Лада ехала в электричке, сжав в ладони ключ. Такой маленький, тёплый от руки, и какой-то… усталый. Ключ от бабушкиной дачи. Теперь — просто железка, а раньше открывал он и двери, и запахи, и разговоры. Бабушки нет, нет её смеха, нет скамейки, на которой можно было сидеть, пока звёзды выходят по одной. А теперь — облупленный дом, три сотки земли, забор, который просел на один бок, да родственники, которые вдруг, как по команде, вспомнили, что им это всё «необходимо».
Хотя при бабушке никто туда даже чаю попить не ездил.
Артём, муж, сказал, как обычно — без кружев:
— Только не вздумай говорить, что ты всё это в серьёз воспринимаешь… Ты помнишь, что там даже туалета нормального нет? Земля — бурьян, крыша течёт. Надо продать. Быстро. Пока кто-то это ещё купит.
— А ты бы видел крысу на чердаке, — усмехнулась Лада. — Такая чистенькая, тёплая, почти домашняя. Я её Артёмом назвала. В честь самого мирного существа в нашей семье.
— Спасибо, тронут.
Они всегда так — под колкости прячут всё, что всерьёз. Только вот щели эти давно уже не замазываются никакими «я же пошутил».
Марина Петровна, свекровь, по-своему вмешалась:
— Ну, если у вас с Артёмом нет других развлечений, кроме как кататься на кладбище дачи, — ваше дело. Только ко мне потом не беги жаловаться, когда всё рухнет. Я не спонсор.
— Да вы не переживайте. У вас пенсия пластилиновая — мягкая, липкая. Ей вы уже всю семью облепили.
— Ты это мне сейчас хамишь?
— Нет. Это я образ рисую.
Лада встала и ушла в коридор. И всё же, глядя на этот ключ, подумала: А может, и правда — зря?
Электричка встала. Станция — «103 километр». Табличка еле держится. Очень в тему.
Дом встретил запахом мышей и затхлых вещей. Стены держались, кажется, на паутине. Окна глядели пусто, как усталые глаза бабушки на последних фото. Но в груди защемило. Это — её. Не купленное, не взятое в долг, а своё — с прошлым, с любовью.
Вечером она кинула фото в семейный чат:
«Приехала. Доживает, но дышит».
Первая отозвалась Таня, золовка:
— Ты уверена, что там нет сектантов? Вид у дома — как у ведьминого логова.
— Не поверишь, ведьма тут и живёт. Привет передать?
— Передай, чтобы над твоим браком полетала. Может, сквозняк там всё проветрит.
— Танечка, ты бы со своей третьей попыткой в ЗАГС сидела тише воды, — встряла Ксения, подруга Лады. — Лад, держись. Дом хороший. Душа есть.
Душа — это, конечно, мило. Но руки бы… и парочку запасных, — подумала Лада, доставая дрель.
На третий день, когда она мастерила скамью, приехал Артём. Без звонка. Кроссовки дорогущие, лицо — как на допросе.
— Ты тут прямо хозяйка. Осталось курочку завести — и в «Поле чудес» заявку отправить. Слово: деревня.
— А я угадаю твоё слово недели: раздражение.
— Ты всерьёз собираешься тут торчать всё лето? Без душа? Без интернета?
— Зато без тебя. Представь, как романтично.
Он сел рядом. Молчали. Потом спросил:
— Ты правда собираешься это место спасать?
— Оно спасает меня.
— От чего?
— От пустоты. От злости. От нашего брака, в котором ты спишь с телефоном, а не со мной. От ощущения, что я — никто.
Он встал и ушёл. Дверь машины щёлкнула, и снова — тишина.
В субботу в восемь утра на участке появилась Марина Петровна. Чёрный «Рено», плащ, и голос с холодком:
— Вот и она. На грядках счастья роется.
— Соскучились?
— По твоим выдумкам — никогда. Слушай, Лада, тут у Тани подруга с детьми. Негде жить. Пусть у тебя лето перекантуются. Ты же добрая.
— Это не гостиница. И не ваш дом. Документы у меня.
— Ты что себе позволяешь?
— То же, что вы позволяли себе двадцать лет. Только теперь у меня есть замок.
— Ты выгонишь мать своего мужа?
— А он мне кто? Муж? Или ваша запасная дочь?
Марина Петровна замялась. Потом тихо:
— Я просто не хочу, чтобы ты тратила жизнь на это…
— Я тоже не хочу. Поэтому я больше её не трачу на ваши семейные советы, где все умные, а одна я — глупая. Мне хватило.
