— Ты вообще соображаешь, куда деньги деваются?! — взревел Андрей так, что сердце у меня забилось от смеси испуга и унижения. — Я же всё вижу! Водомер вертится, свет горит без надобности, продукты портятся в холодильнике — а тебе словно всё равно! На мои усилия, на мои труды, на наш общий дом!..
— Андрей… Я так устала, давай поговорим спокойно, прошу… — прошептала я, обнимая себя руками. Я стояла в прихожей в поношенном халате, босая, только что поднятая с постели его громким воплем. В глазах щипало, хотелось пить и зарыться под одеяло — лишь бы не видеть его искаженное злобой лицо, не слышать этот режущий слух голос.
— Не о чем тут говорить! Я для тебя никто! Собирай вещи — и убирайся! — выпалил Андрей.
— Куда же сейчас, Андрей? Ночь на дворе… — пролепетала я, а внутри — пустота и ужас, леденеет живот, а руки словно потеряли чувствительность.
— Мне плевать! Иди к своим родителям, или к соседям, или ночуй хоть на лестнице! Но здесь тебе больше не место!
У меня задрожала губа. Халат распахнут — я беспомощно обнимаю себя, съёжившись. Телефон и ключи остались на кухне, а к ним, к столу, путь закрыт разъярённым, нелепо машущим руками мужем в домашней одежде. Он кажется огромным, покрасневшим, совершенно чужим.
И вот — дверь захлопнулась за моей спиной.
Я даже не сразу поняла, что произошло. На лестничной клетке полумрак, лишь тусклая лампа наверху, мигая, словно насмехается. Ступни голые, ледяные, пол — как будто изо льда, сквозняк гуляет из щелей.
Нет сил плакать, даже позвать кого-то стыдно. Закрываю рот ладонями. Кто я? Жена… нет, уже бывшая… в халате, босиком, без вещей — выставленная посреди чужой и вдруг такой пугающей ночи.
Время словно остановилось. Не могу понять, прошло пять минут или целый час — только тихо дрожу, промёрзла до костей. В голове пульсирует отчаянная мысль: Надо позвонить дочери. Но как? Телефон — в квартире, как и вся моя прежняя жизнь.
Тихий шум внизу, словно шаги — то слышится с другого этажа, то сверху хлопает дверца почтового ящика. В темноте становится всё страшнее.
Вскоре начинаю бесцельно ходить по площадке — туда, сюда, присаживаюсь у окна: оно закрыто, но от стекла тянет холодом. Иногда в животе подступает тошнота: вдруг кто-нибудь выйдет из квартиры, увидит — как я здесь, полураздетая, ищу спасения? Боже, что я скажу?!..
Из-за двери доносится голос Андрея — он говорит по телефону, громогласно, даже сейчас пытается убедить кого-то, что «жена — расточительница», «жена всё испортила»… — это обо мне-то так отзывается, когда я мёрзну здесь без всяких человеческих условий!
Тут я не выдержала. Пошарила замёрзшими пальцами по стене, нашла соседский звонок. Раз, другой — жмусь к двери, вся сжалась от напряжения. Услышала приближающиеся шаги.
— Кто там? — Голос старческий, знакомый. Тётя Клава.
— Это Марина, Клавдия Николаевна… — чуть не плачу. — Извините…
Тяжёлый вздох. Скрип ключа — дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы выглянула седая голова в ночном чепчике. Она молчит, не сразу узнаёт меня в темноте — потом приглядывается.
— Ой, Мариночка… Что с тобой такое?!
Слова вырываются на одном дыхании. Всё, что сдерживала, вырывается наружу. — Андрей… выгнал… ночью…
Соседка вскинула плечи, плотнее запахнула халат, рукой подтолкнула меня внутрь. — Заходи же, что там стоять! Вот горемыка… если бы мои мужики мне такое выкинули — я б их сама с лестницы спустила вниз головой!..
Запах валерьянки, кошки спрыгнули с кресла, мне стыдно и неловко от невольного внимания. Прислоняюсь к стене, слёзы текут ручьём — уже невозможно сдержать.
