В их двушке утро обычно начиналось с тихих звуков: чайник вздыхал на плите, в комнате щёлкала батарея, за окном крошился на ветру снег. Марина любила вставать первой, открывать штору и смотреть, как двор ещё пуст, как траекторию первых шагов рисует дворник. На кухне она ставила кружку рядом с миской для творога, отмеряла ложку мёда и обязательно шла заглянуть в гостиную — просто чтобы глазом отметить свой угол: светлая настольная лампа на её рабочем столе.
Он был не новый и не модный, но родной: широкая столешница без сколов, два ящика слева, ещё один — справа, на кромке едва заметное кольцо от чашки, которое она когда-то не успела вытереть. На этом столе она раскрывала ноутбук, раскладывала папки, вечером чертила схемы для отчётов, оставляла линейку так, чтобы утром найти её в той же точке. Марина работала бухгалтером: половину недели — в офисе, половину — дома. Стол был её местом не только по делу, но и по настроению: когда работа кончалась, она ставила туда цветок, рисовала что-то простым карандашом, слушала новости.
Она знала, что свекровь относится к этому столу как к «ещё одной поверхности». Тамара Егоровна говорила: «Что у вас за привычка — каждый угол под себя? Стол должен жить! На нём должны и письма писать, и цветы ставить, и салаты кроить». Марина улыбалась, но внутрь не пускала: это её стол и её работа. Муж, Антон, кивая матери, отшучивался: «У Марины всё по линеечке, там даже муха со взводом строем марширует». Марина отвечала: «Не муха, а мысли. Им тоже место нужно».
В тот день она вернулась из магазина раньше: снег пошёл бесшумный, словно кто-то сверху просеивал муку на мир. В руках два пакета — хлеб, молоко, крупа со скидкой и новый блок бумаги для принтера. Она открыла дверь, зашла в прихожую, поставила пакеты на тумбу, сбросила шарф, потёрла ладони — согреться. И вдруг решила: «Сразу в гостиную, стол протру, пыль накопилась». Шагнула — и остановилась. У стены, где всегда стояла её лампа, где притыкалась спинка стула, зияло пустое место. Как будто из комнаты вынули кусок. Ножки стула торчали одиноко у плинтуса, лампа была поставлена на пол. Ни стола, ни ящиков.
Она не сразу поняла. Потрогала пальцами воздух над паркетом, как будто стол можно было нащупать в другом слое. Потом вернулась на кухню, поставила чайник и набрала Антону. Телефон ответил не сразу; он перезвонил сам через минуту, голос — бодрый, будто это приятная новость.
— Я уже в подъезде, — сказал он. — Поднимусь — поговорим.
Марина не ждала. Вышла в коридор, услышала лифт, шаги, щёлкнул ключ — Антон вошёл, скинул снег с куртки, улыбнулся.
— Не сердись, — начал он с порога тем тоном, который обычно использовал после неожиданных покупок. — Это хорошее дело. Ты потом поймёшь, но сейчас пока так.
— Где стол? — Марина не повышала голос. Он и сам казался звуком, который тянет за собой дверь.
Антон кивнул, словно подтверждая, что это вопрос по делу.
— Я отдал твой рабочий стол маме, — сказал муж.
Марина вздохнула, посмотрела вновь на место, где раньше стоял стол, а после перевела взгляд на мужа.
— Тогда поезжай к маме вместе с ним — ответила Марина.
Слова упали между ними, как толстая доска. Антон моргнул дважды: он подготовился к разговору, но не к таким словам. Он пошёл в гостиную, махнул рукой в пустоту:
— Марин, ты не так поняла. Маме нужен был стол. Её старый окончательно развалился, ящик не закрывается, нога шатается. Она просила просто подыскать «что-нибудь попроще», а я подумал — зачем покупать, если у нас есть нормальный? Тебе на кухонном столе работать даже лучше: там свет дневной, рядом чай, всё под рукой. А маме этот стол удобнее. Я всё организовал: ребята с фургона помогли, аккуратно вынесли, ничего не задели. Лампу оставили. Стол — на месте, у мамы уже. Не усложняй.
