К вечеру в квартире стояла та самая тишина, от которой по коже бежит лёгкий холодок: не звенит посуда, не пищит стиральная машина, даже соседи будто взяли паузу. Оксана успела разобрать сушилку, сложить футболки сына ровными стопками, убрала в коробку конструктор, который он упорно называет «ракетным», и включила чайник.
Муж вернётся через час: он обещал забрать заказ из мастерской и заехать за молоком. Всё шло как обычно, и Оксана в этот обычный, прозрачный вечер особенно остро любила свой дом. Небольшая двухкомнатная, светлая кухня, балкон с облупленной перилой, и все — на своих местах, по их с Ильёй правилам.
Щёлкнул замок. Оксана сначала подумала, что муж перепутал ключи и поэтому шаркает на пороге, но в прихожей раздался тяжёлый, уверенный звук, словно кто-то ставит на плитку чемодан.
Она вышла и на секунду не поверила глазам: в дверях стояла её мать — Нина Петровна, невысокая, с прямой спиной, в пальто, которое она носила и зимой, и осенью, и даже прохладным летом, «чтобы не продувало». Рядом — дорожная сумка, почти как у вахтовиков, и из бокового кармана торчала знакомая пластиковая папка с документами.
— Эм… привет? Мама, что ты делаешь у нас дома? — спросила Оксана.
— Я решила жить с вами, а квартиру твоей сестре отдала, — ответила мать.
Слова прозвучали ровно, будто она сказала «я купила картошки». Оксана почувствовала, как в груди холод поднимается выше, к горлу. Схватилась за дверной косяк, чтобы не сказать сразу лишнего.
— Проходи, — она отступила в сторону, — снимай пальто… Только объясни.
Мать уже снимала платок, аккуратно складывала его, как складывает ветровку перед походом на рынок.
— Чего объяснять-то? — Нина Петровна поставила сумку у стенки, кивнула на неё, будто представляла нового жильца. — Я всё решила. Оля устала по съёмным шляться. С ребёнком да с вещами — вечно как на чемоданах. А у меня двушка простаивает. Я к вам, а Оле — ключи от своей. Чего зря квадратные метры пустовать будут? Всё при своих, всем хорошо.
«Всем хорошо», — в голове у Оксаны фраза прозвенела будто пустая банка по асфальту. Она медленно вдохнула.
— Мама, — сказала она спокойно, — мы не обсуждали, что ты собираешься к нам. И про квартиру — тоже не обсуждали.
— Обсуждать-то что? — искренне удивилась мать. — Квартира моя была, я и отдала. Оле нужнее. Ты ж не бедствуешь. Муж у тебя, слава богу, с руками. Работаешь. Ребёнок подрос. А у Оли… У Оли труднее. Вот и всё.
Оксана подобрала с пола упавшую с крючка кепку сына, повесила обратно. Чайник на кухне выключился, коротко щёлкнув. В этой бытовой мелочи было столько упрямой нормальности, что захотелось уцепиться — за чайник, за кипяток, за стул. Но в прихожей стояла её мать. С сумкой. Остаться — значит впустить в дом решение, которое принял кто-то один, не учтя никого.
— Пойдём на кухню, — предложила Оксана. — Там поговорим.
На кухне мать удобно устроилась за столом, положила ладони на пластмассовую скатерть — так делает человек, который пришёл «надолго». Оксана налила чай, поставила репчатый хлеб, масло, сыр — всё в привычные тарелки. Мать крякнула, прихлёбывая.
— Оля-то как? — спросила Оксана, хотя ответ знала: сестра всегда «бедная и усталая», так говорила о ней мать, будто тем оправдывала любую её просьбу.
— Оля — как Оля, — Нина Петровна сразу вспыхнула теплом. — На работе её треплют, ребёнок кашляет, муж сменщик непонятный. Мы поехали вместе, всё оформили, ключи передала. У них теперь свой угол. Радость! — она улыбнулась, глаза увлажнились. — Я им помогла, и сердце у меня спокойно. А вы меня приютите. Я вам мешать не буду. Я тихая. Утром встану, кашку сварю, сына твоего в школу провожу, вечером пельмешек налеплю. Своя я вам.
Слова щёлкали, как горох по доске. Оксана принесла ей блюдце, чтобы отодвинуть под чашку, но мать отмахнулась: «Не надо, капля — не беда».
