином, а не коровьим навозом. Дом отдал почти даром — «только в добрые руки». Ну и кому как не Ксении? Фельдшер с пятнадцатилетним стажем, не пьющая, не курящая, разве что изредка матерящаяся по делу — почти святой человек.
Зарплата — пятьдесят восемь тысяч. Из них сорок — в дом. Остальное — на еду и сапоги. От кровли осталась половина, и та капала на голову в особенно поэтические дожди. Водопровода не было, был колодец, и Ксения носила воду, как в рекламе про «девичью силу», только не в белом сарафане, а в спецовке. Печку починили, сараи подкосили, забор — как новый. Полгектара земли оформила на себя, разбила огород, посадила яблони, даже пёс к ней прибился — соседский, но душой прилип.
Когда в деревне поняли, что у Ксении не просто «девка с города», а руки на месте, голова не в тумане и сердечный ритм стабильный — начали уважать. Помогали по мере сил: кто доски подкинул, кто картошку дал. Ксения и не ждала, и не просила, но приняла. Как принято на селе: без спасибо, но с пониманием.
С Ильёй она познакомилась на ярмарке. Ну как познакомилась… Он стоял у ларька с мёдом, она — за кефиром. Он предложил донести сумки. Она ответила: «Не надорвёшься?» — и пошло. Мужчина высокий, спокойный, работал охранником в райцентре, ездил на работу на «Жигулях», которые пахли старым деревом и одеколоном «Шипр». Зарплата — сорок пять тысяч. Небогатый, но надёжный. Через год поженились. Без свадеб и фанфар, просто — расписались и пожали друг другу руки, как соратники по стройке века.
Илья переехал к ней. Без лишних слов и без мебели. Его вещи уместились в одном пакете из «Пятёрочки»: джинсы, бритва, кружка с эмблемой «Охрана». В хозяйство не лез — не мешал, но и не помогал. Ксения не обиделась — привыкла всё сама.
Свекровь, Галина Ивановна, жила в соседнем районе. Была женщина, как говорят в деревне, «при характере». Мужика нашла себе лет пятнадцать назад — Николая Петровича. Дом, огород, хозяйство. Ксения видела её пару раз — на день рождения сына и на Новый год. Свекровь держалась отстранённо. Ни улыбок, ни упрёков. Ни вам «какая у вас солянка вкусная», ни «что это у вас туалет внутри, а не как у людей — во дворе». В общем, свекровь была тенью. И Ксения за это её почти уважала.
Но у всех теней бывает момент, когда они выползают на свет.
В конце мая Николай Петрович умер. Инфаркт. Без агоний и истерик — просто упал на грядке с клубникой и всё. Клубника вызрела, а он — нет. Дом по завещанию ушёл сыну из города, который тут же сообщил, что жить в селе не собирается, а продаст всё к чертям. Галине Ивановне дали месяц на сборы.
И вот однажды вечером за картошкой с курицей Илья casually (по-другому не скажешь) сообщает:
— Мать теперь без жилья. Поживёт пока у нас.
Ксения посмотрела на него поверх ложки.
— На сколько?
— Ну… пока что-то найдёт.
— А искать будет где?
— Ну… посмотрим, — пожал плечами и переключил телевизор.
Даже не «давай обсудим», не «мне сложно, но нужно помочь», а просто — новый сезон «Сватов», кстати, начинается. Ксения, разумеется, не взорвалась. Просто внутри что-то холодное пошло по позвоночнику — не злость даже, а предчувствие. Как если бы в окно постучал сосед, и ты уже знаешь: в сарае или крыша рухнула, или корова рожает в три утра.
Через неделю утром во двор въехала «Газель». Водитель и Галина Ивановна выгружали коробки, чемоданы, мешки. Похоже, переезжала не временно, а с претензией на вечность. Приехали кастрюли, подушки, комод, швейная машинка «Чайка», старый холодильник (ещё тот, советский, с характером), кресло с пятном от зелёнки и даже скатерть с петухами. Казалось, вот-вот пойдут соседи и вынесут тапочки — свекровь теперь здесь.
— Здравствуй, Ксения, — бодро кивнула она. — Иду пока к вам пожить.