— Ты мог спросить, — Марина стояла, сцепив пальцы. — Сказать. Посоветоваться. Это мой стол. Это место, где я зарабатываю деньги, между прочим, и плачу свет, квартиру и твою новую зимнюю резину, если уж говорить прямо.
— Не перегибай, — Антон вздохнул. — Мы же семья. У нас всё общее. Мой телевизор — твой телевизор, твои кастрюли — мои кастрюли. Твой стол — мамин стол. Она — тоже наша семья. У неё спина болит, удобный стол ей в помощь. Ты же человек гибкий, Я… Марин. Не начинай сейчас эти… программные речи. Просто пойми.
Марина прошла в пустой угол, присела на корточки, провела ладонью по плинтусу. На паркете остались светлые прямоугольники — контур столешницы. Ей на секунду стало физически холодно.
— Ты даже лампу на пол поставил, — тихо сказала она. — Чтобы не думать, куда девать то, что не лезет в твою схему.
— Ну вот опять, — Антон передёрнул плечом. — Слова… Обидные. Марин, мама попросила. Я сделал. Всё. Иначе она бы не уснула. Ты же знаешь её. Она ночь сидела, стонала, у неё всё на столе падает. Я не могу так оставлять. Я сын.
— А ты муж? — спросила Марина. — Или только сын? Объясни мне: почему каждый раз, когда у твоей мамы «падает», у меня — пропадает? Почему когда у неё не хватает полки, у нас исчезает стул? Когда ей нужен ковёр, у нас появляется дорожка с бахромой? Когда ей нужен стол — исчезает мой?
Антон пошёл на кухню, налил себе воды, выпил, постучал стаканом о столешницу.
— Опять начинается, — сказал он. — Ты как будто соревнуешься. Никто у тебя ничего не отнимает. Просто временно. Я маме уже сказал: как только купим ей новый стол — твой вернём. Месяц, максимум два. Она упрямая, да, но я надавлю. Только не делай сцен. Пожалуйста. Мы взрослые.
— «Временно» у тебя растягивается, как старый свитер, — ответила Марина. — Когда у тебя в последний раз «временное» закончилось вовремя? Часы, которые стояли у нас в коридоре, «на время» — уже второй год. Шкатулка с пуговицами «пока» — у нас третий месяц, и я каждый раз натыкаюсь, когда открываю шкаф. «На хранение» мы как живой склад. А теперь — мой стол. Нет. На этот раз — нет.
Антон опёрся локтями о стол, руки сложил домиком, как делают, когда пытаются выглядеть рассудительно:
— Давай так. Я сегодня отвезу тебя к маме. Ты сама увидишь, как ей удобно за твоим столом. Скажешь мне, что не жалко. Мамино лицо увидишь — поймёшь. Она же тебя любит. Кстати, она просила передать банку солений. И да, она сегодня жарила пирожки — ты же любишь. Пойдём вечером?
Марина посмотрела на него так, как смотрят на человека, который вытаскивает из кармана чужой билет и уверяет, что это пропуск в рай.
— Я поеду. Но не чтобы «увидеть удобство», — сказала она. — А чтобы спросить, почему вы вдвоём решили за меня. И чтобы забрать — если вы не понимаете с первого раза.
— Ты забрать? — Антон усмехнулся неровно. — Из рук моей матери? Она умереть готова за этот стол, она уже на него салфетку постелила. Куда ты с ним? В снег? Марина, будь разумной. Я тебя прошу.
— Я буду, — сказала Марина. — Но разумность у нас с тобой разная.
Они поехали к Тамаре Егоровне вечером, когда снег, наконец, устал и лег круглыми подушками на ветки. Свекровь встретила их как всегда: яркая помада, причёска, словно только из салона, халат с мелкими цветами и взгляд, в котором одновременно было «рада видеть» и «подожди, я тебе объясню».
