Алла стояла посреди кухни, как человек, внезапно попавший не в отпуск, а в учебный лагерь санитаров. В одной руке у неё — сковородка, в другой — пачка масла, которое под её взглядом таяло, как и последние силы терпеть.
— Это, по-твоему, отдых, Игорь? — спросила она, без крика, но так, что даже чайник перестал шуметь. — К твоей маме, в Поварёнкино, где вместо горячей воды — тазик и ковшик, зато целый сервиз из восьмидесятых и ты, с утра до ночи возящийся в сарае с дрелью?
Игорь, как всегда, выбрал тактику «делай вид, что пьёшь чай — и всё пройдёт».
— Ну… она же просила. Спина болит. И огород там… картошку копать, помидоры подвязать…
— А давай я тебе сейчас ухо подвяжу, а? — усталость в её голосе была не громкая, но вязкая, как густой кисель, от которого уже не отмахнёшься.
За полтора года брака Алла узнала всё про Раису Михайловну — генерала в халате с ромашками. Игорь, при всей своей доброте, умудрялся быть настолько мягким, что даже мысль о существовании жены в материнской голове пробивалась с трудом.
— Ты же сама говорила — тебе надо перезагрузиться… — пробормотал он в кружку.
— Перезагрузиться, Игорь, — это лежать с книжкой у моря, а не ползать по малине при тридцатиградусной жаре, пока твоя мама учит меня варить компот, потому что «Игорь любит погуще».
Холодильник хлопнул дверцей так, что с него посыпались магниты. Один, с надписью «Семья — это главное», треснул, как будто сам всё понял.
Игорь всё ещё пытался вырулить:
— Она же старая женщина…
— У неё есть соседка Люда и кошка Варвара. А у меня — только ты. И терпение моё закончилось ещё на этапе «ванну мыть зубной щёткой».
На вокзале пахло кукурузой и раздражением. Алла смотрела на голубей, как на личных врагов.
— Ну, может, расслабишься? Неделя ведь…
— Неделя каторги. Интересно, у них есть торжественный ужин для заключённых?
В поезде она закрыла глаза, представляя море, но вместо прибоя слышала голос свекрови: «А вот у Игоря в детстве лучше всего шла овсянка на воде…»
— Ты злишься? — спросил он.
— Я делаю ставки, через сколько часов твоя мама вручит мне швабру.
Поварёнкино встретило их пылью, одиноким магазином и Раисой Михайловной в фартуке.
— Ой, приехали… Ну проходите. Пол веранды я только что намыла. И руки не забудь, Аллочка.
Игорь, как по команде, сбежал в сарай. Алла осталась на линии фронта.
— Значит так, — начала свекровь, доставая тряпку. — Пару банок закроешь, я вчера малину собрала. И окна протри, солнце больно через грязь светит.
Алла стояла, с чемоданом в руке, и вдруг поняла: ещё день такого «отпуска» — и больница станет заманчивым курортом.
Утро началось звоном кастрюли.
— Вставать! Семь утра! Или вы, молодёжь, теперь завтракаете к ужину?
Запах в воздухе намекал на капусту и уксус. Алла прижала подушку к лицу.
— Я только проснулась…
— А я — в пять. Чисто теперь. Не то что у вас… Кот-то ваш жив?
— Надеюсь. Мы же отдыхаем…
— А кто тебе сказал, что отдыхать должна ты?
Появился Игорь, в семейных трусах, с кофе и лицом безмятежного буддиста.
Алла поняла — всё. Финал близок.
На обед был куриный суп и критика.
— Алла, а где зелень? Игорь любит с укропчиком. У тебя как-то без души…
— Может, Игорь сам себе сверху что-нибудь накинет?
— Ты раздражённая. У счастливой женщины мимика другая. Я как медсестра знаю.
— А у счастливой женщины нет вымытых полов с шести утра и вашей рожи над подушкой, — отрезала Алла.
Наступила тишина — такая, что даже ложка в сахарнице притихла.
— Что ты сейчас сказала? — тихо переспросила Раиса Михайловна, медленно поставив чашку в блюдце, будто боялась, что фарфор не выдержит.
