Я вернулась за час до заката. Дорога из командировки вымотала: автобус качал, в проходе всю дорогу запах жареных пирожков, а я думала только о том, как открою окна в бабушкиной квартире, выпущу спертый воздух, полью её фиалки и поставлю чайник. Сегодня точно заварю тот липовый чай, который она любила, — пахнет медом, и от него всегда как будто всё становится на места.
Ключ в замке повернулся туже обычного. Дверь приоткрылась, и я замерла: в коридоре горел свет, на полу стояли две коробки из супермаркета и — по привычке бабушки — оставленная на коврике чужая обувь. Я поняла: у меня гости. Подумала — Алёна, золовка, пришла полить цветы, как я просила, и не успела уйти. Я крикнула:
— Алёна? Я дома.
В ответ — тишина. Потом глухо хлопнула дверь комнаты, и оттуда вышла свекровь — Нина Павловна — в новом сером жакете, с бумагами в руках, уверенная, как человек, который играет у себя.
— Ой, Катенька, — сказала она так, будто радуется встрече, — а мы тут как раз делами заняты. Ты вовремя.
За её плечом показалась Алёна, с блестящей заколкой в волосах и той самой улыбкой, за которую её любили чужие: мягкой, но не тёплой. Она держала папку, а подмышкой — рулетку.
— Привет, — сказала я, сняла пальто и прошла в коридор глубже. — Какими делами? Я же просила просто полить. У меня поезд задержался, я… Что происходит?
Я прошла в зал и увидела чужие ноутбук и портфель на бабушкином столе. На табурете — чужая куртка. На подоконнике под фиалками лежала визитка: «Оценка недвижимости. Быстро, честно». На кухне шипел чайник. В воздухе стоял запах дешёвого свежего парфюма — не нашего, не бабушкиного, чужого.
— Катя, ты не нервничай, — Нина Павловна перехватила мой взгляд, положила на стол бумаги. — Мы тут всё решили семейно, договорились. Мы же за тебя, и вообще, все только выиграют.
— За меня? — я чуть рассмеялась. — В моей квартире? Пока я в отъезде?
Алёна прижала папку к груди и, не опуская глаз, произнесла ровно, будто читает официальное уведомление:
— Мы продаём твою унаследованную квартиру, уже вызвали оценщика, поэтому собирай свои вещи и уходи — сказала золовка.
Слова упали в комнату тяжёлыми камнями. Я даже услышала, как стеклянная баночка на полке едва звякнула.
— Всё очень просто, — Алёна задвинула папку подмышку и повернулась, показывая на комнату рукой профессионального риелтора, которого она никогда не была. — Мы с мамой подумали: у вас с Сашей всё равно планы переехать ближе к его работе, вы-то живёте у него, а здесь пустует. А бабушкино — всё равно скучно. Мы нашли оценщика, он сегодня придёт в семь, завтра риелтор, на выходных — юрист. Делать ничего не надо, просто согласись. Деньги поделим, как положено: ты — большую часть, нам — за хлопоты, и мама себе немного возьмёт — ей на лечение. Всё честно.
— А ключи куда вы дели? — спросила я, совершенно спокойным голосом. — Которые я вам дала, чтобы поливать фиалки.
— У нас, — ответила Нина Павловна и приобняла дочь за плечи. — Дочка ходила исправно, ты должна быть благодарна. Кстати, цветам нужна пересадка, грязь у тебя на подоконнике, не ухаживаешь.
— Прекратите, — сказала я. — Квартира моя. Наследство оформлено на меня. Без моего согласия никто ничего не продаёт. Ключи вы мне сейчас отдаёте и уходите. Оценщику я сама позвоню — если ваша фантазия дошла до телефона.
— Вообще-то мы уже всё организовали, — Алёна подняла подбородок. — Ты, Катя, всегда какая-то… мягкая. И безответственная. С твоей робостью этим всем никогда бы не занялась. А у нас — движение. Семья должна помогать. Ты же знаешь, мама Саше помогала, когда вы с ним жили у нас: в супермаркет за продуктами, за вашим ремонтом следила. Теперь вы поможете.
— Помочь — это спросить, — я смотрела ей в лицо. — А не врываться и распоряжаться. Где Саша?
— На работе, — ответила Нина Павловна. — Но в курсе. Он вообще-то был за то, чтобы мы всё ускорили. Мужчина должен принимать решения.
