Вероника проснулась в субботу чуть раньше обычного, хотя можно было бы и поваляться. За окном ещё лежала тонкая пелена тумана, и деревья выглядели, как картонные декорации, забытые после спектакля. В кухне, куда она прошла босиком, по кафелю пробежал холодок — будто напоминание: сегодня надо на рынок за овощами, пока продавцы не разъехались. Но вместо того, чтобы натянуть куртку и спуститься, она машинально включила чайник и стала протирать стол, уже и так блестящий.
Это был у неё с детства рефлекс — когда тревожно, протирать поверхности.
В девять утра позвонила Марина Александровна. Голос — вязкий, утренний, с лёгкой паузой между словами.
— Никочка, я к тебе на чай загляну. Ты ведь дома?
«Никочка» всегда означало, что у свекрови на уме какой-то разговор. Не срочный, но неприятный.
— Дома, конечно, — ответила Вероника, и, положив трубку, вздохнула. С Мариной Александровной лучше встречаться в первой половине дня, пока та не успела разогреться до полного темперамента.
Она пришла ровно через сорок минут — в аккурат к моменту, когда Вероника успела накрыть стол. На этот раз свекровь принесла коробку с чайным сервизом, который, по её словам, «давно пылился без дела». Сервиз был старинный, с бледно-зелёным узором по краям, пахнул влажным картоном. Вероника поняла, что теперь он навсегда поселится в её шкафу — как все «семейные вещи», которые передают, но не забирают обратно.
Марина Александровна расположилась в кресле, словно была в своей гостиной. В руках у неё была чашка, которую она вертела, пока рассматривала комнату.
— Ника, ну ты, конечно… — начала она с лёгким восхищением. — Какая ты хозяйка! Чистота, уют… И всё так подобрано.
Вероника улыбнулась, хотя похвала от свекрови звучала, как мелочь, случайно выпавшая из кошелька: вроде и приятно, но знаешь — рассчитывать не стоит.
— Спасибо.
— Тимур, я вижу, попал в хорошие руки, — продолжила Марина Александровна, и глаза её мягко сузились.
Вероника поймала себя на том, что эта трёхкомнатная квартира — её личная крепость. Каждый уголок выстрадан, каждая полка выбрана не случайно. Когда-то, ещё до встречи с Тимуром, она спорила с мастерами о ширине плинтусов, по три дня выбирала между двумя оттенками плитки, и всё это — из тех времён, когда казалось, что будущее можно полностью спроектировать.
— Я старалась, — сказала она тихо, больше для себя.
Они говорили о пустяках — о ценах на продукты, о том, что на рынке появился новый продавец с абхазскими мандаринами. Но потом Марина Александровна как-то незаметно подвела разговор к детям.
— Я всё думаю, как у вас будут бегать по комнатам маленькие ножки…
Вероника кивнула. Ей даже захотелось улыбнуться, но внутри было ощущение, что её подталкивают в сторону, в которую она пока не хочет идти.
Вечером, через два дня, Тимур пришёл домой нахмуренный, с каким-то серым конвертом в руках. Он бросил его на стол, и бумага легла так, словно сама понимала, что принесла плохую весть.
— Смотри, что пришло. Счёт за воду. У них там, видимо, течёт личный Ниагарский водопад.
Вероника, облокотившись на стол, быстро просмотрела цифры.
— Ошибка, конечно. Завтра после работы зайду в управляющую компанию.
Тимур сел, поиграл пальцами с вилкой и вдруг сказал с обидой:
— Знаешь, как со мной разговаривали? Как будто я… никто.
Она хотела сказать, что это их обычная манера, но увидела — у него в глазах какая-то уязвимость, непривычная.
А через день пришла Марина Александровна — уже не с сервизом, а с лицом, на котором читалось «сейчас будем говорить серьёзно». Села на диван, и, даже не притронувшись к чаю, начала:
— Тимур мне рассказал. Ну как же так! Мой сын чувствует себя здесь… временно.
Вероника даже моргнула от неожиданности. Вчера Тимур молчал, а сегодня, оказывается, у него есть целая теория.