Боже мой… Как можно так поступать с женой?
— Посиди, милая, сейчас чайку налью. А ты звони кому надо, мне-то не сложно и посочувствовать, и поплакать… — приговаривала Клавдия Николаевна, отбрасывая в сторону свое ночное удивление и испуг.
Я впервые за долгие месяцы почувствовала тепло — не от мужчины, не от “семейного очага”, а от чужой пожилой женщины, которой не всё равно.
Осталась я ночевать под стареньким пледом на диване, укрывшись её старым шарфом.
А дом… разве это ещё мой дом?..
***
Утро явилось нежданно, без красок и предчувствия хорошего. Слабый свет из окна тёти Клавы в коммуналке был тусклым и пробивался сквозь пыльные занавески. Меня разбудил негромкий звук телевизора, звучавший почти ласково. Рядом кошка тихонько мурлыкала, положив лапу на плечо, будто оберегая меня. Во рту было сухо, а бок затек и ныл.
Я в чужом доме. Я – потеряла себя…
Клавдия Николаевна услышала мои движения, подошла ко мне с чашкой крепкого чая с липовым цветом и сушёным яблоком. – Ах, деточка… Всю ночь не сомкнула глаз?
Я лишь кивнула, сдерживая слезы.
– Дочь твоя… далеко живёт? – спросила тётя Клава, словно пытаясь вернуть меня к реальности, где я не только жена, но и мать, личность.
– В двух остановках. Но всё это кажется сном. Не понимаю… что делать…
Женщина вздохнула так глубоко, что старое кресло жалобно заскрипело. – Самое главное – не возвращайся обратно. Я слышала ночью, как твой кричал на весь дом… Какой позор. И сколько вы вместе?
– Тридцать лет.
Эти слова прозвучали как удар камня. Тридцать лет, Андрей! За что?
Клавдия Николаевна покачала головой, выражая сочувствие, и коснулась моей руки. – Побудешь здесь, пока не заберёшь вещи. А я никому не скажу… Хотя соседи уже всё знают. Что он выкрикивал, как тебя выгонял… В этом доме всё слышно.
И вдруг я почувствовала облегчение. Мне не нужно оправдываться, извиняться за предательство. Я могу позвонить дочери. Я ей нужна.
Клава протянула мне свой старый мобильный, дрожащими руками. Номер дочери я помнила наизусть, как ни странно. Пока набирала, сердце бешено стучало.
– Алло? Катя? Доченька, прости, что так… У меня беда… Забери меня, пожалуйста… и вещи… утром… сможешь?
– Мама! Что случилось, где ты? Андрей совсем с ума сошёл? Я буду через час! – в сонном голосе дочери звучали волнение и гнев. Катя всегда была прямолинейной и умела развеять мою печаль.
Я выдохнула. Тётя Клава погладила меня по плечу: – Всё правильно, деточка…
А что же он? – пронеслось у меня в голове. Что сейчас с Андреем, в этой тишине? Неужели спокойно спит, как будто ничего не произошло?
За окном зашумел утренний дождь. Где-то хлопнула дверь, в подъезде началась обычная суета, послышались голоса и шаги. И вдруг я услышала, как хлопнула дверь нашей квартиры – Андрей вышел. Я узнала его шаги по тяжёлой походке и звенящим ключам.
Пусть купит хлеба и поест один, – зло подумала я. Но тут же почувствовала укол совести: всё-таки… мы не звери.
Внезапно над нашей квартирой что-то зашумело… Потом – прорвало! Сначала послышалось тихое журчание, а затем – сильный поток воды. В нашем подъезде началось настоящее наводнение!
На лестнице послышались голоса:
– Ой, посмотрите, что у Андреевых творится!
– Вода льётся ручьём! Надо вызывать сантехника!
Дальше всё происходило словно в кино: я видела в окно, как Андрей бегал с тряпками, звонил куда-то, размахивал руками, пытаясь кого-то позвать на помощь. Люди проходили мимо, заглядывали в дверь, но никто не помогал.
