Дождь стучал по подоконнику так, будто кто-то за стеной рвал целлофановые пакеты. Ольга сидела на кухне, держа кружку с уже остывшим чаем, и слушала этот монотонный шум. В квартире пахло варёными макаронами и чуть подгоревшим луком — вчерашний ужин напоминал о себе, как ненужный гость, забывший уйти.
Павел, её муж, топтался в коридоре, громко открывая и закрывая шкафы. Звук вешалок и глухое бурчание говорили, что разговор сейчас будет. И, судя по его тону, вежливый он точно не получится.
— Оль, — сказал он наконец, заходя на кухню с видом прокурора на выездном заседании, — нам надо поговорить.
— Как романтично, — тихо ответила она, не отрывая взгляда от чая. — Осталось только свечи и драматическая музыка.
— Без твоих шуточек, ладно? — Павел нахмурился и сел напротив, опершись локтями на стол. — Ты знаешь, что у мамы проблемы.
Ольга подняла взгляд. Внутри у неё всё напряглось, хотя лицо оставалось почти спокойным.
— У твоей мамы проблемы последние восемь лет, Павел. И решаются они всегда одинаково — за мой счёт.
— Это не твой счёт, это наш счёт! — повысил голос он, резко выпрямляясь. — Мы же семья.
— Мы семья, да. Но квартира — моя. И досталась она мне не от дедушки Ленина, а от бабушки, которая пахала всю жизнь, чтобы я хотя бы в старости не осталась на улице.
— На улице ты не останешься, — он попытался говорить мягче, но получилось с нажимом, — мы можем купить что-то поменьше, уютнее. А маме помогут твои… наши деньги.
Ольга засмеялась. Смех вышел коротким и сухим, как скрип старой двери.
— Ага, и где это «поменьше»? В соседнем подвале? Или на чердаке? Может, ещё и без лифта, чтобы мне коленки тренировать?
Павел откинулся на спинку стула и уставился в потолок, явно считая до десяти.
В такие моменты он всегда выглядел так, будто держит в руках невидимую гантель — тяжесть слов, которые хочет, но пока не решается бросить.
— Оль, ты ведь понимаешь, что это единственный шанс спасти маму от суда.
— Понимаю. — Она резко отодвинула кружку. — Но я не понимаю, почему единственный шанс спасти твою маму — это похоронить память о моей.
Павел наклонился вперёд, опершись ладонями о стол.
— Потому что ты живёшь в прошлом. Ты держишься за стены, за мебель, за бабушкину посуду, как будто она тебя защищает. А жизнь — она здесь и сейчас.
— Жизнь, говоришь? — Ольга прищурилась. — А что, если в этой жизни я хочу хотя бы один угол, где никто не будет диктовать, что продать и кому помочь?
— Ты эгоистка. — Он сказал это тихо, но каждое слово прозвучало, как удар. — Я никогда не думал, что ты способна так… отвернуться.
— Отвернуться? — она усмехнулась. — Павел, а кто отвернулся, когда я три месяца лежала с температурой, а ты ездил «помогать маме»? Или когда на мой день рождения ты уехал к ней, потому что «у неё давление»? У твоей мамы давление всегда, а у меня, похоже, терпение — нет.
Павел ударил ладонью по столу так, что ложка подпрыгнула.
— Хватит припоминать! Это другое!
— Конечно, другое, — её голос дрожал, но не от страха. — Когда речь о твоей семье — всё «другое». Когда о моей — «подождёт». Вот только бабушка моя уже не подождала. И я не дам тебе продать то, что она оставила.
Он встал, будто от резкого толчка, и пошёл к окну. За стеклом дождь усилился, и его тень на стене стала похожа на тёмную, широкую фигуру, готовую к броску.
— Ты думаешь, я прошу ради себя? — голос у него стал глухим. — Я прошу ради семьи. Ради того, чтобы мы могли спокойно жить.
— А я думаю, что ты прикрываешься словом «семья», когда хочешь получить своё. — Ольга поднялась, глядя ему прямо в спину. — И это страшнее любых долгов.
Он обернулся резко, глаза горели злостью.
— Если ты так считаешь, может, нам вообще не стоит жить вместе?
