Утро у Маши всегда начиналось одинаково: тёплая полоска света на столешнице, шорох кофемолки, тихий свист чайника, который она в последний момент снимала с огня, чтобы не разбудить Кирилла. Он любил доспать ещё десять минут, уткнувшись носом в подушку, чтобы потом вскочить и уйти почти бегом. Кружка мужа стояла справа, её — слева; сахар она насыпала заранее, чтобы утром не стучать ложкой. На подоконнике тянулся к свету толстый хлорофитум — выжил после четырёх переездов, стал как немой домовой: пока он зеленеет, у них всё будет хорошо.
Телефон звякнул, когда Маша уже поставила в духовку форму с кабачками и нарезала зелень. Звонила свекровь. Обычно — к вечеру, но сегодня — с утра.
— Доброе утро, Раиса Петровна, — Маша вытерла руки полотенцем и взяла трубку.
— Доброе, — голос был сухой, без привычных любезностей. — Ты сегодня работаешь?
— Да. С двенадцати до семи. Что-то случилось?
— Заезжай, поговорим, — приказала свекровь и, не дожидаясь ответа, добавила: — И Кирилла захвати.
— А по телефону нельзя? — тихо спросила Маша.
— Нет, — отрезала та и отключилась.
Кирилл выскочил на кухню уже в куртке, на ходу надевая часы.
— Кто? — спросил и, увидев выражение Машиного лица, скривился. — Мама?
— Да. Сказала — заехать. «Поговорим».
— Лера родила, — вздохнул он, налил себе кофе в термокружку. — Мама весь вчерашний вечер на взводе, говорит, «ребёнка привезли». Я думал, они рано или поздно назовут отца, найдут хотя бы способ… — Он неопределённо махнул рукой. — Пойдём после работы, ладно? Чтобы не тянуть.
Маша кивнула. С золовкой Лерой у них отношения никогда не складывались: та любила резкие фразы, которые разрезают воздух, как нож бумагу. Сначала громко влюбилась, потом громко вышла замуж, а через год не менее громко развелась. «Я не создана для тихой жизни», — сказала Лера, забрав из квартиры чемодан и оставив всё остальное: чайник, плед, посуду и нервы матери. Ребёнка ожидали летом, родился в феврале, маленький Егор тонко плакал первые дни, как будто вслушивался в голос человека, которому ещё нельзя дать имя «мама».
После смены в аптеке Маша устала пробираться сквозь осенний сумрак. Кирилл встретил её у метро — у него в кармане звенели ключи, как оберег. В подъезде свекрови пахло белизной и варёной курицей. Раиса Петровна открыла сразу, будто стояла у двери.
— Проходите, — сказала и тут же посмотрела на Машину сумку. — Ты чего с работы прямо? Можно было и без сумок явиться. Проходите.
В кухне было жарко, окно закрыто, на столе — салфетки, печенье и маленькая белая бутылочка с детской смесью. В комнате, на диване, лежал крошечный комочек с мирно шевелящимися ресницами. Маша подошла, глянула, у неё защемило глубоко: у ребёнка была смешная складочка у рта, как у Кирилла в детстве на фотографиях.
— Егор, — сказала свекровь. — Так назвали. Лера уже второй день не ночует. А вчера… — она смолкла, будто слова рассыпались в кулаке. — Вчера принесла вещи, оставила — и исчезла. «Мне надо жить», — говорит. Живи, говорю. И что дальше? С ним кто будет? Я? У меня давление, у меня спина, мне шестьдесят, у меня дача, собака. Я не собиралась на старости лет опять с пелёнками.
Кирилл положил руку матери на плечо.
— Мама, мы поможем. Но не всё сразу.
Свекровь резко стряхнула его руку, подошла к окну, дёрнула штору так, что с карниза капнул пыльный снег.
— «Поможем», — передразнила. — Это вы так, по выходным? А в будни кто? Я?
