Суббота. Восемь с небольшим утра. Вроде бы утро обещало быть тихим и даже приятным, если бы не этот звонок — резкий, как игла, вонзившаяся прямо в голову.
Аня, всё ещё сонная, кутается в свой потертый махровый халат и идёт к двери. Кофе только начал булькать на плите, а настроение у неё было примерно как у старого будильника, который случайно включился посреди выходного.
Она открывает дверь — и замирает.
На пороге стоит Татьяна Аркадьевна, мать её мужа, с чемоданами. Настоящими. Тяжёлыми, на колёсиках. И с таким лицом, что в словаре это выражение можно было бы поставить напротив слова «нахрап».
— Ну вот и я! — радостно объявила свекровь, словно они вчера об этом договаривались и даже время обсудили.
— Здравствуйте… А вы что, к нам жить?
— Конечно, деточка, а куда ж мне ещё? Сына вырастила, квартиру продала, всё детям отдала, а теперь вот — как ненужная, никому не пригодившаяся. Только вы у меня и остались. Кофе-то у вас найдётся?
Аня моргнула. Сначала правым глазом. Потом левым. Попыталась осознать, что вообще происходит.
— Подождите… вы хотите сказать, что переезжаете сюда?
— К нам, — поправила Татьяна Аркадьевна и без церемоний протолкнула чемодан в коридор. — Не забывай, это и его квартира.
— Квартира моя. Я купила её ещё до брака. Ваш сын тут прописан, но…
— Ну и что? Он твой муж, я его мать. Мы же семья. Или у вас, у современных, всё по-другому?
— Ещё как по-другому, — пробормотала Аня сквозь зубы.
На кухне тикали часы из Икеи, как маленькая бомба с обратным отсчётом. Пока свекровь ставила чайник «по-своему, потому что вы неправильно воду наливаете», Аня чувствовала, как закипает не только чайник, но и она сама.
Когда пришёл Виталик, его лицо вытянулось:
— Мам? А ты чего здесь?
— А что ж ты думал, Виталик? Двадцать пять лет я с твоим отцом жила, потом квартиру продала — вам, между прочим! Вы ремонт сделали, мебель купили. А я что? На вокзале ночевать должна?
— Мама, мы ведь договаривались… ты же хотела снять что-то рядом. Ну, чтобы нам всем удобно было… — Виталик виновато почесал затылок.
— Снять? На пенсию, что ли? Ты скинься, а? Или, может, Анечка подмогнёт?
Аня вдохнула так, как не делала даже в бассейне, перед прыжком.
— Секундочку. А с какой стати я должна? Вы взрослый человек, квартиру продали сами. Я-то при чём?
— Не кричи, милая. У тебя голос, как у соседской шавки, когда её в ванной заперли. Я тебе не чужая, между прочим. Я мать твоего мужа.
— А я вам не дочь и не спасатель. Я — человек, который пашет шесть дней в неделю, чтобы хоть немного пожить для себя. И делить кухню с вами и вашими сериалами в мои планы не входило.
Виталик, как обычно, испарился: то в душ, то в туалет, то «зарядку ищет».
А свекровь продолжала свою песню:
— Ну вот и благодарность. Всё ради вас, а в итоге — выгоняют, как собаку. «Иди, мол, бабка, ты тут лишняя».
Аня не выдержала:
— Да ничего вы ради нас не делали! Всю жизнь ответственность на него перекладывали — на «сыночку». Мужика из него так и не сделали! И теперь вы хотите, чтобы я разбиралась с последствиями?
— Ясно, ясно… Невестка змеиной породы попалась. Всё ей мало, всё под себя. А я что, старая, в могилу уже?
— Не в могилу, а в однушку у метро. Снимите. Или к дочери своей езжайте.
— Она в Питере. И муж у неё — против. Вот и выходит, что я никому не нужна…
В кухне наступила тишина. Даже чайник выключился.
Аня чувствовала внутри тяжесть — смесь раздражения и вины. Самое неприятное из чувств.
— Послушайте. Вы взрослый человек. Сделали выбор. Это не моя вина. Но я не обязана жить с вами под одной крышей. Не получится.
— Ты думаешь, мне хочется? Я жила с надеждой: сын вырос, у него хорошая жена. Думала, что найду здесь дом.
Аня усмехнулась горько:
— Вы искали ещё одну себя. Женщину, которая будет ему стирать носки и говорить: «сыночка, ты всё правильно сделал». А я не такая.
В этот момент из душа вышел Виталик — в парУ и в трусах.
— Ну что вы орёте опять? Ну поживёт мама пару месяцев, что тут такого?
Аня поднялась из-за стола и спокойно сказала:
— Катастрофа — это ты, Виталик. Твоя мама переехала — поздравляю. А я ухожу.
— В смысле уходишь?
— В прямом. Я выбираю тишину, свободу и жизнь без чужих трусов на сушилке. Собираю вещи. Живите вместе. Только кружку купите ещё одну. Со мной уйдут обе.