Марина Петровна постояла у калитки, как будто что-то обдумывала, но так ничего и не сказала. Развернулась и ушла. Даже не кивнула на прощанье.
Вечером Лада драила кухню — чёрную от времени, пахнущую сыростью и плесенью. Потом достала из шкафа бабушкину кружку, с трещиной по боку, заварила чай.
Я здесь. По-настоящему здесь. И я не сдамся.
Телефон мигнул. Артём.
«Я поговорил с мамой. Она, как всегда, но… ты права. Если хочешь — приеду. Не как муж. Как помощник».
Лада смотрела на экран, а потом впервые за долгое время засмеялась. Громко, так, что стены дрогнули.
Похоже, крыша у меня и правда поехала… Но лучше уж так, чем сидеть под чужой целой крышей и чувствовать себя ничем.
На следующее утро он приехал. Без звонка. С термосом кофе и новой москитной сеткой под мышкой.
— Я тут… в помощь. Как обещал. Не бойся, без гвоздей к тебе не полезу.
Лицо усталое, глаза — тёмные от недосыпа. Лада кивнула. Хотела пошутить, но в горле ком — слишком всё серьёзно.
Он работал молча: укрепил порог, повозился с дверцей сарая, потом полез на чердак латать крышу — ту самую, откуда, по слухам, съехала крыса АрТём.
— Она, кстати, ушла, — сказала Лада, проходя с тазиком белья. — Обиделась, наверное. Конкуренция.
Он усмехнулся, но ничего не ответил. И в этом молчании было теплее, чем во многих их разговорах за последние годы.
А в четверг заявились гости. Без звонка, без предупреждения. И — без стыда.
Марина Петровна привезла Таню с двумя детьми. Один ныл без передышки, другой вечно что-то жевал и липкими руками трогал всё подряд. Таня выглядела, как человек, уставший от собственного развода: кепка с надписью «Живу как могу», джинсы, порванные уже не дизайнером, а судьбой.
— Мы тут временно, — заявила она, выгружая сумки. — Мамуля сказала, что ты не против. Мы в старой комнате, где обои облезли.
— Это всё, что сказала мамуля? — Лада сжала тряпку так, что побелели костяшки.
— Ну… ты ж сама говорила, что тут уютно. А у меня дети. Им нужен воздух, простор, покой.
— А мне, значит, ничего не нужно? — Лада повернулась к свекрови. — Вы тут кто? Новая хозяйка?
— Я мать. А ты — эгоистка. Всё для себя, да для себя. Сидит тут, медитирует на лопату, а у людей жизнь! Дети! Развод! Трагедия!
— А у меня, выходит, сериал?
— У тебя — дача. У нас — катастрофа.
— Катастрофу разгребайте у себя. Здесь — моё место. Не гостиница. И не база отдыха «Хамство плюс».
— Документы, документы… — поморщилась Таня. — Морально ты всё ещё наша. А в семье делятся.
— А где вы были, когда бабушка год болела и, простите, под себя ходила? Когда я каждые выходные моталась сюда? Когда она умерла, а вы даже на похороны в чёрном не пришли — всё мебель делили. А теперь — делиться?
Повисла тишина. Густая, как грязь на сапогах после дождя.
— Всё, Таня, в машину, — сказал Артём. — Мам, извини, но это перебор. Дом Лады. Она решает.
— Ах вот как? Ты теперь за неё? После всего?
— А что «всего»? Что я сделал? Уехал? Так ты сама говорила: найди помоложе, а Лада как мебель. Вот и всё.
— Артём, ты неблагодарный. Я тебе жизнь отдала!
— Ты мне не жизнь отдала, мам. Ты меня от себя не отпустила. Так и живёшь через меня. И мной же торгуешь — бывшей женой, несуществующими детьми, прошлым.
— Да кто ты без меня, Артём?!
— Пока — человек с дыркой в груди. Но теперь знаю, куда идти. И точно не за тобой.
Он ушёл в дом.
Наутро Лада нашла на заборе записку, выведенную жирным маркером:
«ЛАДА, ПОДУМАЙ О ЛЮДЯХ! ДАЧА — ОБЩАЯ! БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!»
Подпись: «Родня».
Она засмеялась, сняла бумажку и приколола на кухне, рядом повесив своё объявление:
«Не входить. Частная собственность. Наследство пахнет потом, а не благородством».
Вечером Артём долго сидел на лавке. Молчал. Потом сказал:
— Я уезжаю в Краснодар. Проект на пять месяцев. Можешь поздравить.
— Поздравляю.
— А дом?