Она обернулась к Маше. В глазах — решимость, как гладь льда: ровно и холодно.
— Маша, увольняйся и воспитывай сына золовки. Она отдала ребёнка мне, но я не буду с ним сидеть, — сказала свекровь
Слова упали тяжёлым металллом посреди комнаты. Маша переглянулась с Кириллом — он растерянно приподнял брови, как будто не верил, что услышал это вслух.
— Раиса Петровна, — осторожно произнесла Маша, — не надо так. Он не игрушка и не сумка, чтобы «передать». Увольняться я не собираюсь. Я люблю свою работу. И ребёнка сестры я воспитывать не обязана.
— «Не обязана»! — свекровь расхохоталась без радости. — А кто обязан? Я? Да? Может, ещё и Лере спасибо скажем, что принесла нам счастье на порог и ушла? У тебя муж хорошо зарабатывает, — ткнула пальцем в воздух. — Ты можешь сидеть дома. Ну что, работа твоя мир спасает? Людям таблетки продашь — и в дамки? А тут — ребёнок, наш, родной. И ты ещё «не обязана»! Да что же это такое.
Кирилл втягивал голову в плечи, привыкая к давлению, как к резине шапки. Он попытался беззвучно занять сторону Маши — но получилось робко.
— Мама, не дави. Мы поможем — подменим, привезём, отвезём. Но Маша бросать работу не будет. Лера… Лера — мать. Это её ребёнок.
— Мать! — Раиса Петровна отрезала слог, как ножом хлеб. — Мать! Где она, мать? В клубе, наверное. Или у подружки. «Мне нужно жить». И вы — тоже «при своих интересах». Молодёжь. Слова все такие умные. А старым — расплачиваться.
Егор пискнул — тихонько, будто напомнил, что он здесь. Маша подошла, поправила плед. Тёплый, горячий лобик прижался к её пальцам. У Маши внутри всё одновременно ухнуло и поднялось.
— Раиса Петровна, — сказала она мягче, — детскому саду и врачам всё равно, какие у нас слова. Нужен план. Лера — в декрете. У неё положены выплаты. Ей надо идти в соцзащиту. Можно оформить нянечку через знакомых, мы поддержим. Но я увольняться не буду. И никто не имеет права решать за меня.
— «План»! — свекровь усмехнулась. — План. А жизнь — вот. На руках. Что с ним делать сейчас? Няня? За какие деньги? Лере всё мало. Я не хочу и не буду.
— Мама, — тихо сказал Кирилл, — не кричи. Давай так: мы возьмём Егора на выходные. Сегодня и завтра — у нас. А ты отдохни. А дальше — будем решать всеми вместе. Но Маша — работать будет. Я так сказал.
Свекровь взмахнула рукой, как будто злилась на воздух.
— Ох, нашёлся командир! Тоже мне, «сказал». Ладно, забирайте на выходные. Посмотрю, как вы запоёте. Маленький — он не кошка. Он плачет, он ест, он ночью орёт. Маша, я предупредила: увольняйся, или мы с тобой не будем на одной стороне.
— Мы и так не на «сторонах», — тихо ответила Маша. — Мы родня. Но у каждого — своя жизнь.
Они унесли Егора к себе домой в переноске, смешно поставили её на стол, как миску с супом, а потом, смутившись, сняли на пол. Маша грела смесь, Кирилл крутился рядом, как первоклассник, который не знает, куда девать руки. Ночью они спали вполглаза: Егор дышал тонко и часто, как маленький зверёк, и в промежутках между его дыханием Маша слышала в голове фразу свекрови. Каждое слово ложилось на сердце отдельным камешком.
Утром приехала Лера — не позвонив, как ветер в щель. На ней был яркий шарф, тонкие джинсы, взгляд — сверху вниз, как будто она стояла на балконе и смотрела на прохожих.