— А что вы услышали? — Алла не отводила взгляд.
— Ты, видно, забыла, в чей дом приехала, — свекровь подалась вперёд, голос её стал вязким, как густое тесто. — Забыла, что тебя сюда никто силком не тащил.
— Я-то как раз помню, кто тащил. — Алла кивнула в сторону двери, где маячил силуэт мужа. — Вон он. “Давай, Аллочка, к маме, отдохнём” — как будто у мамы — это Греция. А у мамы, на минуточку, концлагерь с клубничным вареньем.
Раиса Михайловна поднялась, медленно, как человек, который ещё не решил, будет ли он действовать словами или руками.
— Вон из кухни. Скатертью дорога. Я тут, значит, стараюсь, кормлю, убираю, а эта королева приехала по лавры. Не нравится — чемодан в руки и марш обратно в свои четыре стены!
— Спасибо за идею, — Алла поднялась, лицо её было бледным, но голос ровным. — Только чемодан придётся поискать. Он, вероятно, под банками с огурцами и вашими амбициями.
— Это ты мне?! — свекровь вспыхнула, как костёр на ветру. — Да если бы не я, вы бы с Игорем уже сгнили в своей ипотеке!
— А если бы не вы, мы бы, может, жили как люди, а не как заложники ваших представлений о правильной жизни.
В этот момент Игорь вошёл на кухню — как всегда, не вовремя. Алла уже тянулась за чемоданом в кладовке, но путь ей перегородил ряд кастрюль. Одна, тяжелая, алюминиевая, с грохотом упала ей прямо на ногу.
— Ааа! — вырвалось у неё, когда боль прожгла пальцы.
— Да что ж ты такая неуклюжая! — заорала Раиса Михайловна, подскочив.
— Что ты орёшь? Она же ударилась! — неожиданно для себя выдал Игорь.
— А ты помолчи! Всю жизнь молчал — и дальше молчи! Или будешь теперь за ней ходить, простыни ей гладить и совесть?
Алла выпрямилась, держась за край стола, в глазах темнело.
— Всё, — сказала она тихо. — Я ухожу.
— Куда?! — хором.
— Не знаю. На вокзал. В лес. В монастырь. Лишь бы подальше от этого дурдома.
— Ты преувеличиваешь, — Игорь попытался улыбнуться, но Алла резко повернулась:
— Я работаю, потом приезжаю сюда, чтобы снова работать. Ты молчишь, она командует, я выгораю. У меня нет своей жизни. Есть только вы. И этого больше не будет.
Раиса Михайловна схватилась за сердце.
— Ой, ой, давление! Вызывайте скорую! Пульс как у лошади на бегу!
— Не надо спектаклей, — отрезала Алла. — Не сработает.
— Да ты ведь и детей мне родить не хочешь! — выкрикнула свекровь. — Всё для себя, всё для себя!
Внутри у Аллы что-то щёлкнуло.
— Знаете, почему? Потому что я не хочу, чтобы у моего ребёнка была бабушка, которая каждый день будет учить его, как его мать всё делает не так.
— Ах ты… — Раиса Михайловна шагнула вперёд и ударила Аллу по щеке.
Тишина упала на кухню. Даже холодильник, казалось, перестал гудеть.
— Спасибо, — прошептала Алла, приложив ладонь к лицу. — Теперь я точно уверена в своём решении.
Она вышла в комнату, достала куртку и, прихрамывая, направилась к двери.
— Алла! — крикнул Игорь.
— Не звони. Не пиши. Не ищи. Я больше не ваша. Ни твоя, ни её. Я — своя.
Дверь хлопнула.
Раиса Михайловна села на стул, тяжело дыша.
— Ушла. Ушла, чтоб её…
Игорь стоял у окна, глядя в пыльный двор. Впервые в жизни он почувствовал, что потерял что-то важное. И понимал — заслужил.
А Алла уже сидела на автовокзале, кутаясь в тонкую куртку. В мутном стекле кассы медленно двигалась женщина с лицом вечной усталости — как будто между рейсами на Вязьму и Полоцк она успела прожить десяток чужих жизней.
