Когда за окном барабанит дождь, а во рту горчит вчерашняя ссора, весь
мир сжимается до размеров тесной кухни в нашей двушке на окраине Химок.
Я сижу, обхватив чашку с остывшим кофе, и пытаюсь понять, как вообще
так вышло.
— Ты унизила мою мать! — кричал вчера Виталий, его лицо исказилось до
неузнаваемости. — Она плакала, когда звонила! Плакала, понимаешь?
Картинка перед глазами: воскресный обед, свекровь в своём любимом
платье с блёклыми цветами, запах её приторных духов, смешивающийся с
ароматом моего пирога. Лидия Степановна приехала «просто повидаться», на
самом деле — проинспектировать наше существование и выдать очередную
порцию советов.
«Галочка, ты бы гардины сменила, эти уже как половая тряпка. И кухню
пора обновить. Виталику надо хорошо питаться, а ты его этими своими
салатиками кормишь.»
Я отшучивалась, улыбалась, глотала комментарии про «свой маникюрчик» и
«не прибрано». Когда приехала моя сестра с мужем, стало немного легче —
внимание рассеялось. Но потом Лидия Степановна начала рассказывать, как
«тяжело живется матерям, когда невестки не умеют уважать».
Я промолчала. Снова. Только попросила сменить тему при гостях. Вот и всё.
А теперь — это. Виталий уже вторые сутки не разговаривает со мной.
Спит в гостиной. Утром молча пьёт кофе, смотрит мимо меня, будто я —
призрак в собственном доме.
Дочка Настя ходит как в воду опущенная. В свои четырнадцать она всё понимает. Слишком хорошо понимает.
— Мама, бабушка всегда так делает, — шепчет она, когда мы вместе моем посуду. — Сначала говорит гадости, а потом папе жалуется.
Мне тридцать пять. Двенадцать лет брака. Вроде научилась лавировать
между желанием высказать всё и необходимостью сохранять мир. Но каждый
раз наступаю на те же грабли.
Телефон вибрирует — сообщение от свекрови: «Надеюсь, ты извинишься перед Виталиком. Мать для мужчины — святое».
Пальцы стискивают чашку так, что костяшки белеют.
В прошлой жизни, кажется, я была дипломатом. Или сапёром. Иначе как
объяснить эту выработанную годами способность обходить острые углы? Моя
специализация — делать вид, что всё в порядке, когда внутри штормит.
«Может, извиниться?» — мелькает предательская мысль. Проще снова
проглотить обиду, чем жить в этой ледяной войне. Но что-то внутри меня,
какой-то стержень, который я считала давно сломанным, вдруг подаёт
признаки жизни.
— Мама, я вчера снимала видео для ТикТока, — Настя появляется на кухне, теребя рукав свитера. — Про рецепт твоего пирога.
— Сейчас не до этого, — вздыхаю я, загружая посудомойку.
— Ты не поняла. Я случайно записала весь разговор с бабушкой.
Пауза. Посудомойка гудит, как старый холодильник. За окном мокрые деревья гнутся под порывами ветра.
— Покажи, — голос звучит не моим, каким-то деревянным.
Настя протягивает телефон. На экране — наша гостиная, стол, пирог,
моя рука, раскладывающая салат. Голос Лидии Степановны за кадром:
«Невестка должна знать своё место… Мой Виталик заслуживает лучшего…
Это моя кровиночка, а ты кто?»
И мой голос — спокойный, слишком спокойный: «Лидия Степановна, давайте не будем при гостях.»
Дальше — хуже. Реплики свекрови становятся громче, злее. Моя сестра
пытается вступиться за меня: «Вы перегибаете палку.» Лидия Степановна
театрально обижается: «Вот, полюбуйтесь, до чего довела! Даже родню свою
настраивает!»
Я закрываю глаза. Неудивительно, что Виталий поверил матери. Она
годами оттачивала мастерство манипуляций. Перед сыном — слёзы и
надломленный голос, перед невесткой — сталь и презрение.
— Я могу папе показать, — тихо говорит Настя.
Киваю. В голове каша. Виталий вернётся с работы через час. Будет ли
он смотреть? Поверит ли глазам своим или предпочтёт верить матери, как
всегда?
Готовлю ужин на автопилоте. Курица в духовке, салат, который он любит. Будто еда может склеить треснувшее. Абсурд.
Ключ в замке. Его шаги в прихожей — знакомая мелодия. Куртка на вешалку, ботинки к батарее сушиться.
— Пап, можно тебе кое-что показать? — голос Насти дрожит.
Я замираю у плиты, спиной к ним. Слышу, как они уходят в комнату. Тишина, потом приглушённые голоса.
Через пятнадцать минут Виталий входит на кухню. Лицо бледное, растерянное.
— Галя…
— Галя… — он смотрит на меня так, словно видит впервые. — Я не знал… Не понимал…
Переворачиваю курицу, не оборачиваясь. Жир шипит, обжигает запястье.
Не морщусь — почти приятно чувствовать хоть что-то кроме этой тупой боли
внутри.
— Двенадцать лет, Виталь. Двенадцать лет я говорю, что твоя мать меня
не принимает. И двенадцать лет ты смотришь на меня как на врага, когда
дело касается Лидии Степановны.