— Я на минуточку, — сказала, входя. — Посмотреть, как мой мальчик. Ой, вы его прямо на диван? Вы вообще умеете? — И, не дожидаясь ответа, наклонилась, потрепала сына по щеке. Егор чуть нахмурился, как взрослый. Лера выпрямилась, оглядела кухню. — У вас тут уютно, — удостоила похвалой. — Мне кажется, вам надо сына рожать. Попрактикуетесь на моём — опыт будет.
Кирилл дернулся, Маша взяла его за руку, чтобы он не сорвался.
— Лера, — сказала ровно, — Егор — не тренажёр. Это твой ребёнок.
— Да вы что, — Лера махнула рукой. — Ребёнок — общий. Семейный. Я вам доверяю. У меня сейчас период сложный: нервы, развелась, деньги надо — надо выйти на работу. Я не буду сидеть дома, я не создана для пелёнок. Мама тоже сказала, что не будет. Вы люди спокойные, стабильные. Вот и сидите. Я его люблю, но мне надо жить.
— Любить — это не говорить красивыми словами, — тихо ответила Маша. — Это вставать ночью. Это платить за врача, когда температура. Это приходить на прививки. Это нести ответственность. Мы тебе поможем — в рамках. Но сидеть с твоим ребёнком постоянно я не буду. И увольняться — не буду.
— Гордячка, — Лера прищурилась. — Тебе что — жалко? У тебя детей нет. Карьера? И что? Муж у тебя богатенький, вот и сидите дома. Это же удобно. Я бы на твоём месте…
— На моём месте ты уже была, — не выдержал Кирилл. — В нашем доме командуешь так же легко, как в мамином. Но у нас — не так. У Маши работа. У меня работа. Мы не будем брать чужого ребёнка «по умолчанию».
— «Чужого»?! — взорвалась Лера. — Как ты можешь? Это твой племянник!
— А ты — его мать, — отрезала Маша.
Лера схватила сумочку, зацепила стул, вылетела из квартиры, успев бросить на пороге:
— Посмотрим, как ты запоёшь, когда тебе помощь понадобится.
Жизнь стала похожей на поле, по которому кто-то тянет проволоку: то тихо, то искрит. Свекровь звонила каждый день, в голосе то просьба, то приказ: «Приезжайте», «Заберите», «Дайте денег на няню», «У меня давление», «Я с ним не справляюсь». Маша приезжала — как могла, когда могла. Забирала Егора на вечер, возила к врачу, покупала подгузники. Но каждый раз говорила одно и то же: «Я не уволюсь». И каждый раз слышала в ответ:
— Ты бессердечная. У тебя камень вместо души. Женщина должна.
Кирилл плавал между двух берегов. По вечерам садился на край дивана, проводил ладонью по лицу и говорил:
— Я не знаю, как в этом быть. Это сын моей сестры. Он не виноват. И мама… Она же не железная.
— И я — не железная, — отвечала Маша мягче, чем хотелось. — Я тоже устаю. И я не соглашалась жить вместо кого-то. Мы можем помогать — да. Но не «взять и воспитывать».
К декабрю свекровь решилась на захват. В субботу утром Маша открыла дверь на звонок — на пороге стояла Раиса Петровна с переноской и запасом баночек.
— Я оставляю его у вас, — сказала, не заходя дальше прихожей. — На неделю. У меня спина. Мне нужен покой. Вы молодые — справитесь.
— Нет, — произнесла Маша спокойно, чуть наклонив голову. — Так не будет. Мы согласуем дни, когда можем. Сегодня — нет. У Кирилла смена, я до ночи. Я не поеду на больничный ради твоей хитрости.
— «Твоей»?! — свекровь взвилась. — Хитрости? Да как ты смеешь!
— Я смею говорить «нет» там, где надо говорить «нет», — в голосе Маши не было железа, но была глина — устойчивая и тёплая. — Егор — не чемодан. Ты не можешь «оставить». Это не человечески. Лера — мать. Где она?