— Мам, — Оксана положила ладони на стол, — у нас две комнаты. Одна — наша с Ильёй, другая — у Кости. Куда ты собираешься складывать свои вещи? Где спать? И как ты себе представляешь жизнь… — она подбирала слово, — жизнь вместе? Ты ведь меня знаешь: я люблю, когда всё по порядку. У нас свой порядок.
— Да что там придумывать, — мать махнула рукой. — На кухне раскладушку, и всё. А комодик — вот тут, под стеной, да я и без комодика проживу. Мне много не надо. Лишь бы рядом свои.
Ключ повернулся в замке, Илья вошёл, подхватив пакет. Он на ходу снял кроссовки, засунул носком — торопился.
— Привет! — крикнул из прихожей. — Купил молоко, сметану, хлеб… — он вошёл на кухню и остановился. — О, Нина Петровна, здравствуйте… Вы к нам?
— Насовсем, — сообщила мать с простодушной улыбкой. — Я жить решила с вами. А квартиру Оле отдала. Нечего ей по съёмным.
Илья перевёл взгляд на Оксану. В этом взгляде было и «что происходит», и «потом объяснишь», и «ну это же мама».
— Илья, — быстро сказала Оксана, — сядь, пожалуйста. Нам нужно поговорить всем троим.
Он сел, положил пакет на подоконник, вытянул ноги — как будто от усталости, но глаза его бегали.
— Нина Петровна, — начал он ровно, — вы решили — я понимаю. Оля… ну да, ей непросто. Но у нас тоже пространство не резиновое. Костя растёт — ему комнату не уплотнишь. И у нас свой ритм. Если вы у нас, то на сколько? И как?
— Да чего вы, как будто я вам на голову села, — обиделась мать. — Я свой человек. На столько, на сколько надо. Я же не капризная. — Она повернулась к Оксане: — Что ты, дочка, смотришь на меня, будто не родную мать видишь?
— Потому что так и чувствую, — сказала Оксана неожиданно для самой себя. — Мама, ты пришла в мой дом и поставила меня перед тем, что ты уже решила всё. Без нас. Без попытки спросить.
Мать резко положила чайную ложку на блюдце, металл звякнул.
— Началось! — в голосе звенела обида. — Вот она, благодарность. Я родила, вырастила, нянчилась — а теперь «можно-нельзя». Я же жизнь прожила, я знаю, как лучше. Вам, молодым, не понять: у кого хуже, тому и помочь надо в первую очередь. Оля у меня мягкая, вечно терпит. Ты — крепкая, у тебя всё устроено. В чём вопрос?
Илья осторожно вмешался:
— Вопрос в том, что у нас есть планы, — сказал он. — Мы хотим осенью начать ремонт в комнатах. Мы накопили на новые окна. А с раскладушкой на кухне — это всё отложится. И честно — я люблю свою кухню тихой на рассвете. Могу ли я это произнести, не прослыв плохим зятем?
— Вот как, — мать прищурилась. — Тихой ему кухню подавай… А я — куда? Под лавку? — она посмотрела на дочь. — А ты молчишь. Скажи хоть слово за родную мать.
— Я скажу, — ответила Оксана. — Так: я тебе не враг. И Оле я радуюсь, когда у неё что-то получается. Но жить «на сколько надо» у нас — нельзя. Ты отдала свою квартиру не ребёнку из приюта, мама. Ты отдала её взрослой дочери. Значит — она взрослый человек, способный решать, как жить. И если ты хочешь жить не одна — живи у неё. Она теперь хозяин квартиры.
— У Оли места нет, — отрезала мать. — Я что, к ней на голову? Там детская, да кровать ещё одну едва-едва поставили. И зять её… он нервный. Он намекает, что тёщи у него жить не будут. А вы — свои. У вас и Костя спокойный, и Илья добрый. Что вам — тесно со мной будет, что ли?
— Будет, — честно сказал Илья. — И дело не в тесноте. Дело в правилах. — Он повернулся к жене, будто спрашивая разрешения, и продолжил: — У нас так: если кто-то третий живёт, мы это решаем втроём. И — по срокам, по обязанностям. Иначе начнутся обиды.
— Какие там обязанности, — мать фыркнула. — Обязанности у меня — отдыхать. Я своё отработала. Вам помогать — это одно. А какие «обязанности»?