Она ушла в спальню. А свекровь и сын остались в коридоре.
Свекровь вздохнула и сказала первой:
— Ну ничего, обживёмся. Я суп сварю. Только петрушку надо докупить…
Прошла неделя.
Квартира, которую Аня когда-то считала своей тихой гаванью, теперь напоминала странный театр: сын, похожий на мебель, и мать, слившаяся с кухней. И всё это сопровождалось постоянными репликами, звучавшими то как упрёки, то как приговор.
— Это у меня так суп получается, а не то, что ты готовишь — воду с кетчупом.
— Ты что, полотенце так повесила? Оно же на розетку стекает!
— У меня давление! Восемьдесят на шестьдесят! А ты тут окна настежь откроешь!
Аня?
Аня в это время жила у своей подруги Лены. На раскладном диване, зажатом между гладильной доской и котом, который был сам себе хозяин и никому не уступал дорогу. Она пила кофе из старой кружки с трещиной и молчала. Потому что если бы открыла рот — кричала бы.
— Ну что? Вернёшься? — спросила Лена, заваривая чай в заварочнике.
— Не знаю. У меня ощущение, что я в дурдоме. Она там реально хозяйничает, как будто всю жизнь там жила. Постельное сменила. Плита сверкает, но от запаха укропа у меня уже нервный тик.
— А Виталик?
Аня скривилась.
— Он как фикус. Стоит в углу, поливают — он зелёный. Иногда извиняется. Но чаще молчит. Повторяет одно и то же: «ну что нам теперь, маму на улицу?»
Лена пожала плечами:
— А он раньше когда-нибудь «маму» куда-то девал?
— Нет. Она всегда у них как директор была. Просто теперь она директор моей квартиры. И моего мужа. Хотя, если честно, бывшего. Просто я это ещё не оформила.
А дома, между тем, жизнь текла своим чередом. Даже слишком гладко. Душная идиллия с привкусом морали.
— Виталь, а где твои носки?
— В ящике, мам.
— Не в том. Я перекладывала. Теперь у тебя носки там, где раньше трусы. Трусы я положила к футболкам. Я навела порядок. Теперь жить можно.
Он молча взял носки, закинул в кроссовки.
— А Аня-то чего? Сказала, вернётся?
— Мам, ну не дави. Мы поругались. Всё сложно.
— Сложно? Сложно — это когда два кредита и муж с бабами шляется. А тут что? Квартиру купила до брака и строит из себя барыню. Как будто ты в её интерьер не вписался.
Виталик промолчал. Внутри у него зудело что-то неприятное. Будто потерял не носки — что-то большее.
— Ты ведь меня не прогонишь? — спросила мать и села напротив с миской салата. — Мы ж семья. Только у нас друг у друга и есть.
Он кивнул. «Нет» сказать не мог. «Да» — уже звучало неискренне.
На четвёртый день Аня вернулась. С сумкой. И не одна.
С ней был мужчина. Никита. Высокий, уверенный, с тем голосом, которым можно было бы продавать даже снег на Севере.
Они вошли неспешно, почти театрально.
— Здравствуйте, — сказал Никита, снимая куртку. — Вы, наверное, Татьяна Аркадьевна?
Та моментально приосанилась. Аня смотрела на неё с лёгкой полуулыбкой.
— Никита — мой хороший знакомый. Юрист. Мы обсудим кое-что по поводу квартиры. Не помешаем?
Свекровь напряглась. Юристы — это как врачи: даже когда ты здоров, рядом с ними чувствуешь себя подозрительно больным.
— Ну… конечно. Мне как раз в аптеку надо…
Она схватила сумку и выскользнула за дверь.
В этот момент из комнаты появился Виталик, в спортивных штанах и с лицом человека, которого внезапно вытолкнули на сцену без текста.
— Ань… ты чего?
— Живу, Виталик. Дышу. Смеюсь. Сплю на кровати, которая не пахнет мазью для суставов. А ты как?
Он почесал затылок.
— Я… волнуюсь. Ты так сразу — с юристом…
— А ты что хотел? Ты выбрал жить с мамой. А я выбрала жить без вас. Это не конкурс — кто больше выдержит, жена или сын. Я не соревнуюсь.
— Может, спокойно поговорим?
— Я уже говорю. Но ты всё время молчишь. Теперь Никита поможет. Надо оформить развод. И ещё — вопрос с пропиской. Если ты не хочешь решать по-хорошему, юрист объяснит.
— Ты серьёзно?
— А ты думал, я шучу?
Никита разложил папку.
— По закону квартира принадлежит супруге. Проживание посторонних возможно только с её согласия. В противном случае — это вторжение. Мы предлагаем решить мирно. В противном случае — суд.
Виталик смотрел на Аню, как на женщину, которую он вроде знал, но теперь — как будто обновлённую, с другой системой координат.
— Ты решила всё так… жёстко?