— А вот не знает никто! — Раиса Петровна развела руками так, будто бросала в невидимые двери горсть песка. — Телефон отключен. Появится, исчезнет. И мне — таскай! А ты — стоишь, вся из себя правильная, и говоришь слова.
— Я заберу Егора вечером, — тихо сказал Кирилл. — На несколько часов. Но на неделю — нет.
— Понятно, — отрезала свекровь. — Невестка у нас главная. Кукловод. Ну ладно! Идите вы все… — Она прикусила губу, чтобы не договорить, и ушла.
После этого началась настоящая осада. Лера выкладывала в сети фотографии со словами «жить нужно для себя» — с бокалом, с подружками, с надписью под фото «мама тоже человек». Свекровь по телефону плакала и ругалась попеременно: «Бог вам судья», «я вас на похороны не позову», «моя кровь внука не тянет никому». Маша не отвечала на оскорбления. Она звонила в поликлинику, спрашивала график участкового; узнавала, как оформить временную няню через знакомых; просила Кирилла поговорить с сестрой — хоть как-то привести в порядок документы.
— Лера, — сказал он однажды твёрдо, — либо ты возвращаешься и живёшь с ребёнком, либо мы подаём в органы опеки, и дальше будет уже не «я решаю», а как положено. Нельзя так.
— Ой, не угрожай, — засмеялась золовка. — Пугала, видали мы таких. Никто никого не заберёт. Малыш при бабушке, у него всё хорошо.
— «Хорошо», когда ты — рядом, — сказал Кирилл. — А не когда тебя нет неделями.
Между Машей и Кириллом тоже было нелегко. Она видела, как он сжимает кулаки в карманах, как долго стоит у окна, не решаясь открыть рот. Однажды он сорвался:
— Скажи честно: ты вообще сможешь жить с мыслью, что мы не взяли Егора? Что он где-то там, а мы — тут, с ужинами, с работой?
— А ты сможешь жить с мыслью, что я отказалась от себя? — спросила Маша. — Что я бросила всё и стала чужой матерью, пока родная — гуляет? Я смогу помогать. Я не смогу жить вместо.
Он сел, медленно кивнул. В этой медленной кивке было больше труда, чем в целой смене на объекте.
Где-то в середине зимы грянула кульминация. Свекровь позвонила ночью — голос истеричный:
— Забирайте немедленно! У меня давление! Я сейчас умру — будете виноваты!
Кирилл накинул куртку и побежал, Маша приготовила кроватку, которой у них не было — просто освободила место на диване, натянула чистую простыню. Принесли Егора — горячий, раскрасневшийся, животик твёрдый.
— Температура, — сказала Маша, приложив ладонь. — Поедем в скорую.
Они провели ночь в приёмном покое, где белые стены неумолимы, как календарь. Врач сказал — вирус, дал рекомендации. Утром Маша позвонила свекрови:
— Всё нормально. Лекарства есть. Сегодня — у нас. Завтра — посмотрим. Но слушай: так больше нельзя. Лера должна вернуться. Или… — она замялась, подбирая слова, — или оформляйте опекуна. Официально.
— Не дождётесь, — бросила свекровь и повесила трубку.
Через неделю Лера «всплыла» и устроила скандал прямо у подъезда: кричала, что Маша «присвоила» её ребёнка, что «всем нравится держать её за должную». Маша тогда впервые за всё время позволила себе повысить голос:
— Егор — не мебель в прихожей! Он — человек. Возьми его за руку и живи с ним. Или не мучай всех. И не думай, что твоя «свобода» важнее чужого сна.
Лера замерла, будто на секунду увидела зеркало. Потом отвернулась и ушла, громко стуча каблуками.
После этих слов объяснений не осталось. Раиса Петровна перестала разговаривать с Машей — позвонишь, она бросает трубку; встретятся — смотрит сквозь. Кирилл терпеливо звонил и приезжал — не из чувства долга, а потому что Егор не должен платить за чужие обиды. Они приезжали по договорённости, забирали на день или на вечер, привозили назад. Работу Маша не бросила. И уговоры про «увольняйся» стихли сами собой — потому что были бессмысленны.