— Наконец-то, — сказала она, поцеловав Антона в щёку и кивнув Марине через плечо. — Сынок, поставь сумку в коридоре, там банку не урони. Марина, проходи, не бойся. Ой, как ты бледная стала. Ты что — опять голодаешь в своём бухгалтерском раю? Вам платят-то хоть?
Марина прошла в комнату — и сразу увидела стол. Её стол стоял у окна, как и у неё дома. На нём — кружевная салфетка, потом ещё маленькая сверху — для красоты. Слева — вазочка с сухими розочками. Справа — химический карандаш, которым Тамара Егоровна решала кроссворды. На стуле — подушка с синтепоном «для поясницы».
— Ну? — свекровь заметила взгляд Марины и удовлетворённо кивнула. — Как? Посмотри, как вписался. Как будто тут и должен был стоять. И главное — удобно. Ничего не шатается. Ровненько. Антоша у меня молодец. Не то, что… — она оборвала «не то, что» на вдохе и прибавила: — вот вы молодые всё новое хотите, а новое — не всегда лучше старого.
Марина подошла ближе. Провела пальцем по кромке столешницы — там, где было кольцо от её давно забытой чашки. Кольцо было. Она пощупала его — настоящее.
— Это мой стол, — сказала она. — Я работаю на нём. Вы его забрали без спроса.
— Ой, начинается, — свекровь подняла глаза к потолку. — Как будто вас от хлеба отрезали. Стол — мебель. Мебель — для дома. Дом — общий. Он у вас всё равно в углу стоял, жалко на него смотреть было: что это за «кабинетик» в гостиной? Стол должен жить. Он у меня — живёт. Я за ним пишу, я за ним вяжу, я за ним телевизор смотрю, когда еду режу. Чем плохо?
— Тем, что это не ваш стол, — сказала Марина. — Он мой.
— Ваши — это серьги в ушах, — отмахнулась Тамара Егоровна. — А в семье всё общее. Антон — мой сын, вы — его жена. Что вы делите? Он сам сказал: «мама, бери. Марина не против». Я что, должна была подозревать, что вы устроите «возврат имущества»? Не смешите.
Антон шагнул между ними, вверх-вниз, как шарик, брошенный на стол:
— Мама, не надо. Я сказал, что Марина не против менять стол на время. И, Марин, правда, не торопись. Сядь, посмотри, как хорошо. Мы через месяц купим новый и поставим тебе ещё лучше — с надстройкой, с полочками. Я уже видел в каталоге.
Марина повернулась к нему:
— А спросить ты не думал? Сказать? Ты мне утром что сказала? «Я сделал хорошее дело». Только я почему-то в этом «деле» — мебель. Перетаскиваемая.
Свекровь откинулась на спинку дивана:
— Какие мы серьёзные. Ой да перестаньте! Я вам сколько добра делала? Я же могла всё в свою квартиру к себе тащить. А я — делилась. Часы — к вам, ковёр — к вам, шкатулка — к вам. А вы — жмотитесь из-за стола? Позор.
— Часы — к нам — стояли у нас год, тикали так, что я ночью вскакивала, — тихо сказала Марина. — Ковёр у нас собрал всю пыль мира. Шкатулку я трижды ставила на место, потому что она не моя. Мы терпели. Но сегодня — точка. Я прошу вернуть стол.
— Я не буду его возвращать, — спокойно ответила свекровь. — И не дави на Антона. Он всё правильно сделал. Мужик должен думать о матери. А ты — должна быть мудрой. Вы же там свои таблицы строите, мудрость включите. Что ты, как девчонка?
Антон неловко сжал губы. Марина взяла ладонью воздух — будто стекло, чтобы не выплеснуть злость — и выровняла голос:
— Тогда слушайте: если стол сегодня не вернётся, я посчитаю, что вы с Антоном сделали выбор. Он — поживёт у вас. Я — у себя.