В горле стоит ком. Не то от лука, который режу мелко-мелко, не то от слёз, которые отказываюсь выпускать.
— Она моя мать, — в его голосе уже нет прежней уверенности.
— А я твоя жена. И мать твоего ребёнка. Но это, видимо, вторично.
Он садится за стол, обхватывает голову руками. Наша кухня в девять
квадратов внезапно кажется тесной, как клетка. Старые обои в цветочек,
которые мы собирались сменить три года назад. Хлипкая вытяжка, натужно
гудящая над плитой. Коробка с чаем, где я прячу деньги на «чёрный день» —
от его транжирства и маминых внезапных «займов до пенсии».
— Она позвонила вчера, плакала… Говорила, что ты её унизила перед всеми, назвала старой дурой… Что выгоняла из дома…
Смеюсь. Не могу сдержаться — горький, рваный смех вырывается сам собой.
— И ты, конечно, поверил. Не спросил меня. Не усомнился ни на секунду.
Телефон вибрирует — снова сообщение от свекрови: «Виталик дома?
Передай, я завтра приеду, привезу его любимый пирог. И поговорим о вашем
отпуске — вам надо развеяться, без ребёнка.»
Показываю экран мужу. Он морщится.
— Слушай… — начинает он и осекается, когда в кухню входит Настя.
— Пап, я ещё кое-что тебе не показала. — Она протягивает телефон. —
Вот, смотри, это прошлый Новый год. Бабушка думала, что я не снимаю.
На экране — новогоднее застолье у свекрови. Лидия Степановна, думая,
что осталась наедине с подругой, говорит: «Сынок-то молодец, но жену
выбрал… Я ему сколько раз говорила — разводись, пока детей больше нет.
Но он мягкий, весь в отца…»
Виталий бледнеет. Настя забирает телефон.
— Я давно всё знаю, пап. Бабушка при мне тоже говорит всякое. Думает, я маленькая, не понимаю.
Она уходит, оставляя нас в оглушительной тишине. Только вытяжка надрывается, да холодильник периодически вздрагивает.
— Позвони ей, — говорю я, выключая духовку. — Скажи, что знаешь правду.
Он достаёт телефон, смотрит на него, как на гранату с выдернутой чекой.
Разговор с Лидией Степановной был коротким и тяжёлым. Слышно было,
как она сначала пыталась отрицать, потом плакать, потом обвинять во всём
меня — «это она настраивает вас против родной матери!» Виталий говорил
тихо, но твёрдо. Впервые за двенадцать лет он был полностью на моей
стороне.
После разговора мы сидели на кухне, молча жевали остывшую курицу.
Слова были не нужны — и так всё понятно. Годы обид, недоверия, маленьких
предательств нельзя стереть одним откровенным разговором.
— Она приедет завтра, — наконец произнёс Виталий. — Хочет поговорить. С нами обоими.
Киваю. Что тут скажешь?
Утро следующего дня встретило меня головной болью и странным чувством
пустоты. Словно из меня вынули что-то важное, оставив дыру. Сварила
кофе покрепче, достала новую пачку сигарет — бросила пять лет назад, но
сейчас было не до принципов.
Виталий молча курил со мной на балконе. Дождь прекратился, но воздух
всё ещё пах мокрым асфальтом и прелой листвой. Где-то внизу сигналили
машины, ругались дворники, жизнь шла своим чередом.
— Знаешь, Галь, — он затянулся, глядя куда-то поверх крыш, — мама
всегда была… сложной. Отец от неё ушёл, когда мне было девять. Не
выдержал.
Впервые он говорил об этом без обвинения в голосе.
В дверь позвонили ровно в полдень. Лидия Степановна выглядела
непривычно — без макияжа, в простом платье, без обычных бус и колец.
Глаза красные, опухшие.
— Проходите, — я посторонилась, пропуская её в квартиру.
Настя, увидев бабушку, молча ушла в свою комнату. Умная девочка, всё понимает.
Мы сели в гостиной. Та самая гостиная, где всё произошло. Свекровь смотрела в пол, теребя платок.
— Виталик показал мне запись, — начала она после тягостного молчания. — Я… я не знаю, что на меня нашло. Я не хотела.
— Хотели, — тихо возразила я. — Вы всегда этого хотели.
Она вскинула глаза — в них мелькнул знакомый гнев, но быстро потух.
— Ты права, — её плечи поникли. — Я боялась, что он будет любить тебя больше, чем меня. Глупо, да?
Виталий сидел между нами, растерянный, постаревший за эти два дня.
— Я хочу попробовать, — Лидия Степановна выпрямилась. — Попробовать по-другому. Если вы… если ты, Галина, дашь мне шанс.
Я смотрела на неё — женщину, которая двенадцать лет отравляла мою
жизнь, и чувствовала странное спокойствие. Усталость и спокойствие.
— Шанс есть у всех, — я встала. — Но правила другие. Моя семья — моя крепость. И границы теперь буду устанавливать я.
Весенний свет падал на пол косыми квадратами. В них плясали пылинки. Жизнь не закончилась, она просто стала другой.
Настя выглянула из комнаты, неуверенно улыбнулась. И я вдруг поняла:
что бы ни случилось дальше, самое важное мы уже выиграли — право быть
собой в собственном доме.