— Но мы же всё делаем вместе, — сказала она. — Мебель он выбирал, плитку в ванной тоже.
— Мебель — это одно, а документы — совсем другое. Мужчине важно знать, что он хозяин дома, — произнесла Марина Александровна, как будто цитировала старинную книгу с семейными правилами.
И в этот момент в голове Вероники что-то зазвенело, как тонкий фарфор, ударившийся о стекло. Она почувствовала — разговоры эти ещё вернутся. И вернутся они уже в более жёсткой форме.
На следующий день Вероника возвращалась с работы поздно — в кармане шуршал чек из булочной, где она купила себе маленький багет «на ужин». В подъезде пахло свежей краской — видимо, ЖЭК всё-таки решил подкрасить стены, но начал с самого неожиданного места — с потолка. Она шла, думая о том, что эта недокрашенная лестница как-то подозрительно напоминает их отношения с Тимуром в последнее время: всё вроде на месте, но недоделано, и главное — непонятно, будет ли вообще закончено.
Дома её встретила тишина. Тимур был в комнате, за компьютером, и на приветствие ответил тихим «угу».
Так продолжалось уже несколько дней: он словно ушёл в подполье, только без листовок и шпионских игр.
— Тимур, — осторожно сказала она, — мы же вроде не ругались.
— Ага, — буркнул он, не отрываясь от экрана.
Вечером позвонила соседка с четвёртого этажа — тётя Рая. Женщина семидесяти лет, у которой язык работал быстрее, чем ноги.
— Вероника, я тебе так скажу… сегодня в вашем подъезде мать твоего мужа про тебя говорила. С бабами из второго подъезда.
— И что же? — спросила Вероника, хотя внутренне уже приготовилась к любой нелепости.
— Ну, мол, ты держишь сына впроголодь и не даёшь ему «чувствовать себя хозяином». Я ей сказала: «Марина, да хоть золотой тебе дом дай, всё равно будет недоволен». А она обиделась и ушла.
Вероника поблагодарила тётю Раю, но на душе стало неприятно. Марина Александровна явно решила разыграть партию в открытую.
Через два дня всё вышло на поверхность. Тимур пришёл с работы раньше и, когда Вероника поставила на стол тарелку с ужином, достал из портфеля папку. В папке — аккуратно напечатанная дарственная. На него.
— Это… что? — спросила она, хотя уже поняла.
— Это решение всех наших проблем. Ты переписываешь квартиру на меня, и всё.
Вероника медленно закрыла папку и отодвинула её так, будто там лежала не бумага, а живая гадюка.
— Тимур, ты с ума сошёл?
— Почему? Мы семья. Разве это не нормально?
Она хотела рассмеяться, но смех не шёл. Вместо него поднялась странная усталость — как если бы она несла тяжёлую сумку, а на середине пути кто-то незаметно положил туда ещё два кирпича.
— Эту квартиру я купила ещё до тебя. На свои деньги.
— Но я же тут живу! И вкладываюсь!
Вероника встала, подошла к окну и отдёрнула штору — за окном фонарь резал жёлтым светом на куски мокрый асфальт.
— Тимур, если ты считаешь себя квартирантом, то это твоя проблема, а не моя.
Он поднялся, отодвинув стул с таким скрипом, что кошка Муха, спавшая под батареей, подпрыгнула и убежала на кухню.
— Значит, не доверяешь, — сказал он тихо, но с нажимом. — А раз не доверяешь, то…
Он не договорил. Просто взял куртку и вышел. Дверь хлопнула так, что в прихожей с вешалки упал шарф.
Вероника стояла несколько секунд, прислушиваясь к звукам подъезда. Тишина. Только Муха осторожно вернулась, глядя на хозяйку жёлтыми глазами: «Что это было?»
На следующий вечер явилась Марина Александровна. Без звонка. Сумка у неё была в руках, как у человека, который собирается в длительное путешествие, но по ошибке пришёл не на вокзал, а в чужую квартиру.
— Ну и что ты устроила? — спросила она вместо приветствия.
— Я? — Вероника поставила чашку на стол. — По-моему, это вы устроили.