Часы на вокзальной стене показывали без пяти девять. Всего-то два дня прошло.
Два дня без звонков, без писем. Ни словечка от Игоря.
Алла честно ждала. Не потому, что надеялась вернуться. Нет, просто хотелось проверить — хоть кого-то задел её уход. Хоть немного.
Не задело.
Задела только кастрюля по ноге.
Задела пощёчина — аккуратная, выверенная, как укол в самое сердце, накопленный годами.
Она не вернулась. Поняла: то место — не дом. Там играла одна актриса, а декорацией был Игорь, безмолвный, как шкаф.
Всё. Ей хватило. Теперь — только вперёд.
И тут зазвонил телефон.
Он.
Алла смотрела на экран минуту. Потом взяла трубку — не для разговора. Чтобы поставить точку.
— Алла… — голос сиплый, как будто он пробовал плакать, но слёзы застряли где-то на полдороге.
— Ага?
— Я… я не знаю, с чего начать.
— Начни с извинений. Или со списка мебели, которую готов мне отдать при разводе.
Он помолчал. Вздохнул.
— Она не хотела… Это просто эмоции…
— Игорь, это была не случайность. Та рука тянулась ко мне годами — просто раньше она метила словами.
— Ну, ты же знаешь, мама вспыльчивая…
— Нет. Она не вспыльчивая. Она — властная. Жёсткая. А ты позволял ей мной вытирать ноги, потому что тебе было удобно сидеть между нами, как ребёнку, которому носят кашу с двух сторон.
— Я не знал, что делать…
— Знал. Просто выбрал — ничего. А это тоже выбор.
Он замолчал.
— Ну? — спросила она.
— Я хочу, чтобы ты вернулась.
Алла усмехнулась — горько.
— А я — нет.
— Но у нас ведь было хорошее…
— Было. Пока ты не перепутал любовь с молчанием. Пока твоя мама не решила, что я ей домработница с дипломом.
— Я думал, ты сильнее.
— И я думала. Но даже у бетона есть точка излома. Моя — это её ладонь на моём лице. И твоя тишина потом.
Опять пауза.
— Я тебя люблю.
— А я себя.
Алла нажала «сброс».
Обернулась — в зале стояла пожилая женщина с тусклым взглядом. Внучка дёргала её за рукав, что-то шептала, а бабушка смотрела прямо на Аллу. Понимающе. Будто знала всё. Будто сама когда-то стояла тут, с чемоданом, вырвавшись из дома, где «не принято ссориться» — потому что всё решает мама.
Слёзы потекли тихо. Не от боли — от ясности.
Через неделю Алла сняла крошечную квартиру. С окнами на пустырь — зато никто не заглядывал в её тарелку.
Вещей было мало, но ни одна не осуждала её за морковку, нарезанную не «по-правильному».
Она купила тюльпаны — просто так, себе. Без повода. Потому что захотелось. И оказалось — можно.
Работа осталась та же. Только теперь в обед она сидела в парке с кофе, а не мчалась «по зову».
Игорь иногда писал: «Где живёшь?», «Ты одна?», «Вернёшься?» — она не отвечала. Всё уже было сказано.
Однажды вечером в автобусе рядом села девчонка лет двадцати:
— Извините, а «Библиотека» далеко?
— Через три остановки. Но там пробка. С «Мира» пешком быстрее.
— Спасибо… А вы такая… сильная. У вас вид, как будто вы всё уже прошли… Простите, глупость сказала.
Алла улыбнулась в окно. И вдруг поняла: она больше не сжимается от чужих слов. Не дёргается при слове «муж». Не боится быть одна. С ней теперь было её решение. А оно весило больше любого «ты же должна».
Через месяц узнала от знакомой — Игорь живёт с матерью, ухаживает за ней, та сильно больна. Живут молча. Как всегда.
Алла подумала — и ничего не почувствовала. Ни злости. Ни жалости. Только ровную тишину.
И за этой тишиной — себя. Настоящую.
