Людмила знала, что день будет трудным. Чувствовала это с утра. Но не думала. Что настолько.
Десять лет замужества научили ее читать настроение Николая по звуку его шагов.
— Людка! — рявкнул он из прихожей. — Где тапки?!
Там же, где всегда. На полочке справа. Но она молча принесла, поставила у его ног. Как приученная собачка.
Гости съехались к трем. Свекровь с натянутой улыбкой, зять Петрович с красным носом, племянник Сергей с женой. Обычная компания для «семейных посиделок».
Людмила сновала между кухней и залом — подавала, убирала, подливала.
— А наша хозяюшка все бегает! — громко объявил Николай, когда она в очередной раз появилась с подносом. — Как заведенная!
Смех. Натянутый, неловкий, но смех.
— Сядь уж с нами, Люся! — махнула рукой золовка. — Отдохни.
Людмила присела на краешек стула.
— Вот смотрю я на нее, — Николай налил себе водки, — и думаю: а ведь когда-то болтала без умолку! Помнишь, мам? Как мы знакомились — язык как помело!
Свекровь кивнула. Мол, помню, помню.
— А теперь что? — он театрально развел руками. — Дома сидит, как мышь под веником. То ли думать разучилась, то ли говорить забыла!
Людмила сжала кулаки. В груди что-то болезненно сжалось.
— А может, просто поумнела! — влезла невестка, пытаясь сгладить неловкость.
— Да какое там поумнела! — Николай уже входил во вкус. — У нее вся мудрость в кастрюлях да в постельном белье! Правда, Людка?
Тишина. Звякнул стакан — кто-то нервно поставил его на стол.
Людмила медленно поднялась. Все смотрели на нее — одни с любопытством, другие с жалостью. Но никто не заступился. Никто.
— Извините, — тихо сказала она.
И пошла в спальню. За спиной услышала:
— Обиделась! Совсем чувство юмора потеряла.
В спальне Людмила села на кровать. Руки дрожали. Сердце билось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Десять лет она была удобной. Тихой и покладистой.
Но сегодня что-то внутри вдруг треснуло.
И она точно знала: назад дороги нет.
Смех из гостиной долетал сюда приглушенно. Наверное, уже перешли к анекдотам. Николай любил рассказывать про глупых жен — всегда находил благодарную аудиторию.
— Ну что, Людка, долго дуться будешь? — В дверях появился муж. Лицо красное, довольное. — Иди к гостям. Неприлично хозяйке прятаться.
Она подняла на него глаза. И вдруг увидела чужого человека. Когда это произошло? Когда тот мальчишка с горящими глазами, который читал ей стихи в парке, превратился в этого самодовольного мужика?
— Людка! — Николай нетерпеливо стукнул по косяку. — Ты меня слышишь?
— Слышу, — тихо ответила она.
— Ну так иди! Мать спрашивает, где пирожки с капустой.
Людмила встала. Подошла к шкафу. Достала сумку — старую, потертую, но надежную.
— Ты что делаешь? — голос Николая изменился.
Она молча складывала в сумку вещи. Смену белья. Таблетки. Документы из тумбочки.
— Людмила! — Теперь он уже не рычал, а растерянно смотрел на ее движения. — Что за театр?
— Никакого театра, — она застегнула сумку. — Просто еду к Тамаре. К сестре.
— Как это — едешь?! У нас гости!
— У тебя гости, — поправила она. — Развлекай их сам.
Людмила прошла мимо мужа к зеркалу. Поправила волосы, взяла с комода ключи от машины. Николай научил ее водить пять лет назад — сказал, надоело таскаться с ней по магазинам. Теперь эти навыки пригодятся.
— Ты с ума сошла! — Николай загородил ей дорогу. — Какая Тамара? Ты же с ней сто лет не общалась!
— Общалась. Просто ты не интересовался, — Людмила спокойно обошла его. — А она приглашала. Не раз.
В гостиной стихли голоса. Все смотрели на Людмилу — одетую, с сумкой в руках. Она остановилась в дверях.
— Извините, — сказала она. — Пироги в духовке, чай на плите. Салаты в холодильнике.
— Да что происходит-то?! — взвился Петрович. — Из-за чего весь сыр-бор?
Людмила посмотрела на него. Потом на остальных. На мужа, который растерянно мял в руках салфетку.