Сердце мягко провалилось. Саша — мой муж — обещал за все эти годы одно: «Мы — команда». И вот «команда» «ускорила».
— Он в курсе? — повторила я.
— Он перезвонит, — сказала Алёна и в этот момент ловко отступила к кухне: чайник закипел.
Я прошла в комнату, посмотрела на бабушкиной фотографии — она в саду, в платочке, смеётся, светлая. «Бабушка, ты бы сказала им как надо», — подумала я и почувствовала, как злость поднимается, как вода под подпоркой. Я открыла окно, впустила холодный воздух. Во дворе кто-то ругался с курьером, птица качнула ветку сирени, ещё без цветка, только почки.
— Катя, — свекровь вошла за мной, сложила руки на груди. — Давай без истерик. Жизнь — вещь практичная. Квартира — это стены. Надо делать из них пользу. Ты же всё равно не будешь тут жить. А деньги — ой как пригодятся. Саше — на машину, нам — на дачу, тебе — на что хочешь. Ну и забыли. Бабушка твоя была умная, одобрила бы.
— Бабушка никогда не одобряла без спросу, — я повернулась. — И то, что вы пришли сюда как к себе, — последнее, что вы в моём доме сделали. Ключи. Сейчас. По-хорошему.
— Не повышай голос, — свекровь отступила, но из глаз её хищный холод не пропал. — Мы тут не чужие. И вообще — ты у нас вечно как будто чужая. Саше тяжело с тобой, знает Бог.
— Бог тут ни при чём, — сказала я. — При чём — закон и совесть. Ключи.
Алёна вернулась с чашками, поставила одну на край стола, как ставят ловушку, чтобы человек автоматически взял.
— Выдохни, — сказала она. — Не порти вечер. Оценщик уже подъехал к дому, мама не просто так весь день телефон держала. Работать надо с людьми вежливо и вовремя.
— Тогда вежливо и вовремя скажите ему, что оценка не нужна, — ответила я и взяла свой телефон. — И с риэлтором ваш разговор тоже закончен.
Я набрала мужа. Он ответил на втором гудке, как будто ждал.
— Котёнок, — сказал, как всегда, торопливо. — Я на совещании, если коротко…
— Ты в курсе, что у нас дома — твоя мама и сестра, с оценщиком и риэлтором? — перебила я. — Ты им всё «ускорил»?
Пауза была короткая.
— Кать, не начинай, — выдохнул он. — Это же квартира… ну, не в смысле… ты же понимаешь, что нам всем будет лучше. Мы быстро всё сделаем. Тебе — деньги. Нам — тоже. И никаких забот. А ты с твоей командировкой… Поверь, это благо.
— Для кого? — спросила я. — Я ничего не подписывала. Никому ничего не поручала. Мы все взрослые люди, а вы сейчас сделали как… Не знаю как.
— Не драматизируй, — он понизил голос. — Я потом объясню. Главное — без скандалов. Мама потом тебе отчитает, как поделим. Давай вечером, ладно? Не порть людям день.
Я медленно отняла телефон от уха. Всё стало даже не обидно — пусто. Как будто из дома вынесли что-то важное, даже не заметив.
— Итак, — сказала Алёна бодро, — давайте по списку. Что ты отсюда забираешь? Мы с мамой уложим в коробки, вывезем на такси. Можешь приехать завтра, забрать. Сегодня оценка, послезавтра показы.
— Вы не будете ничего «показывать», — сказала я. — Ни мою спальню, ни кухню, ни мои вещи. Бумаги на квартиру — в сейфе. Право собственности — моё. И это вы сейчас собираете свои вещи и уходите. Пока я не позвала участкового.
Нина Павловна усмехнулась:
— Ох, сразу полицию. От кого? От свекрови? От золовки? У тебя дом на три комнаты, а доброты — на половину. Гости пришли — а её это раздражает. Пожалуйся ещё в ТСЖ.
— Пожалуюсь, — сказала я. — И в ТСЖ, и участковому, и в агентства — со списком запретов. И кстати, у меня на телефоне стоят камеры, — я показала на маленький чёрный глазок в углу, — на запись. И ваши слова там тоже останутся. На память, раз вам хочется «семейных решений».