Пока. Это слово звучало как «временно». Но у русских людей временное чаще всего — до следующей жизни.
Ксения поздоровалась. И молча отошла, наблюдая, как её дом наполняется чужими вещами и чужими запахами.
Свекровь разместилась в «гостевой» — теперь, видимо, «своей». Холодильник поставили у стены, машинку к окну, комод занял всю стену. Илья пришёл вечером, обнял мать, пожал плечами — ну что, мол, раз приехала, так приехала. Ксения подала ужин. Свекровь сделала пробный укус.
— А соли мало. И зелени не хватает, — как будто это были не просто кулинарные замечания, а диагноз.
— Досолите. Укроп в огороде растёт.
— Я привыкла, чтобы сразу было вкусно. А зелень рвать каждый раз неудобно.
После ужина свекровь обосновалась у телевизора. Принесла своё кресло, очки, стакан воды и пульт. Устроилась так, будто сменила не место жительства, а должность — с замдиректора на генерального. И началось.
— Илюша, тапочки принеси. Подушечку подложи. Канал переключи. Воды добавь. — Тон не командный, но безальтернативный.
Наутро Ксения вошла на кухню и поняла: государственный переворот уже произошёл. На плите варилось что-то молочно-овсяное, холодильник был реорганизован по стандартам Галины Ивановны, приправы перетасованы, специи — половина в мусорке.
— Я просто порядок навела. У тебя хаотично всё стояло.
— Мне было удобно.
— Теперь будет ещё удобнее. Ты посмотришь — понравится.
Понравится, — сказала она так уверенно, как будто у Ксении в голове была кнопка «наслаждаться вторжением».
Потом пошёл ревизионный штурм всего. Сковородки «не те», кастрюли «лёгкие», холодильник «воняет», йогурты — «что за химия», приправы — «где ты это брала, в секонд-хенде для еды?».
К обеду Галина Ивановна уже ходила по огороду и пальцем указывала на территории для будущих проектов:
— Там теплицу, тут курятник. А вон там, гляди, козу можно поставить. Молоко свежее, сыр делать…
— Галина Ивановна, а вы надолго к нам? — не выдержала Ксения.
— А кто ж знает… Пока найду жильё. А может, и не найду. Жильё дорогое, пенсия маленькая. Так, может, и останусь.
Сказано с тем самым невинным выражением лица, с каким мышь ест сыр в мышеловке — «Ну я же просто ела. Кто ж знал, что тут механизм?»
Ксения стояла в огороде, среди своих грядок, на которых она полтора года ломала спину, и вдруг поняла: теперь она тут не хозяйка. А кто? Кто-то вроде коменданта общежития. С дозволения «пожилой, но опытной» женщины.
А Илья? Сидит за столом, ест овсянку и молчит. Не потому что ему нечего сказать, а потому что проще отмолчаться. Он ведь «между двух огней», бедненький. Только вот один из этих «огней» — его жена и хозяин дома, а второй — мама, которая внезапно решила, что её старость можно решить путём мягкой экспансии.
И Ксения смотрела на это всё и думала: что будет завтра? А завтра был очередной день оккупации.
Утро началось с запаха тушёной капусты. На дворе было восемь утра, солнце только начинало щекотать окна, а в доме уже стояла густая, тяжелая волна – капуста, чеснок, лавровый лист, и, почему-то, нотка аммиака, хотя ни в одной из кастрюль он вроде бы не варился.
Ксения спустилась на кухню босиком. Она вообще любила тишину утреннего дома — когда всё ещё дремлет, когда время принадлежит только тебе и твоей чашке кофе. Но нет. Кухня была занята. В прямом, физическом, военном смысле. На плите варилось, жарилось, тушилось, парилось. Галина Ивановна управляла процессом в переднике и с закатанными рукавами. Лицо строгое, взгляд — хозяйки ранчо, которая знает, как должно быть. Под ногами вертелась их кошка Дуся, очевидно, тоже уже понявшая, что власть сменилась.
— Доброе утро, — Ксения поставила чашку на стол, как человек, который не сдаётся, даже если вокруг уже всё вражеское.