— А вы подумайте, — тихо сказала она. — Может, поймете.
И вышла.
За спиной послышался топот — Николай догонял.
— Людка! Ну что за ерунда! Вернись немедленно!
Она садилась в машину. Завела мотор. Николай стучал в стекло.
— Открой! Поговорим как люди!
Людмила опустила стекло.
— Как люди? — переспросила она. — Николай, а человек ли я для тебя?
Он открыл рот, но ничего не сказал.
— То-то, — кивнула Людмила и тронулась с места.
До Тамариного дома — два часа езды. Два часа тишины, музыки из радио и медленно приходящего понимания: она свободна. Впервые за десять лет — свободна.
Сестра встретила без лишних вопросов. Обняла крепко, по-семейному.
— Проходи, — сказала просто. — Чай поставлю.
Они сидели на кухне — две женщины, с похожими лицами и разными судьбами. Тамара развелась десять лет назад, растила внуков, работала в библиотеке.
— Знаешь, — сказала Людмила, глядя в чашку, — я сегодня поняла. Я превратилась в приложение к его жизни.
Телефон молчал два дня. А на третий разрывался от звонков. Но Людмила не отвечала.
Через неделю Николай приехал сам. Людмила увидела его с крыльца — стоял у калитки, мялся, как школьник перед директором. Седой, помятый, в мятой рубашке. Жалкий какой-то.
— Зайдешь или так будешь стоять? — спросила она.
Он прошел за ней в дом. Сел за стол, где она пила утренний кофе. Тамара тактично ушла к соседке.
— Людка, — начал он и осекся. — То есть, Люда…
— Кофе будешь?
— Не, да ладно, налей.
Она поставила перед ним чашку. Он выглядел растерянным, потерянным. Неделя холостяцкой жизни далась ему нелегко.
— Дом разваливается без тебя, — сказал он наконец. — Я даже стиральную машину запустить не могу. А про готовку вообще молчу.
Людмила молча пила кофе.
— Я тут подумал, — Николай потер лоб. — Может, я действительно, ну, перегнул немного. С шутками этими.
— Немного? — переспросила она.
— Ну да. Знаешь, я же не со зла! Просто мужики так привыкли, шутят друг над другом, над женами. Это же не всерьез!
Людмила поставила чашку на стол. Посмотрела на него долго, изучающе.
— Николай, — сказала она медленно. — А ты помнишь, как мы познакомились?
— Конечно! На танцах в клубе.
—О чем я тогда мечтала помнишь?
Он нахмурился, пытаясь вспомнить.
— Ну, ты хотела учиться дальше. В институт поступать. И еще что-то про путешествия говорила.
— Я хотела быть учителем истории, — тихо сказала Людмила. — Хотела посмотреть мир. Хотела писать. У меня даже стихи были.
— Да, помню! Читала мне иногда. Хорошие были.
— А потом?
— Потом что?
— Потом ты сказал: зачем тебе все это? Будешь женой, рожать детей. Зачем умной женщине лишняя мука?
Николай поерзал на стуле.
— Ну, времена другие были. Женщины в основном дома сидели.
— А я послушалась, — продолжала Людмила. — Бросила учебу. Не поехала в экспедицию, куда приглашали. Стала твоей удобной женой. Готовить, стирать, молчать, когда ты «шутишь». Десять лет.
— Людка, — голос его дрогнул. — Я же не заставлял.
— Заставлял. Постоянно. Каждой своей «шуткой», каждым взглядом, каждым словом о том, что я «слишком много думаю» или «не туда лезу». Помнишь, как ты говорил: «Женщина должна быть украшением дома, а не говорящей головой»?
Николай побледнел. Видимо, вспомнил.
— А когда я хотела работать — ты против был. Когда хотела учиться водить — смеялся. Говорил, зачем курице права? Помнишь?
Он молчал. Крутил в руках чашку.
— А потом ты начал надо мной смеяться, — голос Людмилы стал тверже. — При людях. При детях. При твоей матери. И все молчали. Потому что «Люська же не обижается». «Люська понимает шутки». А Люська просто разучилась защищаться.
— Но я же не со зла, — слабо пробормотал он.
— А с чего тогда? — она повернулась к нему. — С любви? Ты так любишь меня, что публично унижаешь? Или со скуки? Скучно стало с женой, вот и развлекаешься?
— Людка, ну что ты! Конечно, я тебя люблю!
