Анна всегда говорила себе: «Всё будет хорошо, только подожди. Немножко потерпи». Она терпела — всю жизнь. Сначала отца, потом бывшего, потом начальницу в торговом центре, потом ипотеку, потом тишину в спальне, потом Сергея. А теперь… теперь казалось, что терпение — это форма самообмана. Как пудра на синяке. Вроде не видно, но больно всё равно.
Сергей пришёл в её жизнь будто с другого берега. Спокойный, вежливый, без резких слов. Умел слушать, приносил кофе в постель, знал, как гладить не только блузки, но и сердце. После её сорока с гаком это казалось почти чудом. Она долго не верила — приглядывалась, щурилась, думала: «С подвохом. Не бывает просто так». Но подвоха не было. Или она просто не сразу увидела, куда смотреть.
Они познакомились в аптеке. Анна брала таблетки от мигрени, а он стоял в очереди с настойкой пустырника. Перекинулись словом, пошли вместе пить чай, потом гуляли по торговому центру, смеялись над уценёнными тапками с мишками. Через полгода он переехал к ней. Без барабанов, без криков. Просто принес сумку и сказал:
— Надоело одному жить, Ань. Если ты не против… — сказал Сергей, почесав затылок, будто просит у неё не жильё, а зарядку для телефона.
Анна не была против. Её трёшка на втором этаже досталась через пот, кровь и восемь лет ипотеки. Но было не в квартире дело — просто ей хотелось, чтобы кто-то, наконец, был рядом. Кто-то живой. Кто-то, кто не скажет — «а ты сама виновата».
Первые месяцы были почти как в кино. Утренние поцелуи, общий холодильник, смешные записки на зеркале. Сергей мыл посуду, приносил пакеты из «Пятёрочки», не возмущался, когда она пересматривала «Женскую долю». Даже с её подругой Викой нашёл общий язык, хотя та была ядовитая, как зелёнка на ссадине.
Но потом… потом началось то, что Анна не сразу уловила. Не гроза, нет. Сначала просто пасмурно. Потом тучи.
Сергей стал задерживаться. Говорил: «У нас завал», «У главбуха день рождения», «Коллега развёлся, надо поддержать». Она кивала, кидала в сковородку лук и говорила: «Ну конечно, иди». А внутри — зуд. Как будто что-то гниёт под линолеумом.
Он стал меньше говорить. Реже трогать. Спать уходил на диван — якобы поясница, якобы чтобы не мешать. Всё якобы. Она не дура. Ей не семнадцать.
Однажды она увидела на столе распечатку. Он, видно, забыл убрать. Что-то про «дарственную», про «согласие супруга», про «имущество, нажитое до брака». Не всё поняла. Но суть — как удар по затылку.
Она не сразу спросила. Варила суп. Смотрела в окно. Потом, за ужином, когда он жевал котлету и смотрел мимо неё, спросила:
— Серёж… А что за документы у тебя на столе были? Что-то про квартиру…
Он замер. Прожевал медленно. Отложил вилку.
— Ань, ты чего… Это так, с матерью обсуждали. У неё проблемы с жильём, ты ж знаешь. Там долги, квартира старая. Мы просто прикидывали, как можно помочь. Ну, теоретически.
— Моей квартирой? — спокойно, почти шёпотом.
Он сглотнул. Отвёл глаза.
— Да брось ты, не делай трагедии. Я ж ничего не подписывал. Это просто разговор был.
— Просто разговор? — Анна отодвинула тарелку. — С мамой. За моей спиной. Про мою квартиру.
Он вздохнул, будто устал. Как будто это она вымотала ему нервы.
— Ты всегда всё драматизируешь. Мы же семья. Или ты как? На себе замкнулась и всё?
Она не ответила. Потому что знала — сейчас начнётся. Про то, как она «всегда всё держит в себе», как «у неё стены вокруг», как «она не доверяет».
А она… она просто не хотела, чтобы её в очередной раз обули. Она уже однажды делила всё с мужчиной — и осталась с кастрюлей и пыльным шкафом. Эта квартира — как броня. Как последнее «я». И теперь… Он хочет подарить её матери?
Мать его, кстати, — отдельная песня. Раиса Павловна. С виду — бабушка-божий одуванчик, а на деле — танк. С первой встречи сделала вид, что обожает Анну. Обняла, назвала «Аннушкой». Через неделю уже звонила ей днём и спрашивала:
— А у вас, Аннушка, нет случайно мяса лишнего? А то я супчик варю…
Или:
— А ты не могла бы Серёженьке рубашку погладить, а то он у меня с детства с этим не дружит…
Анна помогала. Отсылала продукты. Возила лекарства. Но каждый раз после этих визитов в квартире оставался запах чужого — не носков, не супа, а вот этого… вездесущего присутствия. Как будто Раиса Павловна оставила на подушке своё мнение.
