Екатерина влетела в комнату, хлопнула сумкой по мягкому пуфику — так, будто это была голова Ольги Петровны, и, даже не снимая пальто, выпалила:
— Только не начинай рассказывать, что она опять приходила! Лёша, честное слово, у меня уже глаз дёргается. Я боюсь открывать шкаф.
Алексей сидел на краю дивана, аккуратно, двумя пальцами, держал пульт, как судья держит молоточек — готовый к любому моменту восстановить порядок. Голос у него был ровный, миротворческий.
— Ну чего ты заводишься? Мама просто принесла суп. Ты же сама говорила, что не успеваешь готовить. Это ведь забота. Забота, понимаешь?
— Забота — это когда сначала спрашивают, нужен ли этот суп, — Екатерина в голосе захлебнулась сарказмом, — а не когда он уже в кастрюле, в холодильнике, посреди моей курицы и моего творожного десерта.
— Не кричи, Кать. Соседи услышат, — тихо сказал Алексей, наклоняясь за телефоном. Соседи, надо сказать, у них были люди разумные — ни разу не переставили чужую мебель, и уж тем более не выбрасывали коврики в ванной «по санитарным соображениям».
А ведь начиналось всё так просто. Поженились, молоды, с горящими глазами и ипотекой в обнимку. Квартира — двухкомнатная, панельная, но вполне приличная. Купили вместе, но у Екатерины была ещё одна — добрачная, которую она сдавалa, и эти деньги шли на погашение кредита. Для неё было очевидно: своё — это своё.
Но Ольга Петровна жила в другой системе координат. Ни законы семьи, ни чувство такта — всё было ей неинтересно. Она врастала в их жизнь тихо, но надолго, как запах на кухонных занавесках.
Сначала попросила ключи — «на всякий случай». Екатерина вежливо отказала. Потом уже без вежливости. А затем началось: «случайно оказалась рядом», кастрюли с горячим, подушки с вышивкой, и даже идея перевезти пианино из Электростали в их гостиную.
Кульминация случилась однажды вечером: Екатерина заходит в спальню — а там свекровь, с невозмутимым лицом, роется в бельевом комоде.
— Катюша, я только хотела верхнюю полку освободить, чтобы Лёшеньке удобнее было зимние вещи доставать.
— А у тебя не мелькнула мысль, что мне неудобно, когда кто-то роется у меня в спальне, как на распродаже?
— Ну что ты, милая. Ты ведь теперь жена. Мы же одна семья.
— Отлично. Тогда давайте всей семьёй к психотерапевту, — отрезала Екатерина и с таким грохотом захлопнула ящик, что он намертво заклинил.
Алексей, надо признать, был типичный сын маминой подруги. Сорочек у него всегда в запасе, носки сложены парами, кофе по расписанию. А в голове, казалось, живёт тихий диктор: «не спорь, не провоцируй, согласуй». С кем согласовать — ясно. Иногда на «советах» присутствовал и Иван Михайлович, отец семейства: хмыкал, кивал и ел всё, что попадало на стол.
— Лёша, ты правда не видишь, что она у нас уже как прописанная? — Екатерина вертела ложку в чашке. — Я боюсь, что даже смыв унитаза она теперь согласует.
— Ну и что? Зато порядок. У тебя ведь всё вечно не по местам. А мама зайдёт — и сразу уют.
— Уют — это когда не трогают мою зубную щётку и не меняют подушку «чтобы не раздражала глаза твоего отца». Скоро она предложит снести стену.
— А идея неплохая, — задумчиво сказал Алексей.
И вот апогей — семейный совет, на который Екатерину даже не позвали. Там, с самым серьёзным видом, обсуждали, что раз у неё есть добрачная квартира, то неплохо бы её продать и рассчитаться с ипотекой. «Всё же в семье должно быть общим».
Она смеялась так долго, что щеки заболели.
— Алексей, скажи, это шутка?
— Ну… они просто предложили. Логично же. Зачем держать пустое жильё? Ты же его сдаёшь.
— А зачем держать родителей у нас на голове? Их тоже сдашь?
— Не утрируй, Кать…
— Тогда утрирую так: добрачное — моё. Хочешь жить с мамой? Я тебе даже мешать не буду.
— Куда ты собралась?
— В свою квартиру. Ключей у тебя от неё нет.
Она хлопнула дверью так, что с полки в коридоре свалился фарфоровый слон — подарок Ольги Петровны. Хобот отломился. И это было более чем уместно.
Вечером того же дня Екатерина сидела в своей старой, шумноватой, но такой родной квартире. Пижама, бокал сухого вина, телефон в руке. Мама писала в мессенджер: «Может, ты переборщила?»
Екатерина улыбнулась, отпив маленький глоток.
— Нет, мам. Это они переборщили. Я просто выключила плиту.
Прошла неделя.