— Утро, — отозвалась свекровь, не поворачиваясь. — Сейчас котлетки дойдут, и сразу к столу. Я с вечера фарш крутила.
— А можно я себе кофе сделаю? — сдержанно поинтересовалась Ксения.
— Конечно-конечно, — Галина Ивановна сделала полшага в сторону, не убравшись, а просто сдвинув локоть. — Только кофейник я убрала, там место освободила под крупы. Вон, за микроволновкой теперь. Под рукой будет.
Ксения молча нашла свой кофейник. За микроволновкой, как обещано. Протёрла. Включила. Открыла холодильник — ах вот где был второй акт этой пьесы. Йогурты исчезли. Сыр перемещён на полку к варенью. Колбаса затиснута между коробкой с холодцом и контейнером с загадочным содержимым —, вероятно, с печенью трески, но могла быть и тертая свёкла. Угадать было невозможно — всё подписано от руки, но каллиграфия у свекрови была ещё та: смесь врача, шамана и дорожного мастера.
— Где мои йогурты? — спросила Ксения.
— В морозилке. Надо было освободить место. У меня много продуктов, я всегда готовлю впрок. С моими привычками на одной полке не проживёшь.
Ага, привычки… Вокруг этих «привычек» уже можно было музей быта открывать.
— В морозилке? — переспросила Ксения. — Йогурты?
— А что с ними будет? Всё равно холодные.
— Отлично. В следующий раз я, может, сыр в духовку уберу. Чтобы не мешал.
Галина Ивановна усмехнулась. Снисходительно. Как врач, который слышал уже тысячу жалоб и знает — это просто капризы.
— Ты слишком к вещам привязана, Ксенечка. Это жизнь. Всё меняется.
Ксения хотела ответить, но в комнату вошёл Илья. В пижаме и с видом человека, который не понял, что уже идёт второй акт семейного триллера.
— Мам, что за запах?
— Капустка. С котлетками. На работу возьмёшь.
— Ага, спасибо, — улыбнулся и поцеловал мать в щёку.
Ксения смотрела на эту идиллию и чувствовала, как внутри накапливается какая-то глупая, женская, кухонная обида. Не за капусту, не за котлеты, не за йогурты. За то, что всё её пространство, которое она выстраивала три года — каждой доской, каждой плиткой, каждой полкой — теперь принадлежит кому-то ещё.
— Я, кстати, сегодня в погреб спущусь, — сообщила свекровь за завтраком. — Надо твою консервацию посмотреть. Может, что перебродило. В прошлом году ведь без уксуса делала?
— Я без уксуса делаю всегда, — спокойно ответила Ксения.
— Ага, понятно. Ну, надо всё пересмотреть. Без уксуса — риски. Я вон дважды сальмонеллой травилась в девяностых. Больше таких экспериментов не допускаю.
И выжила же, зараза, — подумала Ксения, но вслух ничего не сказала.
Весь день прошёл в духе ревизионной комиссии с элементами «Очумелых ручек». Галина Ивановна разобрала кладовку, вынесла половину туда на чердак (с её слов, «неудобный, но куда деваться»), достала старые покрывала, простирнула, вывесила на крыльце. Потом прополола клубнику (выдернув при этом молодую зелень), нашла «мертвые» ветки у яблони (которые были вовсе не мёртвыми, а просто сентябрьскими) и напоследок попыталась поговорить с соседкой Валентиной о расширении палисадника.
— А что, если всю эту зону от куста и до вон той калитки под малину? — рассуждала она, стоя, будто генерал, на плане наступательной операции.
— Это не ваша калитка, — напомнила Ксения. — Это вход в мою часть участка.
— Ну и что? Мы же теперь семья. Всё равно общее.
Вот тут Ксения впервые почувствовала, как глаза у неё потемнели.
— Простите, что? «Общее»?
— Ну ты же с Ильёй в браке. Значит, всё поровну. Вот и участок — общий.
— Дом я купила за свои деньги, до брака. Земля оформлена на меня. Всё оформлено на меня.