И вот теперь, спустя год, всё стало складываться в картину. Складываться — как пазл, в котором кусочки с острыми краями.
Сергей стал чаще говорить про «мы». Не про них с Анной, а про «мы с мамой». Мол, «мы с мамой решили», «мы с мамой посмотрели варианты». А недавно вообще выдал:
— Слушай, а если бы мы сдали эту квартиру, а сами переехали к маме? У неё ж трёшка. Ты бы свою сдавала — доход. А там и внуков можно было бы подумать…
Анна тогда молча встала, пошла на балкон и закурила. Хотя бросила три года назад. Руки тряслись, как у первоклашки у доски. Но злость вытолкала страх.
— Ты в порядке? — спросил он потом. — Ты же не злишься?
— Нет, Серёж. Я не злюсь, — сказала она, глядя ему в глаза. — Я просто запоминаю.
Запоминала она давно. Как он первый раз «забыл» сказать, что его мать в субботу приедет ночевать. Как он называл её квартиру «наше гнёздышко», но ключей своей маме дал ещё до свадьбы. Как он «в шутку» сказал, что «женщины всё равно тянутся к деньгам, а не к людям». Как она тогда смеялась, потому что не хотела показаться обидчивой.
Она перестала смеяться.
Поздно вечером, когда он ушёл спать, она проверила ящик с документами. Всё было на месте. Квартира оформлена на неё. До брака. Всё чисто. Пока.
Но в ней уже жила тревога. Как соседка с дрелью. Она знала, что дальше будет хуже.
Потом, через пару дней, он ушёл на работу, и она случайно услышала сообщение на автоответчике. Звонила Раиса Павловна. Голос был доброжелательный, чуть сиплый, как у кассирши с сорокалетним стажем.
— Серёженька, я тут думала… Аннушка ведь без детей, да? А значит, ей же не надо такая большая квартира. Ну ты подумай, как это всё грамотно оформить. Вариант с дарением — самый выгодный. Я тебя верю, сынок. Надо уметь убеждать.
Анна стояла у телефона, как будто кто-то плеснул ей в лицо кипяток. Не боль — онемение. Только один вопрос в голове: Когда они так решили, что её квартира — лишняя?
Вечером она ничего не сказала. Улыбнулась. Накрыла на стол. Спросила, как прошёл день. Он говорил про работу, про пробки, про какого-то идиота в бухгалтерии. Она слушала, кивала, но внутри уже знала.
Это не временно. Это — начало.
И в ней что-то проснулось. Не злость. Не обида.
Просто холодное, кристальное понимание.
Раиса Павловна приехала с двумя сумками, кастрюлей щей и подушкой в белом пододеяльнике. Словно не в гости, а переезжала. Говорила бодро, как диктор советского радио:
— Ой, Аннушка, ты не волнуйся, я тихо-тихо, как мышка. Поживу недельку-другую, пока там у меня соседи с трубой разберутся.
Анна кивнула. Не потому что согласна — потому что знала: спорить бесполезно. Сергей стоял с виноватым лицом, как школьник, которого мама позвала к доске.
— Ну это ж временно, Ань. Ну ты же понимаешь… — бормотал он, глядя в пол.
Ага. Временно. Как насморк, который затянулся в хронический синусит.
Раиса Павловна обосновалась в комнате, где раньше стоял велотренажёр. Велотренажёр переселили в спальню Анны. Теперь Анна просыпалась с видом на железную дугу и напоминанием, что ей в этом доме больше ничего не принадлежит по факту.
Первые дни она молчала. Мыла посуду. Протирала раковину. Убирала после Раисы Павловны чайные ложки, оставленные в сахарнице. И всё думала: А если бы она приехала в больницу, и там осталась — тоже «временно»?
На третий день случился первый взрыв. Маленький, но показательный.
— Аннушка, — сладким голосом сказала свекровь за завтраком. — Я тут подумала, а не много ли тебе этой комнаты? Ты ж одна, без детей, без семьи. Я бы могла туда переехать, а вы с Серёжей в ту, поменьше. Всё равно он на диване, тебе неудобно. А я пожилой человек…
Анна не ответила сразу. Положила вилку. Посмотрела на Сергея.
— Ты что скажешь? — голос был спокойный, но внутри трясло. Как натянутую струну.
Сергей откашлялся, взял кружку с кофе.
— Ань… Ну мама ж правду говорит. Нам же несложно. Комната всё равно простаивает. Ну что ты…
— Комната не простаивает, — перебила она. — Там мои вещи. Мои книги. Мой кабинет. Я там работаю.
Раиса Павловна закатила глаза.
— Ой, ну прям кабинет. Репетиторские твои… Это ж не бизнес, Аннушка. Умоляю. Ты бы лучше отдыхала побольше в твоём возрасте, а не за компьютером сутками сидела.