— Ты мне угрожаешь? — свекровь чуть привстала. — Ты своё счастье рвёшь!
— Я берегу свой дом, — сказала Марина. — У меня нет привычки жить залежами чужих «надо».
Антон сделал шаг к ней, как будто хотел взять за локоть, но не взял:
— Марин… Пожалуйста, не делай из мебели историю семьи. Хорошо? Я брошу клич — найду тебе стол лучше. Сегодня не получится, ну завоз у магазина завтра. Мама — пожилой человек, ей… ей тяжело расставаться. Мы и так её обидели тем, что квартиру свою сняли и не живём с ней, как она мечтала. Давай не будем.
— Вы не «обидели», — Марина глянула в окно, где фонарь оставлял на снегу рассеянные пятна света. — Вы просто живёте отдельно. Это нормально. Ненормально — выносить из своего дома чужие решения под видом заботы. Если для тебя эта забота важнее меня — иди к ней. Я не держу.
Свекровь взвилась:
— Вот теперь я вижу твоё истинное лицо! Неблагодарная! Я под тебя лавочки вытирала, когда вы в гости приезжали, а ты… ты… Отдай ключи, между прочим, от домофона моего подъезда я тебе давала. Больше не надо.
— У меня нет ваших ключей, — ответила Марина. — И не надо. Я пришла забрать стол. Но, видимо, не сегодня.
Домой они возвращались молча. В подъезде пахло кошачьим кормом и мокрой шерстью, на третьем этаже кто-то оставил на коврике варежки. Антон первого заговорил уже у порога:
— Я пока поживу у мамы. Ты меня довела. Я не могу смотреть, как мы через стол ругаемся. Мне надо подумать. Ты в своём праве — я в своём. Я уеду на неделю, может, на две. Там… посмотрим.
Марина поставила его сумку у двери, сложила рядом перчатки, шапку.
— «Тогда поезжай к маме вместе с ним», — повторила она уже без злости. — Так и будет. На кухне твои контейнеры с обедом, забери. А замок я завтра поменяю. Предупреждаю честно.
— Дешёвый шантаж, — Антон фыркнул. — Хорошо. Поиграем в твой порядок. Посмотрим, сколько ты протянешь.
— Я не играю, — сказала Марина. — Я живу.
Он ушёл. Дверь закрылась. Марина прислонилась лбом к косяку и постояла так пару минут, потому что ноги неожиданно стали ватными. А потом пошла в магазин б/у мебели — тот, что рядом с трамвайным кругом, где в пятницу выставляют на продажу «после офисов». Хозяин — усатый мужчина — узнал её: «Опять к нам? Что ищите?» Она рассказала. Он показал ей простой стол: ничего лишнего, две ровные ноги, брус, чистая столешница без разводов. «Брал директор маленькой фирмы, — сказал, — разорились, мебель в идеале». Марина провела ладонью — дерево услышало её ладонь. Она оформила доставку на завтра.
Вечером она позвонила соседке Валентине Петровне: та вечно знала, что сказать коротко и по делу. Валентина выслушала, хмыкнула:
— Дитя моё, стол — это гордость дома. Если из твоего дома можно вынести стол без спроса — завтра вынесут и тебя, не спросив. Правильно сделала. Надо было раньше. Держись. Надо — мой сын поможет поднять мебель. Он здоровый, как шкаф.
— Спасибо, — Марина улыбнулась сквозь тепло в горле. — Я справлюсь. Просто надо пережить сегодняшний вечер.
Утром привезли её «офисный» стол. Он оказался легче прежнего, но устойчивым. Ребята, хмыкнув, подняли, занесли, поставили у окна. Марина накрыла его старенькой, но чистой салфеткой, поставила лампу, положила линейку. Села. Приложила ладонь к дереву: «здравствуй». Дерево молчало, но молчание было ясным.
В тот же день позвонила Тамара Егоровна. Голос у неё был официален, как на приёме у начальницы.