Алёна дернулась, свекровь хмыкнула, но упрямства в них поубавилось. Я прошла к входной двери, сняла со связки второй комплект ключей — тот, что отдала Алёне месяц назад — и спокойно протянула ладонь:
— Ключи сюда. И всё, что вам принадлежит — забирайте. Посещение по моему приглашению — не сегодня.
— Алёна, отдай, — нехотя сказала Нина Павловна. — Не хватало, чтобы она ещё и полицию привела.
Алёна злилась, но достала ключи, бросила на ладонь так, что кольца звякнули.
— Ты пожалеешь, — сказала она. — Саша тоже пожалеет.
— Это уже ваша семейная ставка, — сказала я. — Дверь знаете.
Они ушли, конечно, не молча. Нина Павловна на прощание сказала, что «в невестках мне не повезло», что «Саша-то золото», что «мы хотели как лучше». Алёна добавила: «Ты сама себя лишаешь денег». Я закрыла за ними дверь и сразу закрыла её на щеколду, как будто эта короткая железная штука может удержать чужую волю снаружи.
Чайник всё ещё был горячий. Я заварила бабушкин липовый, разложила письма из ящика — среди рекламных листовок нашлась повестка из ЖЭКа и брошюра «продай без хлопот». Я взяла телефон, нашла номер оценщика, который должен был прийти «в семь», набрала.
— Добрый вечер, — сказала. — Отмените, пожалуйста. Собственник против. И, на будущее, проверяйте полномочия «родственников». Иначе можно остаться без оплаты.
Мужчина на том конце, кажется, облегчённо выдохнул:
— Конечно, извините. Мне дали ваш номер сестры… ну, родственницы. Больше не приедем.
Затем я открыла ноутбук, написала в управляющую компанию заявление о том, что доступа третьих лиц в квартиру быть не должно без моего согласия. Составила короткое уведомление для участкового — без истерики, по-деловому: «попытка незаконных действий, проникновение с ключами, просьба провести беседу». Отправила риелторам, которых знала по работе, сообщение: «Любые предложения по продаже этой квартиры считать недействительными без письменного: Катерина…». Написала Саше одно: «Ключи вернула. Оценку отменила. Разговор вечером бессмысленный».
Ответ пришёл почти сразу: «Не делай глупостей. Я заеду». Я не хотела видеть его сегодня. Но дверь всё равно вскоре открылась — он у нас имеет ключ с двух сторон. Я встретила его в коридоре, рука на косяке, как в старых фильмах, где женщины держат дом своим плечом.
— Кать, ты как всегда… — Саша вздохнул, прошёл на кухню, сел, как у себя дома, и это было правда. — Не мог ты подождать? Мы дочке Димке сыну Нины Павловны обещали помочь… ну, не важно. Ладно. Давай по делу. Мы же не враги. Мы же семья.
— Семья — это когда спрашивают, — сказала я. — А не ставят перед фактом. Ты позволил им решить за меня.
— Я пытался позвонить, — он развёл руками. — Ты в дороге, у тебя связь… Они просто чуть двинули процесс. Ты же сама говорила, что лучше деньги, чем пустая квартира.
— Я говорила, что деньги — это свобода решать самой, — сказала я. — Не через Нину Павловну. Не через Алёну. И уж точно не через оценщика, который придёт в семь. Саша, я не хочу, чтобы в моём доме были решения без меня. Если ты этого не понимаешь — ты чужой в этой квартире. И — возможно — в моей жизни.
Он резко поднялся.
— Ты что — меня выгоняешь? — на лице его мелькнула обида. — За то, что я подумал про нас обоих? Ты всегда так — упёрлась и… У мамы сердце больное, Алёне с ребёнком тяжело, я… Я хочу всем помочь. И ты могла бы. Но ты вечно с флагом «моё».
— Потому что это моё, — сказала я. — Наследство — бабушкино. У меня с этим место и память. Я не обязана это превращать в ваши «хотелки». Ты — можешь помогать маме и сестре, сколько хочешь. Но не моим домом.
Мы говорили долго, а всё равно как будто стояли на двух берегах. Он твердил о «благе», о «рациональности», о том, что «всем будет легче». Я отвечала о границах, о праве, о том, что строительство чужого счастья на моём фундаменте — не строительство, а захват. В конце он сказал:
— Раз ты такая, решай сама. Я уезжаю к маме. Когда решишь — звони.