У Анны дёрнулся уголок рта. Хотелось рассмеяться. Или ударить. Что-нибудь. Чтобы не чувствовать себя мебелью.
— В моём возрасте, Раиса Павловна, я уже дважды зарабатывала на жильё, пока вы жили на субсидиях и помощи сына, — спокойно сказала она, вставая из-за стола.
Сергей поднялся тоже.
— Ань, ну зачем ты так? Мы ж нормально разговариваем.
— Нет, Серёжа. Вы разговариваете. А я молчу. Пока. — И ушла в ванную. Там можно было хоть выдохнуть.
Вечером была вторая серия.
Раиса Павловна нашла договор на квартиру. Сказала, что «просто смотрела документы», потому что не может найти свои очки.
— Ты чего лезешь в мои бумаги? — спросила Анна, голос срывался на визг.
— Аннушка, ты чего заводишься? Я ж не в сейф залезла. Оно же на полке лежало. Мы же почти родные, что ты как чужая-то?
— Я чужая, да. Особенно когда вы с сыном мою квартиру делить начинаете. По телефону, за моей спиной. Мама ты ему, а мне — никто.
Сергей вмешался. Тон был уставший, раздражённый:
— Хватит орать, Аня. Ты же понимаешь, что мать в беде. Мы семья или нет?
Она вцепилась в край стола. С трудом сдержалась.
— Мы? Семья? А когда вы с ней решали, как оформить «дарственную», это тоже «семейный совет» был?
Он побледнел. Раиса Павловна замерла. Наступила короткая, тяжёлая тишина.
— Это ты где слышала? — шёпотом спросил Сергей.
— Там же, где и всё остальное. В этом доме, где у меня хорошие уши и ещё лучше память, — сказала Анна. — Я вас слушаю уже давно. Просто раньше надеялась, что ошибаюсь.
Он хотел что-то сказать, но она уже ушла на балкон. Там не было спасения, но хоть воздух был прохладный.
На следующий день она поговорила с Викой. Та выслушала, вздохнула.
— Ань… я ж тебе говорила. Мужик, который живёт в твоей квартире и не платит ни копейки, — это не мужик. Это квартирант. Только без договора.
— Да не в этом дело, — тихо сказала Анна. — Он же не сразу был таким. Он хороший. Просто…
— Он хороший для себя. Он тебе не отдаёт, он у тебя берёт. Квартиру, спокойствие, мозги.
Анна молчала.
— Ты что, думаешь, он не подаст в суд, если ты откажешься? Думаешь, не начнёт доказывать, что жил тут и имеет право?
— Нет, — выдохнула она. — Я думаю, начнёт. Но теперь мне плевать.
Вечером Сергей принёс два пакета из магазина. В одном — еда, в другом — новые тапки.
— Я тебе купил. У тебя те старые совсем уже. А эти мягкие, ортопедические.
— Спасибо, — сказала она. — Но тапки — не расплата за квартиру.
Он вздрогнул.
— Ты опять начинаешь?
— Нет. Я заканчиваю.
Он подошёл, сел рядом.
— Ань. Ну хватит. Давай жить мирно. Мама скоро уедет. Мы всё решим. Просто…
— Просто ты хотел оставить меня без квартиры, — перебила она. — Я не забуду этого. Даже если забуду, как тебя зовут.
Он отшатнулся. В глазах — злость. Страх. Обида.
— Ты с ума сошла. Я хотел как лучше. Я хотел, чтобы всем было хорошо.
— А ты спросил, хорошо ли мне?
Он не ответил. Раиса Павловна хлопнула дверью кухни. Слышно было, как она шепчет кому-то по телефону:
— Ужас. Вот ведь баба с характером. А ведь всё по-человечески хотели…
Ночью Анна не спала. Сидела на кухне. Писала список.
-
Проверить все документы.
-
Сделать нотариальную копию.
-
Поставить пароль на ноутбук.
-
Найти юриста.
-
Переписать завещание.
-
Записать разговор.
Она пила кофе и думала: Бог ты мой. Я с ума схожу в собственной квартире. Из-за мужика и его мамы. Поздравляю, Анна. Сколько тебе лет? Пятьдесят два? А ведёшь себя, как влюблённая дура.
Она включила диктофон. Просто на всякий случай. Оставила телефон в гостиной, под креслом. Пусть пишется. Пусть хоть какая-то правда останется.
Кульминация наступила на седьмой день. Раиса Павловна открыто сказала:
— Аннушка, я решила остаться насовсем. Тут и врачи ближе, и магазин, и сын рядом. А ты всё равно одна, детей нет, внуков не будет. Мы тебе поможем. Главное — не держись за бумажки. Дом — это не стены. Дом — это любовь.
Анна встала. Посмотрела на неё. Потом на Сергея.