Оксана увидела, как в Илье поднимается злость. Она положила ладонь ему на руку — мол, дай договорю.
— Мам, — сказала она, — мы можем предложить тебе месяц у нас. Месяц. За этот месяц ты с Олей и её мужем решаешь, как вам дальше. Либо ты живёшь у них — это логично, ты им отдала квартиру, — либо ты снимаешь рядом со своей поликлиникой комнату, мы поможем искать. Мы готовы помогать деньгами чуть-чуть, если нужно. Но жить «на сколько не знаем» — нет. И да, если ты живёшь у нас этот месяц, мы договариваемся: не переставлять вещи без спроса, не указывать Косте, как ему убирать стол, не приглашать в дом гостей без нашего согласия. И финансово… — она взяла паузу, — вырастут расходы. Коммуналка, продукты. Мы всё считаем. Ты можешь участвовать — сколько можешь.
— Платить за вас? — мать не поверила. — Ты меня за чужую держишь? Да я всю жизнь детям не считала копейки. А ты мне — «участвовать»… — она резко отодвинула чашку. — Ничего вы не понимаете. Алчные стали. Илья, ты-то что молчишь? Тёщу — на порог?
— Я — за порядок, — ответил он, не повысив голос. — Это наш дом. Мы не выгоняем, но и не можем без правил.
Мать встала, взяла сумку, словно готовилась уйти тут же. Опять поставила, как будто передумала.
— Ладно, — сказала она. — Ночью я останусь. Утром позвоню Оле, поговорю. Но мне обидно. Детей растишь — вернёшься старость — и никому не нужна.
С этими словами она вышла на балкон, чтобы подышать. Оксана выдохнула, обняла взглядом кухню. Илья наклонился к ней:
— Я впервые вижу тебя такой жёсткой, — сказал он вполголоса. — И это неплохо. Но будет тяжело.
— Я знаю, — кивнула она. — Но иначе — будет не дом.
Первую неделю Нина Петровна держалась в рамках. Спала на раскладушке на кухне, утром действительно варила кашу, в обед резала салаты, искала цены подешевле, ругала майонез, если виделся на столе. Оксана нарочно давала ей дела, которые та любила: попросить купить на рынке укроп и петрушку, перебрать крупу, отложить мелочь на «хозяйственные». В доме было тесно, но терпимо.
На восьмой день мать, вернувшись с рынка, разложила в шкафу тарелки «по-своему». Оксана молча вернула их обратно. На десятый день мать переставила кровать в детской на другой угол — «к сквозняку». Оксана вернула. На одиннадцатый — привела в гости соседку из старого двора, не спросив. На двенадцатый — устроила «разговор» с Костей, рассказывая, как ему надо завязывать шнурки и держать ложку «как люди». На тринадцатый — позвонила Оле.
— Оля сказала, — произнесла мать, — что у них «затяжной ремонт». И ей бессовестно неудобно, если я к ним. Она плачет. Зять её прямым текстом сказал: «родителей — к себе». У него, видите ли, свои планы… — голос её сорвался. — Твоя сестра нежная. Её жалко. А вы — каменные. Да и что вам — тяжело? Вы семья, вы должны старикам помогать.
— Мам, — сказала Оксана твёрдо, — ремонт у Оли на бумаге. Мы готовы помогать, но жить — месяц. Неделя прошла. Осталось три.
— Считаешь, как бухгалтер, — горько усмехнулась мать. — Ладно. Посмотрим.
На пятнадцатый день вечером, когда Илья задержался, а Костя уснул, мать села за стол и заговорила, глядя в окно:
— Ты думаешь, я всё делаю, чтобы вам хуже было. Нет. Я устала одна жить. Тишина эта… в голове звенит. Внука хочется под боком. Оля — нервная, там непросто. А у вас — благо. Я пришла к добру. А ты меня на часы меряешь.
Оксана слушала. Ни одного слова из тех, что мать произносила, нельзя было отвергнуть без сомнений. Да, устала. Да, хочется своего. Но слово «пришла» — зацепка. Пришла — не попросила.