— Да кто сейчас на бумажки смотрит? — отмахнулась Галина Ивановна. — Главное — жить дружно. А ты, Ксюш, честно говоря, как-то отстранённо всё воспринимаешь. Ты посмотри на меня — я ж тебе помогаю. Безвозмездно. Из добрых побуждений.
Ксения смотрела на эту женщину и видела, как на лице та вырастает в размере — уже не человек, а архетип. «Тёща, которая знает, как лучше». «Свекровь — мать нации». «Баба, у которой всё под контролем». Она прямо сейчас запускала корни в её дом, и не было никакой гарантии, что завтра не начнёт менять обои или выбрасывать половики, потому что «у неё аллергия».
Вечером, как в плохом ситкоме, всё пошло по наклонной.
— Я тут подумала, — начала Галина Ивановна за ужином. — Если немного переставить мебель, в нашей комнате можно поставить вторую кровать. И тогда, если Илюша, например, простудится, будет спать отдельно. А то рядом с тобой ведь не отдохнёт.
Ксения медленно положила вилку.
— Простите?
— Я говорю — можно поставить вторую кровать. Для удобства. Или вдруг кто в гости приедет. Мало ли.
— К вам кто-то в гости собирается?
— Ну… у меня есть племянница. Может, на недельку заглянет. Мы с ней хорошо общаемся.
— К вам?
— Ну а к кому же ещё?
— В мой дом?
— Ну Ксюш, ты же не против?
Она это говорит не как вопрос. Это утверждение. Мягкое, но стальное.
И тут Ксения поняла — это не «временно». Это не «переждать». Это начало процесса под названием «теперь это наш дом». Медленный, обволакивающий, как тёплая каша. И если сейчас не встать и не сказать «стоп», через месяц она будет вставать по утрам и спрашивать у свекрови, можно ли ей попить кофе.
Илья, как обычно, жевал и молчал. Он, как тростинка на ветру — куда дует, туда и гнётся. Ксения смотрела на него и вдруг осознала: она всегда думала, что они семья. Пара. Союз. А на деле — просто сожители с разными взглядами на границы.
— Илюша, — обратилась она к мужу. — Скажи честно. Ты знал, что она останется?
Муж замер. Потом пожал плечами.
— Ну… я надеялся, что вы как-нибудь уживётесь.
— Уживёмся?
— Ну да. Она же старая. Одинокая. А ты сильная. У тебя получится.
— То есть я сильная — поэтому должна подвинуться. А она слабая — поэтому имеет право лезть на голову?
— Не лезет же…
— Уже в холодильнике сидит. Полбутылки уксуса мне вылила. Холодец вчера пересолила. Пространство захватила. И теперь, оказывается, племянница в гости приедет. В мою гостевую. В мой дом.
— Ну ты же не против? — почти дословно повторил он её.
И вот тогда она поняла: не будет у них больше ничего. Потому что мужчина, который позволяет матери перетасовать жизнь жены, как мебель в коммуналке, — не партнёр. Это мебель. Мужчина-диван. Мужчина-телевизор. Сидит, молчит, иногда шумит.
А она устала жить с мебелью.
Через неделю в доме уже витал дух уверенного хозяйствования.
Галина Ивановна не просто жила — она обживала.
Пронзительная активность её не знала пауз: с утра стирка, днём закрутки, вечером беседы с соседками у калитки. Ксения в этом театре играла роль мебели. Столика, который стоял «не очень удобно, но потерпим». Она терпела. До вторника.
В тот вторник Ксения пришла домой с работы раньше обычного. Усталая, злая, в душе только одно желание — тишина, диван, и полчаса наедине с собой. Но тишина закончилась ещё в прихожей.
— …и потом она мне говорит: «А зачем вам эти курсы?». А я ей: «У меня теперь совсем другой уровень жизни!» — голос свекрови звучал звонко, с выражением.
Из кухни доносился смех. Гостевой смех.
Ксения застыла у двери.
На кухне за столом сидела молоденькая блондинка в джинсах с дырками и пила чай из её любимой чашки. Та самая — синяя, с золотой каймой, которую Ксения берегла и мыла вручную.
Племянница.