— Ты что-нибудь скажешь? — спросила, дрожа.
Он пожал плечами.
— Она права. Мы все взрослеем. Надо думать не о бумагах, а о семье.
Анна медленно подошла к двери.
— Хорошо. Если семья — это когда двое против одного, то я — не семья.
Она вышла. Пошла в ближайший магазин. Купила бутылку вина. Вернулась домой. Выпила бокал на кухне. Без закуски, без разговоров.
И поняла.
Теперь — всё. Кончилась старая Анна. Та, что терпит, вежливо улыбается и делает вид, что всё хорошо.
Теперь — другая.
Документы о разводе Анна подала молча. Без сцен, без скандала. Просто пришла в ЗАГС, подала заявление, расписалась. Вернулась домой с папкой в руках и с ощущением, что в грудной клетке кто-то развязал тугой узел.
Сергей встретил её у двери в футболке с пятном от борща.
— Ты где была? Я тебе звонил, — сказал недовольно, будто она опоздала к ужину.
— Подавала на развод, — ответила просто. Сняла туфли, прошла на кухню, поставила чайник. Как будто сказала: «Купила молока».
Он стоял в дверях, молчал. Потом хмыкнул.
— Смешная ты. Серьёзно думаешь, я подпишу?
— Уже подписал. Там твоё заявление тоже нужно было. Я сказала, что ты согласен. Не ошиблась?
Он открыл рот, закрыл. Потом прошёл за ней, встал у стены, скрестив руки.
— А квартиру ты как защитишь? Мы же в браке. Половина моя.
Она повернулась.
— Не твоя. Квартира куплена до брака, оплачена мной, документы в порядке. И не вздумай говорить, что делал ремонт — ты еле вбил крючок в ванной и сорвал кран на кухне.
Он покраснел. Плечи подались вперёд. Смотрел, как будто не верил, что она так может. Так спокойно. Без истерики, без слёз.
— Ты больная. — Глухо, злобно.
— А ты — гость. Уже бывший, — сказала она и ушла в спальню.
С этого дня в доме началась война. Не громкая. Подспудная. Пассивная. Холодная. Сергей с матерью ходили по квартире, как хозяева. Раиса Павловна хлопала дверьми, шумно ставила чайник, вытирала пыль на полке с книгами и приговаривала:
— Ну надо же, сколько мусора люди хранят. Всё бы выбросить. Всё старьё.
Однажды Анна пришла домой — не было её записной книжки. Та, в которой были номера учеников, логины от онлайн-сервисов. Раиса Павловна сказала:
— Я думала, это черновики. Бумажка какая-то. Сожгла.
Анна села. Долго молчала. Потом сказала:
— Завтра вас здесь не будет.
— В смысле? — свекровь сделала глаза, как у старой актрисы в дешёвом сериале.
— В прямом. Я вызвала участкового. Вы здесь не зарегистрированы. У вас двое суток. Потом — вон. Оба.
Сергей пришёл с работы поздно. Увидел чемодан в прихожей, вскинул брови.
— Это что, шоу?
— Это финал, — сказала Анна, стоя в дверях кухни. — И в этом спектакле у тебя нет роли.
Он шагнул ближе. Лицо перекосилось, голос стал резким:
— Ты с ума сошла. Я тебя спасал. Я тебе жизнь дал. А ты? Предательница.
— Предатель — это тот, кто хотел меня оставить без квартиры. Ради матери, ради своих планов. А я просто выгоняю вас обоих. Со своей территории.
Он вскинул руку. Не ударил. Но поднёс слишком близко.
— Только попробуй, — сказала она тихо, глядя прямо в глаза. — У меня камера пишет с балкона. И диктофон включён. Всё, что вы тут делали — уже записано. И адвокат у меня — злая, как собака. Попробуй хоть пальцем тронь.
Он отступил. Молча. Побледнел. Раиса Павловна стояла в коридоре, держась за косяк.
— И это ты называешь благодарностью? — дрожащим голосом.
Анна посмотрела на неё как на плесень в углу ванной.
— Благодарность — это когда человек уважает границы. А вы — всю жизнь лезете туда, где не место.
Они уехали. Вечером. Без прощания. С чемоданами, кастрюлями, кипой своих одеял. Сергей не смотрел в глаза. Раиса Павловна шептала под нос что-то про «нечистую силу», про «старость тебе припомнится», про «бог тебя накажет».
Когда дверь за ними захлопнулась, Анна не плакала.
Сначала она убрала наволочки с запахом чужого мыла. Потом вытерла пол. Потом выбросила тапки. И только потом села на кухне. Одна. Без слов. Без фона.
Тишина звенела в ушах. Сначала было странно. Потом — приятно. Прямо физически.
Она сделала глоток вина и сказала вслух:
— А теперь — тишина. И я себе снова нравлюсь.