— Жизнь сама жёсткая, Виталик. Пока ты ждал, что всё само рассосётся, я выбрала. Себя. И воздух без запаха укропа.
В дверях появилась Татьяна Аркадьевна. Услышала последние слова, застыла.
— Это что за разговоры тут?
— Это финал, Татьяна Аркадьевна, — сказала Аня спокойно. — Вы считаете, что жить ради сына — это нормально. А я считаю, что взрослый мужчина должен жить сам. Даже если у него есть мама. Особенно если у него есть такая мама.
Свекровь глубоко вздохнула. Выпрямилась.
— Ну… обойдусь. У меня сестра в Королёве. Переживу. Только знаете… думала я, что вы сильнее окажетесь. А вы просто сбежали. Как все.
— Вы ошиблись. Я не сбежала. Я выбрала. Терпеть — это не моя роль.
Она взяла чемодан, тот самый, с колёсиками.
— Виталь… ты со мной?
Он посмотрел то на мать, то на жену, то на Никиту. И только пожал плечами.
— Я… не знаю.
Аня кивнула. Ответ она уже услышала.
Через час квартира стала другой. Тихой. В ней пахло только кофе и музыкой из телефона.
Аня сидела на подоконнике, Никита что-то делал на кухне. И впервые за долгое время ей было спокойно.
Прошло два месяца.
Квартира снова дышала тишиной. Ни запаха пережаренного лука в старой сковородке, ни влажных полотенец на кухонных дверцах, ни бесконечных разговоров про давление и «бедного мальчика, которого жизнь мучает».
Аня жила одна. И впервые за долгое время это «одна» не значило «одинокая».
Но жизнь, как водится, любит проверять. Только успеешь выдохнуть — и снова звонок.
— Аня, привет… Это я. Виталик.
Голос в трубке был неуверенный, как у человека, который подошёл к банкомату и забыл ПИН-код.
— Можно поговорим? Я рядом. У подъезда.
Аня отошла к окну. Он и правда стоял там: тот самый, в дешёвой ветровке, с пластиковым пакетом из аптеки и виноватым лицом.
Она могла бы не открыть. Но открыла.
Не потому что ждала. А потому что была готова сказать то, что всё это время держала в себе.
— Ты не изменилась, — сказал он, переступая порог.
— А ты — да. Помятый какой-то.
Она усмехнулась, посмотрела на него так, будто перед ней был не бывший муж, а просто знакомый человек, к которому давно охладело сердце.
— Мамина сестра выгнала её, — сразу начал он, не разуваясь. — Там скандал вышел. Денег нет. Мама теперь весь день в поликлинике. Я… не знаю, что делать.
— И ты пришёл… ко мне?
Он сел, положив руки на колени. Вид у него был такой, словно вызвали к директору. Только директорша — в шёлковом халате и со взглядом, от которого мужчины обычно теряют уверенность.
— Я подумал… мы можем всё вернуть. Начать заново. Я изменился. Честно.
Она медленно налила в стакан воды, выпила, потом повернулась к нему:
— Вернуть? А что именно? Твои «Аня, ну не обостряй»? Или вечера с твоей мамой на моей кухне? Может быть, мою бессонницу и сыпь от жизни втроём?
Он опустил глаза.
— Я понимаю, я был слабый. Но теперь… я один. Я многое понял.
— Многое? Или просто остался без крыши над головой?
Он сжал пакет в руках, но ничего не ответил.
— Ты, Виталик, не человек. Ты функция. Живёшь, пока тобой кто-то управляет. Сначала мама, теперь вот хочешь, чтобы я. Но я больше не готова быть чьей-то батарейкой. Я не фонд помощи растерянным мужьям и не дом отдыха для уставших матерей.
Он поднял глаза — пустые, усталые.
— Но мы же были счастливы…
— Нет. Я просто молчала и тянула всё сама. Это не счастье, Виталик. Это рабство, замаскированное под брак.
Он встал. Пакет зашуршал, как фантик.
— Ну и всё, значит?
Она тоже поднялась. Говорила спокойно, без надрыва, но в голосе звенела сталь.
— Всё. Развод оформлен. Прописка аннулирована. Квартира — моя. И жизнь — тоже моя.
Он постоял в дверях. Как когда-то в день свадьбы, только тогда — с букетом и надеждой, а теперь — пустой и чужой.
— Я… жалею.
— А я — нет. Я впервые услышала себя и сделала выбор.
Он кивнул, молча вышел.
Дверь закрылась — и больше не открывалась.
Через неделю Аня сняла с доски объявление «отдам даром диван». Старый, с воспоминаниями. Купила новый — светлый, современный, без следов прошлого.
Теперь в квартире пахло только кофе и ванилью. Иногда звучал смех — это приходила Лена. Или Никита.
А однажды утром, глядя в окно, Аня сказала вслух:
— Ну здравствуй, жизнь. Без чужих чемоданов. Без компромиссов. Только я. И мой выбор.
И впервые за много лет ей захотелось петь. Не от счастья. От свободы.