— Я тебя понимаю, — сказала Оксана. — Но у меня тоже жизнь не из «каталога». Я хочу вечером посидеть с мужем и не думать, кто утащит мой нож «потому что так удобнее». Я хочу, чтобы мой ребёнок рос в доме, где родителей не поправляют на каждом шагу. И я хочу, чтобы мои решения уважали. Месяц, мама. И — давай завтра втроём поедем к Оле. Посидим, поговорим. Она хозяин квартиры, которую ты ей отдала. Пусть хозяин и решает.
— Поедем, — неожиданно быстро согласилась мать. — Только потом не говори, что я злой человек.
У Оли было чисто и пусто: новые шторы, большой диван, в углу — детский коврик, пластмассовый гараж. На столе — чайник, печенье «к чаю». Оля встретила их с растерянной улыбкой — она действительно привыкла «плакать и соглашаться». Муж её, худой, с натянутой улыбкой, пожал Илье руку и ушёл на балкон позвонить «важным людям».
— Мама, — Оля сразу повисла на шее Нине Петровне, — прости. Тёще у нас как-то… — она замялась, посмотрела в сторону балкона, — тяжело. Он нервничает. У нас маленький ребёнок. Я бы рада, чтобы ты была рядом. Но… — Оля села, опустила глаза. — Но он сказал: «нет». Он… ну ты понимаешь.
— Понимаю, — сказала Оксана. — Вот мы и пришли: поговорить. Ты — хозяйка. Ты именно ты. Не муж. Ты можешь решить, как вы будете жить. И если ты решаешь, что мама может у тебя пожить — она будет. А мы поможем вам с деньгами немного, если надо. Но если ты говоришь «нет», мама должна это услышать от тебя, а не прятать отказ за нас. Потому что мы — не ширма.
Оля нервно замотала головой, слёзы подступили к глазам:
— Я… я хочу, чтобы мама была со мной. Но скажу — скандал. Он уйдёт. Я боюсь.
— А я — не хочу, чтобы меня гоняли по углам, как кошку, — хмыкнула Нина Петровна. — Илья, скажи хоть ты что-нибудь. Вы же мужчины.
Илья повернулся к зятю Оли, который как раз вернулся с балкона, и спокойно произнёс:
— У каждого — свой дом. Но решать должны взрослые сами. Нина Петровна готова месяц пожить у нас. Потом — вам надо взять ответственность. Иначе она будет жить на раскладушке, а вы — на отговорках.
— Смело рассуждаешь, — зять усмехнулся, но взгляд отводил. — Только это — моя квартира и моя семья.
— Ошибаешься, — мягко поправила Оксана. — Это — квартира Оли. Её мама отдала ей своё жильё. И семья — ваша общая. И если в ней нет места для её мамы, так и скажи: «нет». Не за спиной.
Он переглянулся с Олей, махнул рукой:
— У меня смена, я опаздываю. Делайте, как знаете. Только меня в это не впутывайте.
Он ушёл, хлопнув балконной дверью так, что дрогнула штора. В тишине Оля заплакала.
— Ладно, — сказала Нина Петровна, — всё ясно. Я вам никому не нужна.
— Неправда, — ответила Оксана. — Ты нужна. Но не любой ценой. Мама, давай так: мы найдём тебе комнату рядом с поликлиникой. Рядом с рынком. Ты будешь жить отдельно — и к нам приходить, и к Оле. А по выходным — ночевать то у нас, то у неё. Мы поможем с оплатой. И это — решение. Не между дверей, а решение.
— Комнату? — мать скривилась, словно от горького лекарства. — В общаге где-нибудь? Чтобы в туалет с тазиком?
— Не в общаге, — спокойно продолжила Оксана. — Я уже смотрела объявления. Есть комнатки в семейных коммуналках, чистые. Есть студии, пусть малюсенькие, но свои. И это — лучше, чем раскладушка на нашей кухне — навсегда. Ты не чужая. Но и мы — не твои стены.
Мать молчала долго. Оля перестала плакать, взяла руки мамы в свои.
— Мама, — сказала она, — я… я попробую поговорить с Сашей. Но если не получится — давай комнатку. Я буду приходить к тебе каждый день. Я буду приносить еду. Я буду…
— Достаточно, — вывела её из полуплача Нина Петровна. — Не надо обещаний. Я жить умею. — Она поднялась, посмотрела на Оксану, и в её взгляде уже не было злости — скорее, растерянность: — Только ты меня не бросай.