— Оставлю. Сделаю. Юрист уже оформляет прописку. Пусть смешно, но хоть где-то я буду сама себе хозяйкой.
— Ты сильная.
— Поздно заметил.
— Я всегда знал. Просто удобно было думать, что ты — как дополнительная лампочка: нужная, но второстепенная.
— Ну что ж, Артём. Перегорай тихо. А я — буду жить.
Он посмотрел, грустно усмехнулся:
— Если передумаешь — приезжай. Там солнца много. И почти нет моей мамы.
Лада улыбнулась уголком губ:
— Именно поэтому я сюда и приехала.
Прошла неделя, и дом будто расправил плечи. Крыша держала дождь, окна не дрожали от ветра. За окном тяжели кабачки, в траве возилась тонкая зелёная ящерица, а соседская трёхлапая собака пробежала, как будто и не знала, что ей чего-то не хватает.
Лада сидела на крыльце, пила кофе из старой эмалированной кружки. Толстовка с вытянутыми рукавами, волосы закручены кое-как, глаза блестят.
Ни звонков, ни писем, ни «добрых» советов о наследстве. И не надо. У неё теперь была дача. Маленькая, может, глупая, но своя.
Поэтому, когда она открыла дверь и увидела Марию Петровну с двумя юристами, даже не удивилась. Прищепку зажала зубами и продолжила развешивать бельё.
— Мы с документами, — сказала свекровь, не снимая чёрных очков, хотя небо было пасмурным. — Есть право на долю. У бабушки завещание, но есть и нюансы.
— Какие? — Лада вынула прищепку, не оборачиваясь.
— Наследование по представлению. Таня — внучка. Прямая линия. У неё дети. А ты — бывшая жена. Никто.
Молодой юрист в кроссовках покашлял.
— Не хотим скандала. Просто размен. По кадастру три с небольшим сотки. С сараем и колодцем.
— Колодец не работает. Воняет.
— Исправим. Главное — оформить. Через нотариуса.
Лада подошла к столу, где на целлофане лежала стопка бумаг.
— Нет. Участок оформлен на меня. Завещание у меня, с печатью. Хотите мира — смиритесь. Делить я не обязана. Даже колодцем.
— Пойдём в суд, — сказал второй, старший юрист, с длинными пальцами музыканта.
— Идите. С встречным иском. Камеры стоят. Записали всё. Даже вчерашнее «дача моя по крови».
Мария Петровна побледнела, скомкала бумаги.
— Уходим. Здесь вести диалог невозможно.
— Здесь невозможно врать, — тихо сказала Лада.
Поздно вечером подъехал Артём. Вышел, вдохнул воздух с крапивой, огурцами и дымком от мусора.
— Я вернулся. Без работы. Но с выводами.
— У меня тоже выводы. Первый — ждать благодарности бесполезно. Второй — дом это не стены, а возможность закрыться. Третий — мечта требует жертв. Иногда совсем мелких.
— Пустишь переночевать?
— У тебя мама. Колодец. Три сотки.
— Мама у Тани. Вместе против тебя.
— Против всегда проще. Когда ничего не строил, только отнимал.
— Я хочу остаться. Не к тебе — к себе. Устал быть чьим-то. Можно просто человеком?
Лада молчала.
— Здесь не гостиница. Но есть матрас. И правила: молчать, если нечего сказать по делу. Не трогать грядки. Они мои.
— Согласен.
— Подпишешь. Завтра.
— Юридически?
— Да. Теперь у меня всё под запись. Жизнь — как у нотариуса.
— Тогда начнём с завещания. На тебя. От тебя. В твою пользу.
— Иначе никак, Артём.
Наутро они пили кофе в саду. Соседка Валя, вечно мечтающая «оттяпать» кусок под картошку, остановилась у забора:
— Чего вы сидите, как статуи? Порешали всё?
— Мы в перемирии, — сказала Лада.
— До первого шва, — хмыкнула Валя.
— Поэтому и под расписку.
Артём усмехнулся, потом стал серьёзным:
— Жаль, что раньше мы не умели защищать друг друга. Только нападали.
— Ты защищал маму. Я — бабушку. Все были при деле. Только семьи не стало.
— Может, вернём?
— Нет. Семьи не возвращают. Их создают заново. Если надо.
— А надо?
— Посмотрим. Если колодец перестанет вонять — это знак.
Сидели молча, с двумя кружками и одной крышей над головой.
А за забором появились новые плакаты: «Даже в аду есть соседи!» и «Не поделишь — не успокоишься!»
Лада сняла, приколола к сараю и приписала маркером:
«Здесь уже всё поделено. Остальное — мусор.»
