— Ты ж не против, Леночка, если мы к тебе на недельку переберёмся? — голос Маргариты Васильевны тянулся медом, но мед был старый, засахаренный, с лёгким привкусом затхлости. Елене даже показалось, что в животе что-то зашевелилось. Не от нежности — от какого-то липкого раздражения. Как таракан.
— Мы — это кто? — не поднимая глаз от тарелки, спросила она, ковыряя вилкой остывшие макароны.
— Ну я и Николай, конечно, — почти ласково уточнила свекровь, и тут же, как бы невзначай: — У меня дома воду отключили. И газ. А тут тепло, уютно… своя квартира.
— Наша, — буркнул Николай, не отрываясь от телефона.
Вот оно. Елена перевела взгляд с тарелки на мужа, потом на его маменьку, развалившуюся в кресле, обмахивающуюся газеткой, словно барыня в Крыму в августе. Только вместо лимонада у неё на столе пустой стакан с налётом кофе и отпечатком яркой помады. На чужом столе. В чужой квартире.
— Моя квартира, — тихо, но чётко сказала Елена. — По наследству от бабушки. Документы у меня.
— Ой, да не начинай опять, — вздохнула Маргарита Васильевна, покачивая в сером чулке ногой. — Мы же семья. Что ты как чужая? Ну, бабушка твоя, и что? Главное, чтобы муж с женой с родителями жили. Помогали.
— А я что, не помогаю? — подняла бровь Елена. — Стиралку я вам купила, телефон Коле обновила, тебе полис оформила.
— Так это же семья! — тут свекровь резко сбросила улыбку. — Ты что, деньги на ветер лучше потратишь? А в семью вложить — это же другое!
— Мама, давай без скандалов, — пробурчал Николай, не отрываясь от экрана.
— Вот именно! — оживилась свекровь. — Леночка, ты, конечно, неплохая девка, но упрямая и, скажу прямо, жадная. Всё твоя квартира да твоя квартира… Ты даже краны нормальные не ставишь, всё экономишь. Коля мылся — вода, как из дырявой лейки!
— Мама, ну ты… — тихо вставил муж.
Елена встала, собрала тарелки, отнесла на кухню, вернулась и встала прямо перед ними.
— Мы поженились — да. Но квартира не ваша. И переезжать вы сюда не будете.
— Ты это мне сейчас что сказала?! — у свекрови лицо стало багровым. — Я тебя терпела! С твоими закидонами! Ты даже мужчину накормить не можешь! А теперь ещё рот открываешь на свекровь?!
— Мам, прекрати уже, — Николай потёр виски.
— Нет, я не прекращу! Бабка тебе оставила — да. Но ты теперь в семье. Имущество — на семью работать должно! Я, между прочим, за тебя в ЗАГСе ручалась, а ты моего сына скоро на улицу выкинешь!
Елена достала из шкафа папку, положила на стол.
— Вот. Завещание, выписка, всё на меня. И давайте договоримся: вы здесь — гость. И ночевать вам тут негде.
— Ты меня на улицу выгоняешь?! Старую женщину?!
— Не старую. Хамку. И манипуляторшу. И, между прочим, я нашла ваши квитанции за микрозаймы и долги по коммуналке. Коллекторы к вам уже стучались. А теперь вы сюда ломитесь.
Николай вскочил.
— Лена, ты рылась в маминых бумагах?!
— Коля, ты за кого? За меня — жену? Или за неё — которая порошок из гостиниц таскает?
Он замолчал, посмотрел то на мать, то на жену. Мать схватила сумку.
— Всё! Я ухожу! Только помни, сынок: мать у тебя одна. А жён — сколько угодно.
Дверь хлопнула. Тишина.
— Ты перегнула, Лена, — тихо сказал он. — Можно было по-нормальному.
— По-нормальному с вами не получается, — кивнула она. — Вы думаете, если у женщины нет кулака, значит, можно на ней ездить. Но ничего, Коль. Прокатились.
Он ушёл в бабушкину комнату. А Елена осталась стоять в гостиной. Ей было мерзко, обидно. Но уже не страшно.
— Ты теперь совсем одна, Лена. Без семьи, без детей, без поддержки. Квартира — это, конечно, хорошо. Но поговорить-то не с кем… — голос Маргариты Васильевны был как варенье, в котором забродил уксус.
— И не надо за меня решать, хорошо мне одной или нет, — спокойно ответила Елена, водя пылесосом по прихожей. Пыль в углу собиралась в маленькие серые кучки — такие же упёртые, как она сама.
Прошла неделя. Николай ушёл к маме — «временно». Забрал две рубашки и зарядку.
— Подумай пока, — сказал он.
— Я уже, — ответила она.
А «временно» оказалось очень удобным словом — под него можно прятать долгие вечера на маминой кухне под «Пусть говорят».
Маргарита Васильевна не унималась. Звонила каждый день, как по расписанию. То с легкой грустью о прошлом — «а ведь когда-то ты хоть суп варила, а не этот свой фастфуд». То с укором — «ты его от нас уводишь». То с ласковой мольбой — «подумай о детях, которых у вас нет, но могли бы быть, если бы ты была помягче».
В этот раз явилась сама. Без звонка. Только что пылесос заурчал, как звонок в дверь. На пороге — с фирменной сумкой, надутыми губами и помадой, которая умудрялась оставить след на всём: на чашках, на носовых платках и, особенно, на нервах.
— Я чай заварила, Лена, не дёргайся. Я не кусаюсь, — голос тихий, почти ласковый. А глаза блестят, как у кошки, что только что нагадила в тапок и теперь прикидывается невинной.