Тишина повисла в комнате. Только дождь барабанил по стеклу.
— Может, и не стоит, — спокойно сказала она, хотя внутри всё сжалось. — Но квартиру я не продам. Даже если уйдёшь ты.
Павел молча подошёл к двери, но на пороге обернулся.
— Ты сама всё рушишь, Ольга.
— Нет, Павел. — Она прислонилась к стене. — Я просто перестала подпирать то, что давно трещит.
Он ушёл, хлопнув дверью так, что в коридоре упала бабушкина ваза.
Ольга вздрогнула, но поднимать её не пошла.
Дождь за окном шёл, как ни в чём не бывало.
Прошла неделя.
Ольга заметила, что Павел стал ходить по квартире так, будто она ему не жена, а соседка, которую он терпит исключительно из-за общей лестничной клетки.
Молчание между ними было не просто тягостным — оно имело вес, как мокрое одеяло, брошенное на голову.
Он перестал ужинать дома, а утром уходил раньше, чем она вставала. Только иногда оставлял грязную кружку в раковине, как метку: «Я был тут. И всё ещё жду, что ты передумаешь».
В тот вечер он пришёл поздно, с тяжёлым пакетом, поставил его на кухонный стол и молча стал выкладывать продукты.
Колбаса, хлеб, сыр… и пачка дорогого кофе, которого они обычно себе не позволяли.
— Разоряешься? — не удержалась Ольга, прислоняясь к косяку. — Или у нас неожиданно завёлся спонсор?
— Просто купил, — сказал он, не глядя. — Хотел сделать тебе приятно.
— Приятно? — она усмехнулась. — После того, как неделю меня игнорировал?
— Я не игнорировал, — Павел поднял глаза. — Я даю тебе время подумать.
— Подумать о чём? О том, как продать своё прошлое и купить билет на поезд «Павел и его мама»?
Он резко захлопнул дверцу шкафа, куда ставил макароны.
— Ты всё превращаешь в сарказм, — процедил он. — Я серьёзно. Нам нужны деньги. Её могут выселить.
— А меня? — Ольга подошла ближе. — Меня ты тоже выселишь? Или просто переселишь куда-нибудь «попроще»?
— Не начинай.
— Я не начинаю, Павел. Это ты начал, когда решил, что моя квартира — это твой банкомат.
Он отвернулся к плите и начал доставать сковороду.
Металлический звук был таким резким, что Ольга вздрогнула. Павел нарочно громыхал посудой — как будто хотел, чтобы каждая кастрюля сказала: «Смотри, какой я раздражённый».
— Ты ведь понимаешь, — сказал он, нарезая колбасу так, что нож почти врезался в доску, — что мы семья, и если один в беде, другой должен помочь.
— Семья — это когда оба помогают, а не когда один всё время тянет. — Она скрестила руки. — Я за эти годы отдала твоей маме больше, чем себе.
— Это не про «мне» или «тебе»! — он резко обернулся, и нож в его руке показался опасно близким. — Это про то, что ты упёртая. Как твоя бабушка.
— Спасибо за комплимент, — сухо ответила она. — Именно её упёртость дала мне этот дом. И знаешь, она всегда говорила: «Если муж начинает считать твои стены своими — скоро он начнёт считать твою жизнь своей».
— Ну да, — Павел усмехнулся, — бабушка у тебя была ещё тот философ. Удивительно, как ты её заветы помнишь, а мои просьбы забываешь.
— Твои просьбы всегда как ультиматумы. «Или так, или мы расходимся». Ты это заметил?
Он поставил сковороду на плиту и включил газ.
— Иногда нужно быть жёстким, — сказал он. — Иначе люди не понимают.
— А иногда нужно быть человеком, — отрезала она.
Павел бросил ломтики колбасы на раскалённую сковороду. Запах поджаренного мяса быстро заполнил кухню.
Но вместе с ним в воздухе витала острая, тяжёлая тишина, в которой слова резали сильнее ножа.
— Я разговаривал с риелтором, — внезапно сказал он, переворачивая колбасу. — Он сказал, что за эту квартиру можно выручить приличную сумму.
Ольга замерла.
— Ты… что сделал? — её голос стал опасно тихим.
— Просто спросил, — пожал плечами он. — Хочу знать, какие у нас варианты.