Телефон жил своей собственной жизнью: то завывал, как дворовый кот в феврале, то мелко дрожал, будто у него лихорадка. Звонили все, кроме Алексея.
Первая была Ольга Петровна — с голосом утюга, который только что включили в розетку.
— Екатерина, вы не правы. Так себя ведут только недалёкие. Уходить из семьи из-за… собственности! Разве так поступают жёны?
— Знаете, Ольга Петровна, а я, похоже, больше не жена. Я — арендодатель. И у меня как раз свободная квартира. Думаю, ставку аренды пора поднять.
— Так вы и правда не любили моего Лёшеньку… — фыркнула свекровь в трубку, будто ей только что испортили чай.
— Любить — это не значит делить метры на всех, кто умеет шантажировать едой, — спокойно сказала Екатерина и прервала звонок.
Следом позвонил Иван Михайлович. Как обычно, он и сам не очень понимал, зачем набрал номер, но надеялся, что этого никто не заметит.
— Катенька, ну что ты… нельзя так. Мы же семья. Семья — это ж… ну, как пельмени: все в одной кастрюле.
— Только вы не учли, что у каждого пельменя — своя начинка, — Екатерина закурила, хотя три года, как бросила. — И не все любят, когда их в один дуршлаг сыпят.
— Так, может, всё же подумаешь? Всё у вас будет. И ребёнок, и машина. Мы тебе на машину дадим!
— Ага. Взамен на квартиру? Нет уж. Я сама себе «Жигули» куплю и назову её «Месть».
Он помолчал. Потом тихо выдохнул:
— Мы хотели, как лучше…
— Вы — да. Только забыли уточнить, для кого.
На второй неделе молчаливого бойкота появился Алексей. Стоял у порога её квартиры в джинсах, старой футболке с надписью «No problem» и с глазами такса, которому только что запретили вход на кухню.
Екатерина глядела на него сквозь цепочку двери. Всё в ней было закрыто, кроме глаз. А в глазах — усталость, горечь, тоска… и ещё что-то тёплое. Но не слабость.
— Привет, — сказал он. — Я… ну, поговорить.
— Если пришёл с предложением вселиться сюда с родителями — давай сразу к юристу.
Он не улыбнулся. Похудел. Видно, плохо спал.
— Я… не знаю, с чего начать. Ты… права была.
Екатерина сняла цепочку. Мужчина, который признаёт, что жена права, — явление настолько редкое, что его хочется занести в Красную книгу.
— Проходи. Тапки у меня без «маминой» стирки. Потерпишь?
Он вошёл медленно, как в церковь. Сел на диван, тот самый, скрипучий, который они когда-то выбирали вместе, до свадьбы. Екатерина села напротив, сцепив пальцы.
— Катя… я думал, всё как-то само утрясётся. Что уживёмся. Ну, как в кино — сначала все ругаются, а потом обнимаются. Мама… она же по-своему добрая.
— Алексей, по-своему добрые люди часто попадают в сводки новостей про семейные конфликты с печальным финалом, — спокойно ответила Екатерина. — Ты сам понимаешь, что для твоей семьи я была приложением? Удобным. Без прав. С лишней недвижимостью.
— Не говори так…
— А как? Когда у вас семейный совет без меня, и там обсуждают, как использовать мою квартиру? Как будто я уже умерла.
Он опустил голову.
— Мне стыдно. Но я не знал, как ей… им… возразить. Всегда было так: мама решает, папа хмыкает, я соглашаюсь. Ты первая, кто сказал «нет». Я… слабый, Катя.
Она молчала. Пауза повисла между ними, как кот на шкафу — вроде тихо, но ясно, что что-то сейчас упадёт.
— Я больше так не могу. Не хочу быть в семье, где меня переставляют, как кресло. Где моё мнение — шум на заднем плане. Я устала быть чужой на собственной кухне. И устала вытаскивать тебя из-под маминой юбки.
— Я… хочу всё изменить, — тихо сказал он. — Я снял квартиру. Один. Без родителей. Хочу понять, кто я, без них.
— Ты хоть знаешь, что такое гипотенуза?
— Нет. Но звучит важно.
Екатерина впервые за вечер усмехнулась.
— А юрист тебе сказал, что прав на мою квартиру у тебя нет?
— Да. Всё узнал. Добрачная — значит твоя.
Она посмотрела на него внимательно.
— И что теперь?
— Не знаю. Но хочу попробовать снова. Только мы. Без кастрюль, пианино и семейных советов.
— И без идеи «продать всё и жить в одной комнате с родителями»?
— И без этого.
Она поднялась из кресла, медленно подошла к окну. Там, за стеклом, вечер плавно перетекал в ночь. Где-то там — их жизнь. Или то, что так и не успело ею стать. Кто сейчас разберёт.
— Алексей. Я не знаю, получится ли у нас ещё раз. Пока — нет. Но можешь иногда приходить. Без ключей. Без наволочек. Просто так.