Елена выключила пылесос.
— Уходите, Маргарита Васильевна. Я вас сюда не звала.
— А Николая ты звала, да? — прищурилась та. — Он вчера, между прочим, в машине ночевал. Потому что ты его не пускаешь.
— Он ушёл сам. И возвращаться не спешит. Это его выбор. Он взрослый. Я ему не мама.
— Это ты думаешь, что взрослый. Он запутался. Всю жизнь на тебя работал, а ты теперь его выгоняешь. Где твоя совесть?
— А у вас где? — спокойно ответила Елена. — Когда вы в ванну с тазиком зашли без стука? Или когда в мусор полезли, чтобы понять, что я готовлю? Или когда соседям жаловались, что «молодёжь нынче на шею садится»?
— Я делала это от любви! — вдруг выкрикнула свекровь. — Николай мой сын! Я его рожала, выкармливала, ночами не спала! А ты? Что ты ему дала?
— Спокойствие. Дом. Поддержку. И крышу над головой.
— Так отдай ему эту крышу! Что ты вцепилась в эту квартиру, как собака в кость?! Боишься, что он тебя бросит?!
Елена сорвалась. Не потому, что не могла терпеть. А потому, что поняла — терпеть значит дальше отдавать им право на себя.
— Бояться надо вас, Маргарита Васильевна. Вы не живёте — вы лезете в чужую жизнь, в быт, в разговоры, в постель. Вам нужно всё контролировать. Если бы могли, вы бы мой паспорт сожгли, лишь бы приписать меня к себе, как в старых хрущёвках.
Маргарита Васильевна выпрямилась. Глаза — острые, как штык.
— Ты ещё пожалеешь. Я всё расскажу Коле. Всё, что знаю. Всё, что он не знает. Я давно под твоей кроватью всё разнюхала.
— А я всё расскажу в прокуратуре, — спокойно сказала Елена. — Список ваших микрозаймов уже у юриста. И переписка там же. Ещё раз придёте без спроса — будет заявление. За вторжение и угрозу личной безопасности.
Свекровь медленно поднялась, взяла сумку и закрыла дверь — вежливо, как те, кто уходит не навсегда, а чтобы вернуться громче.
Через день вернулся Николай. В пуховике, в коридоре, как гость.
— Ты серьёзно хочешь развестись?
— Уже подала.
Он вздохнул, смотрел в стену.
— Лена, ну мы же были нормальные. Может, просто жить? Без скандалов. Без мамы. Без твоих женских истерик.
— Николай, — перебила она, — у тебя два сценария. Первый — строишь свою жизнь сам. Второй — остаёшься её мальчиком. Но в другой квартире.
— А если я скажу, что ты важнее?
Она долго молчала.
— А я уже нет, Коля.
Он ушёл. Не звонил.
Через три дня снова домофон. Она даже не посмотрела — нажала «отбой».
— Знаете, я всё думала… Почему вы так за эту квартиру держитесь? — Елена сидела напротив Маргариты Васильевны, как за шахматной доской. Только ферзя давно нет — остались пешки да обида.
Та молчала. В чёрных перчатках теребила край сумки. Даже зимой выглядела как участковая по нравственности, только без мандата и без совести.
— Потому что боитесь, что у вас ничего не осталось? Или потому что вы своё уже проиграли и хотите взять чужое?
Встреча была последней. Пришла «за вещами Коли». Елена разрешила — не из жалости, просто хотела расставить точки.
— Не смей так со мной разговаривать. Я старше. Я мать.
— Я знаю. И мне жаль. Но вы стали той женщиной, которой я клялась не стать: упрямой, озлобленной, вечно всем обязанной, даже если никто ничего не должен.
— Ты неблагодарная дрянь, Лена. Ты разрушаешь семью. Николай в больнице — давление. Всё из-за тебя!
— Всё из-за вас. Вы давили на него годами. Делали вид, что заботитесь, а на самом деле подминали. Он не жил — выживал. И выбрал тень, потому что свет его ослепляет.
Свекровь встала.
— Ты ещё поплачешь. Одна. Своей свободе спасибо скажешь.
— Уже сказала.
Через месяц после развода квартира дышала тишиной. Новая стиральная машина, новый замок. Старое — и техника, и любовь — всегда может потечь в самый неподходящий момент.
Вечерами — радио. Не телевизор. Там слишком много про «маму — святую фигуру».
На работе Юля, лет на десять моложе, сказала:
— Лен, ты изменилась. Красивая стала. Как будто килограммов десять с души скинула.
— Сбросила свекровь.
Смех получился настоящий.
Через месяц возле подъезда — Николай. Отощал, сутулый, как подросток после семейной войны.
— Привет, Лена. Можно поговорить?
— Уже нечего.
— Я ушёл от мамы. Работаю в бригаде. Всё сам. Понял многое.
— А я — ещё больше. Не хочу назад. Устала быть спасателем. Хочу быть собой.
— Может, кофе? Как знакомые.
— У меня только кефир и светлая голова. Кофе — шаг назад.
Он кивнул. Принял. Она пошла дальше.
В магазине — помидоры, сыр, чай, цветы. Для себя, не в доказательство.
На кассе бабка пробурчала:
— Сама всё? Мужиков нынче не держат.
— Мужики — у мам. А дома у меня я. И мне там хорошо.
Вечером Елена сняла с двери табличку «Пожалуйста, не шуметь». На обороте написала:
«Не входить. Здесь живёт Свобода».
И впервые за много лет ни один звонок не прозвучал в голове.