Весной свекровь перестала приглашать их на семейные обеды. Лера на праздник вдруг прислала сообщение: «Не приходите. Нам с ребёнком и так хорошо». Маша сидела на кухне, смотрела на своё отражение в чёрном стекле отключённой плиты и думала, что некоторые мосты сжигают те, кто строить их не умеет. И не надо подносить воду туда, где никто не собирается тушить.
С Егром они виделись регулярно, но по-человечески, без приказов. Кирилл научился менять подгузники одной рукой, Маша нашла хорошего врача и записала свекровь к нему. Иногда к вечеру они падали без сил, и Маша, уткнувшись лбом в плечо Кирилла, шептала:
— Мы сделали всё, что могли. И ни у кого ничего не отняли.
Лето принесло в дом запах укропа и огурцов. Их жизнь встала на ровные рельсы: утром — работа, вечером — ужин, по воскресеньям — прогулка по набережной. Они купили новый торшер, Маша повесила светлые занавески, которые плавно шевелились от окна. На подоконнике хлорофитум пустил длинную стрелку — белую, как тонкая галочка. Маша улыбнулась: значит, будет ещё зелень.
Иногда звонила мама Маши, спрашивала, не передумали ли они «тянуть чужую ношу». Маша честно отвечала, что ношу может тянуть тот, кто соглашается, а они согласились только на помощь. В конце разговора мама всегда говорила:
— Главное, чтобы ты себя не потеряла. Остальное — приложится.
Однажды, уже в конце августа, они встретили Леру с коляской в парке. Она шла быстро, глядя перед собой, как будто боялась, что, встретившись глазами, придётся упасть в разговор. Егор спал, коляска покачивалась. Маша поймала себя на том, что не хочет сцены — хочет лишь слышать, как колесо шуршит по гравию. Лера прошла мимо, едва кивнув Кириллу. И это было тоже какое-то завершение.
Счастливого примирения не случилось. Никто не обнял другого в слезах, не сказал «ты была права». Зато случилась простая жизнь, где Маша не увольнялась, не превращалась в тень чужой матери, не жила под чьим-то словом «надо». Они с Кириллом сделали для Егора ровно столько, сколько могли, и перестали объясняться на каждый упрёк. Свекровь продолжала жить как жила — обижаясь и обвиняя, но иногда, если верить Кириллу, тихо замечала: «Хорошо, что Маша записала нас к врачу». Лера по-прежнему металась между своим «надо жить» и чужим «надо воспитывать», но это было уже не Машино дело.
Они сидели однажды вечером на балконе, под ногами лежала кошка соседей — забрела ненадолго, но так тепло устроилась, что Маша не прогнала. Кирилл пил чай, молча переворачивал ложку, глядя на свой дом — не большой, не громкий, но честный. Маша смотрела на тёмное небо и думала, что эти месяцы не сделали её жестче — сделали яснее. Она по-прежнему любила помогать, приносить суп в банке, держать ребёнка за руку у врача. Но она перестала подставлять свои плечи под чужой долг. И от этого в доме стало тихо и светло.
Иногда в памяти всплывала фраза свекрови — как ржавая скоба, торчащая из доски. Но теперь она уже не цепляла. Она стала частью прошлого, как старые обои под новыми. Маша поднялась, поправила на подоконнике хлорофитум — длинная стрелка качнулась и задела стекло, как тонкая рука. Кирилл взглянул на неё, улыбнулся коротко и ясно. И Маша поняла: у них всё сложилось так, как должно складываться у взрослых. Без криков, без красивых речей. С трудом, с заботой, с «нет», которое однажды пришлось произнести и не взять назад. И с этим «нет» им стало жить не хуже, а лучше — вместе, в своём доме, где ребёнок может быть гостем, но никогда не будет чужим долгом.