— У нас? — она шагнула к нему так близко, что почувствовала запах его одеколона. — Нет, Павел. Это у меня квартира. У нас — брак. И судя по тому, что ты творишь, брак скоро кончится.
— Не драматизируй, — он попытался усмехнуться. — Мы же не дети.
— Ты прав. Мы не дети. Но ты ведёшь себя так, будто можешь прийти в чужой дом и переставить мебель, потому что тебе так удобно.
— Может, это уже не твой дом, Оля, — сказал он тихо, глядя ей в глаза. — Может, он наш.
Она почувствовала, как в груди что-то сжалось. Но не позволила себе отвести взгляд.
— Если ты попробуешь продать его за моей спиной… — она выдохнула, — я тебе клянусь, ты потом даже на порог не попадёшь.
Они стояли так ещё несколько секунд, пока колбаса на сковороде не начала гореть.
Павел отвернулся, выключил плиту и, не сказав больше ни слова, вышел из кухни.
А Ольга осталась стоять, чувствуя, что эта неделя молчания была лишь прелюдией. Настоящая буря ещё впереди.
Дождь закончился, но в квартире запахло грозой.
Ольга сидела в гостиной, листала старый альбом с фотографиями бабушки — в руках дрожали пожелтевшие страницы, а в голове звенели слова Павла: «Может, это уже не твой дом».
Входная дверь хлопнула так резко, что в рамке с фотографией на стене задребезжало стекло.
— Ты дома? — Павел бросил сумку в прихожей. Голос его был громкий, уверенный, как у человека, который уже всё решил.
— Я всегда дома, — отозвалась она, не поднимая глаз. — В отличие от некоторых.
Он зашёл в комнату и встал перед ней, будто загораживая свет.
В руках у него был какой-то конверт.
— Оль, я больше не могу так. Мы должны действовать. Вот — согласие на продажу. Подпишешь, и мы всё решим.
— С чего ты взял, что я подпишу? — она отложила альбом в сторону.
— С того, что иначе нас разорвёт. — Павел подошёл ближе, положил конверт на журнальный столик. — Мы тянем в разные стороны.
— Нет, Павел. Ты тянешь, а я держу, чтобы нас вообще не унесло, — в голосе Ольги зазвенела злость. — Ты хочешь избавиться от единственного, что у меня есть.
— У тебя есть я, — он наклонился вперёд.
— Это уже не преимущество, — сказала она тихо, но чётко.
Он выпрямился, в глазах мелькнуло что-то опасное.
— Значит, ты выбираешь стены, а не мужа?
— Я выбираю не быть идиоткой, которая отдаёт своё под чужие долги.
Павел резко схватил конверт, сорвал с него бумагу и вытащил бланк.
— Подпиши! — он протянул ей ручку.
— Убери это, — она поднялась, оказавшись с ним почти нос к носу.
— Подпиши, Оля! — он сделал шаг вперёд, и их плечи столкнулись.
— Павел, я сказала — убери! — она оттолкнула его, и бланк упал на пол.
Он шагнул к ней снова, но теперь уже взял её за локоть.
— Хватит упираться! Это просто квартира!
— Для тебя — просто квартира, — её голос дрожал. — Для меня — единственное место, где я знаю, что в любой момент могу закрыть дверь и остаться в безопасности. Даже от тебя.
Он замер. Его рука всё ещё держала её локоть, но в глазах мелькнуло то самое понимание — холодное, неприятное.
Павел медленно отпустил её, шагнул назад, поднял с пола бланк и смял его в кулаке.
— Значит, так, — тихо сказал он. — Ты сама выбрала.
— Да, — ответила она, глядя прямо в глаза. — И это не ты.
Он направился к двери. Сумку он даже не застегнул — просто закинул на плечо.
На пороге задержался на секунду.
— Ты пожалеешь.
— Я уже пожалела, что пустила тебя сюда, — сказала она спокойно.
Хлопок двери прогремел в квартире, как выстрел.
Ольга подошла, заперла замок на два оборота и прислонилась к нему спиной.
За окном начинал светлеть рассвет.
В этой тишине она поняла, что осталась одна. Но впервые за долгое время почувствовала, что это — её тишина.