— Ты даже не знаешь, что я люблю, а что нет, — продолжала Людмила. — Не знаешь, о чем я думаю, когда мою посуду. Не знаешь, что я плачу иногда по ночам. Что мне снятся разные города, которые я никогда не увижу. Что я пишу стихи до сих пор — только прячу их от тебя.
Николай поднял голову.
— Пишешь?
— В телефоне. В заметках. Чтобы ты не увидел и не сказал что-нибудь про «женские глупости».
Он выглядел ошеломленным. Как будто только сейчас понял: рядом с ним десять лет жил совершенно незнакомый человек.
— Людмила, — он встал, попытался подойти к ней. — Я не знал.
— Не знал, потому что не интересовался, — она отступила. — Тебе была нужна домработница, а не человек.
— Неправда!
— Тогда скажи: что я читаю? Какая моя любимая песня? О чем мечтаю?
Николай открыл рот и закрыл. Молчал.
— То-то, — кивнула Людмила. — А я про тебя все знаю. Потому что десять лет изучала твои настроения, чтобы не попасть под горячую руку. Изучала, как науку.
Он сел обратно. Тяжело, как старик.
— Что ты хочешь? — спросил хрипло. — Чтобы я на коленях просил прощения?
— Хочу, чтобы ты понял: я не вернусь к той жизни. Не буду больше удобной тенью. Не буду молчать, когда меня унижают. Не буду жить для того, чтобы обслуживать чужие потребности.
Он молчал. В глазах что-то дрогнуло — понимание, может быть.
— Я не злюсь, — сказала Людмила мягче. — Я просто устала. Устала быть никем. Хочу побыть собой. Впервые в жизни.
— И что теперь?
— А теперь ничего. Живи как жил. Только без меня.
— Но я же, я изменюсь!
Людмила посмотрела на него с грустью.
— Николай, за это время ты ни разу не заметил, что рядом с тобой живет живой человек. Что вдруг изменится?
И он не нашел что ответить.
Прошло три месяца. Людмила сидела в маленькой мастерской при Доме культуры и резала по дереву. Руки, привыкшие к кастрюлям и швабрам, теперь держали стамеску. Странно, но получалось. Словно всю жизнь этим занималась.
— Людмила Григорьевна, — заглянула в мастерскую руководитель кружка, — вам звонок.
Николай звонил каждую неделю. Сначала требовал, потом просил, потом просто жаловался на жизнь. Она слушала спокойно, иногда давала советы по хозяйству. Как соседке.
— Люд, — голос его стал другим. Тише. — Я тут подумал, может, продам дом? Сниму что-то поменьше? А деньги пополам разделим…
Она удивилась. Впервые за все эти месяцы он заговорил не о своих проблемах.
— Зачем?
— Ну справедливо же. Ты тоже вкладывалась в этот дом. Готовила, убирала, ухаживала. Это ведь тоже работа.
— Спасибо, — сказала она просто. — Но мне деньги не нужны.
— Как не нужны?
— У меня есть все, что нужно. Крыша над головой, еда, работа.
Тишина в трубке.
— Ты счастлива? — спросил он тихо.
Людмила посмотрела на свои руки — теперь они пахли древесной стружкой, а не моющим средством. На недоделанную шкатулку, которую заказала соседка Тамары.
— Знаешь, — сказала она, — я даже не помню, когда в последний раз думала о счастье. Все думала о том, как бы не расстроить, не разозлить, не подвести. А теперь просто живу. И это здорово.
— А я?
— А ты — взрослый человек. Как-нибудь справишься.
После разговора она вернулась к работе. Шкатулка почти готова — осталось только отшлифовать крышку. На ней вырезан орнамент: птица расправляет крылья.
Вечером она показала шкатулку Тамаре.
— Красиво, — восхитилась сестра. — Ты талантливая.
— Просто долго не знала об этом.
Они сидели на кухне, пили чай с медом. За окном падал снег.
— Не жалеешь? — спросила Тамара.
— О чем?
— Что ушла. Что семью разрушила.
Людмила задумалась.
— Знаешь, семью разрушил не мой уход. Семью разрушило то, что в ней не было места для меня.
— А если он правда изменится?
— Тогда, может быть, мы станем друзьями, — пожала плечами Людмила. — Но я больше никогда не его тенью.
Птица наконец расправила крылья.