— О! А вот и наша хозяюшка! — обрадовалась Галина Ивановна. — Ксюшенька, познакомься, это Иннушка, моя Танечкина дочка. Такая хорошая девочка. Поможет нам по дому, пока поживёт.
— Поживёт? — голос Ксении скрипнул.
— Ну да. На недельку, может, две. Пока на учёбу оформляется, ей же до центра добираться удобно отсюда. А у вас столько места.
У вас. Не у тебя. Уже не «твой дом», а «наш флигель».
Уже даже гости без спроса, потому что «в семье же не принято спрашивать».
— У тебя есть своя комната? — Ксения обратилась к девушке.
— Да, тётя Галя мне вашу отдала, — весело сказала Иннушка. — Там так уютно! Я даже книжки ваши на полке расставила по цвету.
Вот тут у Ксении по-настоящему потемнело в глазах.
Книги.
Её книги.
Её система — по жанрам, по авторам, по эпохам — теперь расставлены по цвету.
— Понятно, — выдохнула она. — Слушайте, вы, кажется, неправильно поняли. Это мой дом. Мой. Не наш, не семейный пансионат, не филиал вашего прошлого. И никаких гостей я не приглашала. У меня тут живёт только один лишний человек — вы.
Наступила тишина. Даже чай в чашке замер.
— Ксюш, ну зачем так резко? — вмешался Илья, подходя к жене. — Ну девочка же на пару дней. Ты вечно всё воспринимаешь в штыки.
— Я воспринимаю в штыки, потому что я каждый вечер прихожу в свой дом, а ощущаю, что я на съёмной квартире, за которую забыла заплатить.
Потому что мои вещи перекладывают. Мои книги сортируют. Мою кровать — мою, Карл! — вы отдаёте кому-то «на пару дней».
Потому что меня никто не спрашивает. Вы — не спрашиваете. Она — не спрашивает.
— Я просто хотела как лучше, — тихо вставила свекровь, с выражением святой обиды. — У нас семья. А ты ведёшь себя как чужая.
— Потому что я и есть чужая, — холодно ответила Ксения. — В вашем формате семьи места мне нет. У вас всё выстроено — один слушает, вторая командует. А я — мебель.
И тут Илья сделал фатальную ошибку. Он сказал:
— Ну не преувеличивай.
Эти три слова, сказанные с усталой снисходительностью, срезали последние нитки.
Ксения почувствовала, как выпрямляется. Внутри — пусто. Чисто. Решение уже случилось.
Вечером, когда Иннушка ушла на прогулку, а свекровь закрылась в ванной, Ксения подошла к мужу. Он лежал на диване, смотрел в планшет, щёлкал новости. В носках, с растянутой футболкой. Мужчина-безопасность. Мужчина-диван.
— Я подала на развод, — тихо сказала она.
Он замер.
— Что?
— Подала. Через «Госуслуги». Сегодня. Не беспокойся, я всё оплачу сама. Этот дом останется мне. По документам — он мой. По жизни — тем более.
— Ты с ума сошла?
— Я наоборот — пришла в себя.
— Но как же мама?
— Мама может пожить у тебя. На съёмной. В гостинице. На даче. Где угодно. Только не тут.
— Ты не имеешь права выгонять её!
— Я имею право выгонять всех, кто не спросил, можно ли войти.
Он смотрел на неё, как будто видел впервые. А она впервые — видела его. Без фильтров. Обычный, удобный. Мужчина, который «не вмешивается». Не защищает. Не выбирает. У него просто «так получилось».
Она больше не хотела «так получилось». Её жизнь — не сериал, не репетиция. Если уж быть взрослой — то до конца. Без реверансов.
На следующее утро она поставила чемодан у входа. Маленький, деловой.
— Я уеду на пару дней. Когда вернусь — чтобы тут были только мои тапки, мой кот и мои книги. И точка.
— Ксюш, ну подожди, может, не стоит так…
— Стоит, Илья. И давно пора.
Она ушла. На улице моросил дождь. Капли били по зонту, как по крышке сковородки — звонко, ритмично.
Свобода не всегда пахнет цветами. Иногда она пахнет капустой, тушёной на чужой сковородке. И тогда ты выбираешь — или нюхать, или жить.