Клава Николаевна выглянула из своей комнаты и усмехнулась с грустью: – Видать, забыл воду перекрыть, дурак… Хотел бы поплакать, но гордость не позволит. Пусть теперь ест чёрствый хлеб, если другого не заслужил!
Я опустила глаза. Прожить столько лет вместе и в одно утро стать чужими. Как горько… но, наверное, только так ему придётся понять, что значит остаться одному, в тишине, под звуки падающей с потолка воды.
Катя приехала быстро. Я собрала рюкзак у Клавы Николаевны, взяла ключи и вместе с дочерью мы поднялись в квартиру за вещами. Дверь была открыта, Андрей метался по затопленному коридору, ещё не осознавший свой стыд, но уже отчаявшийся.
Катя не боялась его.
– Ну что, доволен? – спросила она. – Выгонять маму среди ночи – это теперь нормально? А теперь и дом потерял? Вот это по-мужски!
В ответ – тишина. Только бульканье воды и мои тихие шаги по опустошенному дому, где больше не было жизни.
Вот и всё. Разрешили уйти, но забрали дом, привычки и спокойствие…
***
В то утро подъезд был неестественно тих; лишь звук льющейся воды, словно изнутри стен, и расползающиеся мокрые пятна нарушали покой. В воздухе витал коктейль из запаха влаги, давящей тревоги и смутного ощущения грядущего краха. Я застыла в дверях своей квартиры, плотнее запахнувшись в старую кофту, которую торопливо накинула; рядом Катя, с сомнением смотрела на мои вещи, беспорядочно разбросанные на диване.
Андрей в панике курсировал между кухней и коридором, лихорадочно собирая тряпки, крутился возле ведра. Когда Катя с усилием втащила наш огромный чемодан в прихожую, он резко обернулся, его взгляд казался опустошенным – уставшим, но не покорившимся.
— Зачем это всё? — прошептал он, глядя на меня, словно забыв о своей вчерашней ярости, о ночном кошмаре.
Я вжалась в себя.
— Зачем? Ты забыл, что было ночью? — Катя сделала шаг к нему, вызывающе подняв подбородок. — Из-за тебя мама босиком, на улице, у соседей ночевала! Сам устроил этот потоп! Весь подъезд в курсе, все знают — и как ты кричал, и как выгнал…
Он повернулся к двери, посмотрел туда, где за мутным стеклом виднелись тени соседей. Некоторые не спешили уходить — ловили каждый звук, каждое наше движение.
Дверь тёти Лиды слегка приоткрылась, из узкой щели показалась сморщенная рука.
— Андрей, у тебя сверху льёт как из ведра, у нас всё промокло! — раздался дрожащий голос.
Мимо протопал Макеич — бывший сантехник, много лет выручавший весь подъезд.
— Чего застыл, Андрей? Сам и решай проблему — никто не поможет, сам виноват. Поорал — теперь поплавай.
Смешки поблизости, шепот за спиной – впервые я ощутила, что не одна в этой беде. За меня – люди. Пусть без слов утешения, пусть с ворчанием, как принято в нашем доме, — но против равнодушия. Против бессмысленности…
Я посмотрела на Андрея — его лицо покраснело, в глазах не было прежней злобы: там было больше страха и… что-то ещё. Возможно, сожаление? Или я просто хотела так думать?
Катя подтолкнула меня к чемодану.
— Берём самое необходимое. Мама, не переживай. Если что — я с ним справлюсь.
Я стояла в замешательстве, не зная, что взять. Когда-то здесь было всё, что мне дорого: цветы на подоконнике, вязаный плед из юности, фотографии с дачи в старых рамках… Теперь же каждая вещь казалась частью чужой жизни.
В этот момент с потолка прямо на ковер шлёпнулась большая капля воды. Андрею ничего не оставалось, как хватать тряпки, подставлять тазы, но соседи отвернулись — никто не предложил ведро, никто не позвал сантехника. Даже старый Макеич ушёл, махнув рукой.
Через несколько минут вся лестничная клетка погрузилась в гнетущую тишину. Даже лифт словно дышал этой злой сыростью.