— А можно с вином?
— Если не красное. Мама твоя говорит, что от него мигрень. А я теперь люблю, когда ей плохо.
Он хмыкнул. Она тоже. И впервые за долгое время между ними повисло что-то не из обиды и не из усталости. Похожее на шанс.
Переезд Алексея в съёмную однушку на окраине стал для Ольги Петровны событием века. Она не просто обиделась — она возненавидела всё жилищно-коммунальное хозяйство, всех женщин, у которых есть собственные квартиры, и особенно юристов, способных подтвердить, что добрачное имущество не делится.
— Он у тебя стал другим! — шипела она в трубку. — Это ты его испортила! С пути сбила, как эта… ведьма из бухгалтерии!
— Память у вас, Ольга Петровна, выдающаяся. Особенно если учесть, что я к бухгалтерии не имею никакого отношения, — устало сказала Екатерина и нажала кнопку «без звука». Просто выключила маму.
Алексей стал появляться чаще. Без «давай всё начнём сначала», без оправданий. Приносил белое вино и плед. Молчал больше, чем говорил. И молчание это перестало быть тяжёлым — в нём уже не пряталось желание всё устроить «по-семейному», без ревизий и указаний. Теперь он был просто Алексей. Без флага и гимна семьи.
Как-то раз пришёл с картонной коробкой.
— Что там? — Екатерина с недоверием посмотрела на ношу.
— Твои книги. Я забрал из… ну, бывшей квартиры. Мама пыталась отдать их дворничихе. Сказала: “Раз она бросила семью, пусть хоть люди в подъезде почитают”.
— Великолепно. Надеюсь, экзамен по подлости она сдала на отлично?
Алексей виновато пожал плечами. Она взяла коробку, поставила на пол.
— Ладно. Пусть будут здесь. Моя квартира, мои книги. Даже если они пахнут сарказмом вашей мамы, как ковры — котами.
Он тихо засмеялся, ушёл на кухню, достал доску и нож. Стал чистить авокадо. Не спрашивал, где что лежит. Не комментировал, что соли мало. И тогда Екатерина впервые поняла: в доме наконец можно дышать.
— Знаешь, — сказала она вечером, обнимая подушку, — я больше не хочу в брак. В наш старый, я имею в виду. Там было тесно, как в маршрутке в августе. Постоянно ехали с нами какие-то люди, которые даже за проезд не платили. Мама, папа, их претензии, твоя трусость…
— Согласен, — кивнул он. — Я тогда был… как это… амёбой. Меня можно было в любой аквариум посадить.
— А я больше не хочу аквариум. Я хочу море. Пусть с волнами, пусть одна, но с приливом и отливом. А не с дежурным “ты не так сказала маме”.
Он подошёл, взял её за руку. Спокойно.
— А если я научусь плавать?
— Тогда можно обсудить… шезлонг.
Они оба рассмеялись. Смех был не радостный, а взрослый — такой, каким смеются те, кто пережил семейные войны и остался жив.
Финальный удар пришёл в пятницу.
Ольга Петровна подала в суд. На «внучатую долю» в добрачной квартире Екатерины. Так и написала: «внучатая перспектива». Мол, имущество надо делить, ведь «мы морально вкладывались в сына, а он — в неё».
Судья, женщина с глазами человека, повидавшего и похуже, вынесла решение за пятнадцать минут:
— В удовлетворении иска отказать. Квартира приобретена до брака, моральный вклад юридической силы не имеет. Особенно если вклад выражался в визитах без спроса и замечаниях по поводу количества полотенец.
Екатерина вышла из зала легко, с звонким «прощайте» в сторону ошеломлённой свекрови. Та пыталась что-то бурчать, но даже Иван Михайлович молча увёл жену за локоть. Он один понял: проиграли они не суд, а власть.
Через месяц Екатерина сама набрала Алексея.
— Привет. У меня тут ремонт намечается. Полы скрипят, стены серые… Хочешь покрасить?
— Это приглашение? — осторожно переспросил он.
— Это не ключи. Но кисточку дам. Может, даже разрешу погладить… стену. Меня пока нет.
Он засмеялся.
— Я приду. И сделаю всё, как ты хочешь.
— Только одно условие. Без советов от мамы и без “а у нас в детстве так было принято”. Здесь принято так: хозяйка — я. Всё остальное обсуждаемо.
— Катя… я это понял. Поздно, но понял.
— Ну и хорошо. Поздно — лучше, чем никогда. Особенно если с краской и молчанием.
Вечером, возвращаясь с работы, она увидела свет в окне своей кухни. Алексей стоял у плиты в фартуке с надписью «Я повар, а не твоя мать» и жарил сырники. И Екатерина впервые за долгое время подумала: может, счастье — это вовсе не штамп в паспорте и не чьё-то одобрение. А вот этот фартук, этот свет и право оставаться собой.