— Антон у меня, — сказала она. — И будет у меня. Пока ты не остынешь. Ты всё не понимаешь. Ты его травишь. Он бедный, он худой. Пьёт чай, как вода, живёт на нервах. Ты его не достоин… не достойна.
— Это его выбор, — сказала Марина. — И ваш. Я — не умираю. Я работаю. У меня есть стол.
— Ах, у тебя стол! — голос свекрови стал колючим. — Ты же этим столом от меня сына и отобрала. Ладно. Живи. Посмотрим.
Посмотрели. Неделя прошла тихо. Марина работала, вечером ходила на рынок, выбирала яблоки, читала у окна, иногда подолгу мыла чашку — будто смывала со стекла тонкую плёнку чужих рук. По выходным делала отчёты. Лампа стояла ровно, тень ложилась так, как счёту удобно. В воскресенье позвонил Антон: «Заберу вещи». Она сложила всё, что оставалось: пару книг, ветровку, инструменты. Он пришёл с картонными коробками, зашёл — и замер у порога, увидев новый стол.
— Быстро ты, — сказал он. — Я думал, ты будешь страдать.
— Я не умею долго страдать, — ответила Марина. — Я умею жить.
— Значит, всё? — Антон кивнул на коробки.
— Значит — так, — сказала она. — Если ты однажды решишь, что в твоих фразах место «мы с мамой решили» займёт «мы решили», тогда поговорим. Пока — нет.
Он молча поднял коробки. У двери вдруг обернулся:
— Ты… ты такая стала… деревянная.
— Я просто перестала быть мягкой подушкой, — сказала Марина. — Удобной всем.
Дверь опять закрылась. На этот раз щелчок показался ей правильной нотой в песне, которую она наконец-то выбрала сама.
Весна пришла как будто раньше: снег в дворе сдался, капель звенела на козырьке, солнце нашло щель между домами. Марина переставила стол на полметра к окну, чтобы лучи падали на правую руку. Поставила на стол фотографию моря — маленькую, чтобы не мешала, и не как «мечта», а как «память». Вечерами она стала задерживаться у соседки Валентины: та рассказывала истории про своё замужество, про то, как однажды вынесла из дома старый комод, потому что в нём жила чужая душа. Они смеялись.
Тамара Егоровна достойно держала оборону: передавала через знакомых, что «не простит», в чате родни писала что-то про «эгоизм молодёжи», Надя два раза тонко намекала, что «Марина осталась без мужа — сама виновата». Марина не отвечала. Антон иногда звонил, спрашивал, как дела, посмеивался, рассказывал, как у них с матерью «наладилось», как купили ей стол на рынке. Марина кивала в телефон. Но возвращаться он не предлагал. И она не звала.
Однажды вечером он пришёл без звонка. В руках держал свёрток — лампочку для настольной лампы, которую когда-то сам выбирал.
— Ты знаешь, у тебя здесь уютно, — сказал он, оглядев комнату. — Даже с этим… новым. Мама поначалу всё твой стол покрывала салфетками, — признался он. — Сейчас убрала. Привыкла. И… знаешь, наверное, ты была права. Надо было спросить. Я поздно понял. Ладно. Будь здорова.
— И ты, — сказала Марина.
Он ушёл. С этим уходом спала у неё последняя натянутая струна, которая звенела в голове, когда она думала о чужих руках в своём доме. Она насыпала в кружку чай, вернулась к столу, включила лампу и села. На экране ноутбука открылась таблица, столбцы выстроились, как ровные ряды деревьев. За окном бежала капель. На столе стояла её ладонь. И ей показалось, что дом сделал вдох вместе с ней. И выдох — тоже.
Этого оказалось достаточно, чтобы пережить и тот пустой угол, и неуклюжие разговоры, и холодный голос свекрови, и даже сухой голос Антона со словами «поживу у мамы». Потому что стол — вернулся. А вместе с ним — всё, что ей было нужно: тишина, свет лампы, её собственные решения и право говорить «нет», когда из её дома пытаются выносить не мебель, а смысл.