Катя с силой захлопнула чемодан, взяла меня за руку. Перед уходом взглянула в общий коридор и, словно обращаясь ко всем, но говоря только для Андрея, произнесла:
— Такую ночь не забудешь! Не жди сочувствия — его ты не дождешься.
И мы ушли. Сверху продолжало капать, слышались хлопающие двери. Я слышала, как Андрей что-то невнятно бормочет, словно оправдываясь, но его никто не слушал.
Когда я в последний раз оглянулась, я осознала – впереди новая жизнь, а позади – сломленный человек и разрушенный дом, который уже ничто не сможет спасти.
***
Я возвращалась, отвернувшись от мелькающих пейзажей за окном. Катя не проронила ни слова, лишь сжала мою руку в своей, словно мы вновь стали единым целым, две повзрослевшие женщины, каждая с багажом прожитых лет и неразрешенных вопросов… Но никакого гнетущего чувства рядом не возникало. Лишь приятная истома – такая, что позволяла вдохнуть полной грудью и расправить плечи. Будто я внезапно обрела саму себя.
– Мам, ты как? – Катя робко коснулась меня локтем…
– Я… Не могу поверить, что это действительно произошло… – прошептала я, словно признаваясь в чужой трагедии.
– Прости, что мы не… – Ее голос дрогнул, она запнулась. – Прости, что ты не пришла к нам раньше, а я не заметила.
Я просто сжимала ее ладонь в ответ. Большего и не требовалось.
Первую ночь в квартире Кати я провела без сна, долго прислушиваясь к новым звукам – непривычный скрип лифта, тихое тиканье часов на кухонном столе, гудящие трубы отопления. Все, как в глубокой старости – но теперь мое, родное. И никто не упрекнет тебя в том, что ты здесь чужая, не обвинит в мнимых растратах. Можно просто жить.
Катя принесла мне горячий чай, теплый плед и старые фотографии.
– Помнишь, как ты учила меня вязать? – прошептала она, перебирая клубки шерстяных ниток.
– Помню, доченька… – От этих слов по венам разлилось такое тепло… словно жизнь вновь приобрела смысл.
Рано утром я стояла у окна, глядя на уснувший город внизу. На востоке занимался рассвет, и лишь редкие фонари выхватывали из темноты кружащиеся снежинки – но в душе царил покой. Ни страха, ни боли, ни обиды.
А Андрей? Он остался один, в царстве сырости и мрачного безмолвия лестничных клеток. Вода просочилась в ковры, повредила электропроводку, затхлый запах не выветривался.
Он начал стучать в двери квартир, умолял – но никто не откликнулся. Потом сидел на холодной ступеньке в подъезде, кутаясь в пиджак – руки тряслись, лицо осунулось от бессонницы. От привычной злобы не осталось и следа – лишь растерянность, потерянность и что-то наподобие детской обиды. Все знали, что он выгнал Марину среди ночи. Все слышали. Теперь каждому было не по себе, но никто не решился проявить сочувствие первым.
Он долго смотрел на дверь своей квартиры: за ней осталась его жизнь, некогда теплая и уютная, созданная чужими руками… мог ли он предположить, как легко все рушится, если тебя больше не любят, не ждут, не уважают?
А Марина… Она спокойно и без сожалений разбирала свои вещи. Впервые за долгие годы она смеялась – тихо и свободно, как когда-то давно на даче, когда все были молоды, когда не задумывались о старости и расставаниях. Она знала: назад ей дороги нет.
Поздний вечер. Новый дом, тихий переулок. За окном – город, затихший и мудрый. Рядом дочь, на столе горячий ужин, фотографии в рамках… И больше нет причин бояться ночи. Не осталось и следа от обиды. Лишь легкость, благодарность за то, что самое страшное – позади.
Иногда в окне мелькнет силуэт сгорбленного мужчины в поношенной куртке – Андрей идет на рынок, или возвращается обратно. Но к этой двери он больше не подойдет – ни с цветами, ни с глупыми упреками, ни с обидой. Он останется наедине со своей сыростью и тоской.
Вот такой простой итог. Одна ночь – и другая жизнь. Боль – и обретение свободы. Потеря – и долгожданное возвращение к себе.