— Ты должна была поддержать мужа! — заявила свекровь.
— Поддержка — это совет, слово, помощь. А вы просите отдать всё, что у меня есть.
Марина Александровна вспыхнула.
— У жены не может быть отдельной собственности! Всё должно быть общим!
— Отлично, — сказала Вероника. — Тогда пусть Тимур оформит на меня вашу дачу.
Они смотрели друг на друга, как два шахматиста, у которых остались только короли и пешки. Развязка была очевидна.
И вот тогда в разговор вмешалась случайность. В дверь позвонили. На пороге стоял Лёша — сосед с пятого, молодой парень с татуировками, курьер в службе доставки. В руках у него был пакет с какими-то банками и надписью «мёд из Башкирии».
— Это вам, — смущённо сказал он Веронике. — Мне перепутали заказ, а я подумал — вдруг пригодится.
Марина Александровна смерила его взглядом, как подозрительного свидетеля, и зашипела:
— Вот, чужие мужики тебе приносят мёд, а ты моего сына выгоняешь!
Вероника вдруг рассмеялась — громко, неожиданно для самой себя. И смех этот был уже началом конца.
Вероника проснулась в среду от назойливого стука в дверь. Было ещё темно, но в глазок уже маячила фигура Марины Александровны, закутанной в длинное пальто и шарф, который она обычно надевала только в сильный мороз.
Открыв дверь, Вероника успела заметить — под мышкой у свекрови та же самая сумка, в которой она вчера видела вещи Тимура.
— Я пришла поговорить, — начала Марина Александровна и, не дожидаясь приглашения, прошла на кухню.
Вероника молча пошла за ней.
На столе осталась кружка с недопитым вечером чаем, на поверхности — тонкая плёнка.
— Сын мой ночует у меня, — сказала Марина Александровна, — и места там нет. Ты же понимаешь… Мы хотим, чтобы он вернулся.
— Он может вернуться в любой момент, — ответила Вероника. — Но без дарственных и шантажа.
Марина Александровна шумно отодвинула стул.
— Это ты называешь шантажом? Это забота! Женщина должна идти навстречу мужу.
Вероника вдруг почувствовала, что больше не хочет спорить. Все эти разговоры уже как заезженная пластинка. Слова одинаковые, лица одинаковые, только чай остывает.
Она поднялась, пошла в спальню и достала из шкафа вторую сумку — ту самую, в которую складывала зимние вещи Тимура.
— Вот. Передайте. Всё, что было у него здесь, — сказала она, возвращаясь на кухню.
— Ты ещё пожалеешь! — бросила свекровь, хватая сумку.
Когда дверь за ней закрылась, в квартире стало тихо так, что было слышно, как за стеной кто-то насыпает корм в миску коту. Вероника подошла к окну, прислонилась лбом к стеклу. На улице уже начинался утренний поток — автобусы, спешащие люди, запах свежего хлеба от булочной на углу. И в этой будничной картине не было места ни драме, ни пустым угрозам.
Вечером позвонил Тимур.
— Ника, давай поговорим.
— Мы уже всё обсудили.
— Я был неправ. Мама меня накрутила. Забудем про квартиру, пожалуйста.
Она слушала его ровный, почти умоляющий голос и понимала — нет уже того Тимура, с которым они смеялись, выбирая диван. Остался человек, который однажды решил, что бумага с печатью важнее доверия.
— Тимур, я подала на развод, — сказала она.
В трубке повисла пауза, длиннее, чем нужно, чтобы просто перевести дух.
— Ты не можешь так… Мы же любили друг друга.
— Любовь закончилась в тот момент, когда ты принёс мне дарственную.
Она положила трубку.
Вечером достала из шкафа старый альбом с фотографиями — на одной они были вместе на море, на другой — на новогодней вечеринке у друзей. И впервые эти снимки показались ей чужими. Как будто на них — две другие жизни, в которых она больше не участвует.
На кухне зашипел чайник. Она налила себе чай, села за стол и впервые за долгое время почувствовала: квартира снова её. И жизнь — тоже.