— Звонить некуда, — сказала я.
Он ушёл. В коридоре остался его запах — табак и хвойный одеколон. Я открыла окна, поставила липовый чай на подоконник и долго смотрела на двор, где мужик, прихрамывая, нёс мешок с картошкой через лужи, как через маленькие моря. Я поняла, что за один день во мне что-то встало на место, как шестерёнка, которая раньше то проскальзывала, то скрипела. Теперь — щёлкнуло.
Дальше начались будни, которые только со стороны кажутся скучными. Я заменила замки. Позвонила участковому — пришёл, сдержанный молодой человек, выслушал, записал: «Беседа проведена». Написала бабушкиным соседям записку: «Не впускать посторонних». Составила список того, что надо сделать: покрасить рамы, перешить шторы, перебрать бабушкину посуду, чтобы что-то отдать, что-то оставить. Я не жила здесь постоянно — работала в другом конце города и пока оставалась у Саши в последние дни, но теперь всё переместилось сюда — моя зубная щётка, мои мысли, мой дом.
Разговоры, конечно, не закончились. Алёна звонила и писала: «Ты жестокая», «мы у тебя денег не просим», «маме плохо, она плачет». Нина Павловна позвонила один раз и сказала: «ты уже не наша семья».
Через неделю в подъезде на доске объявлений появилось объявление с фотографиями — моя кухня, моё окно — с подписью: «Продаётся». Я содрала листок, позвонила по номеру, услышала голос — глухой, деловой. Сказала, что я — собственник, и в случае повторения подам заявление. На следующий день объявление исчезло, больше не появлялось.
Иногда вечером я садилась на кухне и смотрела на бабушкину фотографию. Она улыбалась оттуда, из сада, где было много света. Я ставила две чашки: для неё и для себя. И думала, что вся эта история — как тяжёлое ведро. Его можно поставить на голову, как это делали женщины на фотографиях, и идти ровно. А можно бросить и разбить. Я выбрала первое. И всё чаще получалось.
С Сашей мы встретились ещё пару раз: официально — в ЗАГСе, чтобы подать заявление, и неофициально — на лавочке у нашего бывшего дома, где мы однажды летом ели мороженое, сидя на тёплой доске. Он сказал тихо: «Может, ещё…» — и замолчал. Я сказала: «Нет». Он кивнул. Позже я узнала от общей знакомой, что они с мамой и Алёной «почти купили» маленькую квартиру в соседнем районе на её имя, а Саша собирается «помогать с ремонтом». Его право. Мой ремонт — у меня.
Я переехала окончательно через два месяца. В эту весну зацвела сирень, и её запах тянулся в форточку, как вода по канавке — неспешно, уверенно. Я повесила чистые шторы, сшитые из старой бабушкиной скатерти. Переклеила на кухне угол обоев — где отваливался шов. Пересадила фиалки. Поставила на подоконник деревянную птичку, которую когда-то выстругал дед. Вечером, когда двор тихий и только трамвай гудит на дальнем перекрёстке, я сижу с чашкой липового чая и слышу, как в другой комнате гулко тикают старые часы. Они идут, как всегда. Не для того, чтобы напоминать о чужих словах. Для того, чтобы напоминать о времени, которое теперь моё.
Иногда я встречаю Алёну на рынке. Она смотрит мимо, будто мы незнакомы. Нина Павловна однажды прошла мимо меня на остановке, сделала вид, что разглядывает цену на газеты. Я не держу зла. Просто так спокойнее. Я живу в том доме, который мне оставили с заботой, и никому не разрешаю превращать эту заботу в билет в чужой кошелёк или в чужую память. Если кому-то от этого холодно — пусть закрывают свои окна. У меня — открыто.
И да, я по-прежнему в командировки. Только ключи от квартиры теперь ни у кого не остаются. Фиалки переживут без Алёниной «заботы». Я ухожу, поливаю, закрываю, и дверь щёлкает мягко и верно, как в те дни, когда бабушка сама уходила ненадолго в магазин и возвращалась с буханкой ещё тёплого хлеба. Я кладу руку на тёплый подоконник и думаю: никто и никогда больше не скажет мне «собирай и уходи» в моей кухне. Это тот единственный договор, который я подпишу с собой — без оценщиков и риелторов. И на нём тоже будет стоять моя фамилия.