— Я рядом, — ответила Оксана. — Просто — рядом. Но дом мой — это мой дом.
Комнату нашли через неделю. Небольшая, с окном во двор и старым шкафом, который пах берёзой, будто его только что строгали. На стене кто-то когда-то приколотил полку, куда встали иконы, ещё осталась вязкая полоска от старого скотча. В углу — тумбочка, в ней — кружка и тарелка, хозяева оставили «чтоб не искать». Комната была тёплой, хотя дом — старый. Мать сморщилась было, но потом попыталась улыбнуться:
— Ничего. Я и похуже видала. Тут хоть окно не на трассу.
Оксана и Илья привезли ей раскладное кресло, новую постель, небольшой чайник. Костя нарисовал рисунок: бабушка в платочке и большая жёлтая лампа над ней. Мать положила рисунок на тумбочку.
— Я думала, ты меня предашь, — сказала она, когда Оксана поправляла простыню. — А ты — просто… отделила одно от другого. Я ещё не привыкла так жить. Я же всегда… как кому удобнее.
— Теперь — как всем не больно, — ответила Оксана. — И так, чтобы у каждого был свой угол.
— Оля обидится, — вздохнула Нина Петровна.
— Пусть обижается. Потом — поймёт. И если захотите — меняйтесь ночёвками. Но жить у нас — нет. Я тебя люблю, мама. Но я — не твоя «запасная комната».
Мать отвернулась к окну, кивнула. Никакого «спасибо» не последовало. И Оксана не ждала. Она закрыла дверь комнаты тихо, как прикрывают за спящим.
Жизнь стала другой. Мать приходила часто — то с узелком сырников, то с пакетом яблок, то просто посидеть и помолчать рядом, пока Костя делает уроки. Иногда ворчала: «Соль не там стоит», — и Оксана коротко отвечала: «Пусть стоит там». Иногда пыталась задержаться до ночи — тогда Оксана напоминала: «Мама, завтра у тебя поликлиника». Были сцены — без них никуда: то у матери «сердце прихватило» от обиды, то Оля звонила и плакала, что «всё рушится». Не рушилось — трещало, как старый лёд в марте. Илья пару раз говорил Оксане: «Может, зря мы так, ну её, твою твёрдость…» — а потом, когда возвращался поздно, благодарно смотрел на пустую кухню, на тихий дом, где он мог налить себе чай, не просыпая сахар на чужую настурцию и слыша только покашливание сына во сне.
Оля со своим мужем так и не позвали Нину Петровну жить к себе. Но стали чаще приходить в её комнату: приносили фрукты, убирали в шкафу, вешали новые занавески. Оля училась говорить своему мужу: «Это моя мама». Муж учился сдерживать «нет» — иногда получалось. Мать всё равно считала, что «Оксане легче», и иногда обижалась на «холодность» старшей. Но в глазах у неё стало меньше растерянности: видимо, свой угол — это штука, которая целит лучше слов.
Однажды вечером Оксана открыла окно на кухне и услышала, как по двору разносится смех — чьи-то дети играли в прятки. Она наливала суп и вдруг поняла, как сильно ценит тишину в этой комнате. Не беззвучную, а ту, в которой только их троих дыхание. Она вспомнила, как в тот вечер, когда мать стояла на пороге с сумкой, всё перевернулось. И как она сама — неожиданно для себя — нашла слова, не крик, не «прочь», а слова, которые поставили стены на место.
Телефон зажужжал. Сообщение от Нины Петровны: «Я купила новые занавески. Завтра покажу. И к Косте зайду с пирогом. Можно?»
Оксана улыбнулась и написала: «Можно. В пять. Мы будем дома».
Поставив телефон на край стола, она пошла в комнату сына, поправила ему на стуле рубашку и услышала, как в замке повернулся ключ — Илья вернулся. Дом дышал, как всегда, ровно. И хотя «мирная» семья где-то там не сложилась в розовый венок, в их маленьком доме было по-настоящему мирно — потому что каждый знал своё «да» и своё «нет». И потому что однажды произнесённое «мы — не запасной угол» стало не лозунгом, а способом жить, в котором достаточно места и для пирога по пятницам, и для телефонных разговоров, и для того самого вопроса на пороге — «что ты здесь делаешь» — со следующим, не менее важным: «давай решать так, чтобы дом остался домом».
