— Ты что, сбрендил совсем, Филя?! — голос матери влетел в кухню раньше неё самой.
— Мама, не начинай.
— Это ты не начинай! Это ты вытворил, а теперь ещё и голос поднимаешь?! Своего брата с детьми на улицу выгнал, а сам как павлин по дому расхаживаешь! Хоромы тебе подавай!
Марина стояла у плиты, перемешивая рагу, но движения были резкими, как будто мешала не еду, а кипящую злость. В волосах — бигуди, на лице — маска, из глаз — ледяные стрелы.
Она ничего не сказала, только покосилась на свекровь — та уже третий день приходила «просто поговорить», но выходила отсюда как из театра: с драмой, слезами и хлопаньем дверей.
Филипп тяжело опустился на табурет, взял сигарету, но не закурил — крутил её в пальцах.
— Антон сам виноват. Кто просил влезать в эти долги? Кто просил брать ипотеку на дом в лесу, да ещё на две работы идти и всё равно не тянуть? Я ему сколько говорил — не потянешь! А он упрямый как…
— Как ты! — перебила Анна Васильевна, бледная от злости. — Точно как ты. Один в один.
— Только я свою семью в кредит не вгонял! — Филипп стукнул ладонью по столу. — И не устраивал пансионат для бедствующих!
Марина тихо выключила плиту, сняла фартук.
— Я, если что, не была за, — вскинула брови. — Я сразу сказала: у нас дети, у нас ипотека, у нас две комнаты. Пусть разбираются сами. Я чужих детей кормить не собираюсь!
— Чужих?! — мать повернулась к ней. — Да они ему племянники! А ты вообще в этом доме кто, чтобы детей на счётчик ставить?!
Марина не ответила. Пошла в спальню, со злостью хлопнула дверью. За ней послышалось глухое:
— Ишь, деловая… Корону нацепила!
На кухне остались только двое: Анна Васильевна и её старший сын.
Она села напротив него, положила руки на стол, пальцы слегка дрожали.
— Филипп… Он ночевал в машине. С детьми. С Веркой. У неё ангина.
— Мама… — он закрыл лицо руками. — Они сами уехали. Я им сказал: давайте подумаем, сделаем по уму. Марина напряглась, да, но никто их не выгонял. Антон психанул.
— Да-да. А ты не психуешь, конечно! Не ты тут три дня с красной рожей ходишь, как будто в аду тебя кто-то на вертеле жарит.
— Хватит, мама. — Филипп встал. — Я ему деньги дал, помнишь? Сто тысяч. Где они? Сгорели. Бизнес закрылся. Я ему крышу перекрывал? Перекрывал. Машину отдал? Отдал. Ты знаешь, сколько раз я из-за него перед Мариной извинялся?
— Да плевать мне на твою Марину! — крикнула она вдруг. — Плевать! Она у тебя — как кошка, что когти прячет только в постели. Змея! Всё видит, всё слышит, всё записывает, но молчит. А потом — бац! — и Антон с чемоданами у ворот. Уж слишком вовремя она язык в зад спрятала, когда надо было поддержать.
Он не ответил. Посмотрел на мать так, как будто видел в ней чужого человека.
Тем вечером Марина звонила подруге.
— Да ну, не виновата я. Они мне как кость в горле. Детей своих двое, а тут ещё двое орут, не едят ничего нормального, Верка всё нос воротит, орёт: “я это не ем!” — так пусть едет к бабке своей, если такая принцесса. А этот Антон — он меня терпеть не может, я вижу. Как будто я его в дверь вытолкала. Сам психанул, как всегда. Ну и флаг в руки.
Она встала, посмотрела в окно — двор был пуст, на улице моросило. На качелях что-то валялось: красная детская шапка. Забытая. Веркина.
Марина сжала губы, потом выдохнула, как будто выдохом можно было выгнать тревогу из грудной клетки.
А на следующий день, когда всё вроде чуть поутихло — в дверь постучали.
Филипп открыл — и замер. На пороге стоял Антон. Один. Без чемоданов. Без детей.
Взгляд был такой, будто он только что прошёл через бурю.
— Ты… — начал Филипп, но брат перебил.
— Успокой мать. — голос у него был хриплый. — И скажи своей жене: я к вам больше не ногой. Даже если сдохну под забором. Только… Верка у вас вчера шапку оставила.
Он вытащил из кармана маленький клочок бумаги.
— Это адрес. Мы пока у друзей. Надолго не выйдет, но… спасибо. За всё. Особенно за пинок под зад.
И ушёл.
Филипп смотрел ему вслед, а в голове крутились два вопроса:
«Где его семья?»
«Что он не договаривает?»
На следующее утро в доме стояла тишина. Та самая, неловкая, когда никто не хочет начинать разговор первым, и даже кот по стенке крадётся, как будто что-то натворил. Марина варила кофе, опершись на подоконник, смотрела в серое окно — и не могла понять, откуда это жжение под кожей. Как будто кто-то очень долго и молча смотрит в спину.
Филипп зашёл на кухню, сел, не сказав ни слова. Оба молчали.
— Антон приходил, — наконец сказала Марина, не поворачиваясь.
— Знаю, — отозвался он глухо. — Шапку Веркину забрал.
— Угу… Только я вот думаю: а почему один?
Филипп посмотрел на неё. Марина говорила спокойно, но в её голосе сквозило напряжение, как в резинке, которая вот-вот лопнет.
— Ты думаешь, Антон жену бросил? — спросил он осторожно.
— А ты сам не видишь? Он выглядел, как будто с вокзала. Бледный, руки трясутся, худой весь. Где дети? Где Катя?
Филипп промолчал.
Марина села напротив.
— Слушай, Фил… Я вчера подумала. — Она сняла с ушей резинку, волосы разлетелись по плечам. — Я, может, была резкой. Ну, ты знаешь, как я к гостям… особенно к таким… но… — она потёрла переносицу. — Блин. Я не железная. Мне потом весь вечер Верка снилась. Стоит на пороге и говорит: “Тётя Марина, можно я здесь поживу, а то в машине замёрзла”.
Филипп вздохнул.
— Они сейчас у друзей. Он так сказал.
— А ты в это поверил?
Он пожал плечами.
— Я не знаю. Он был… не такой, как обычно. Даже не ругался и шутить не пытался. Как будто сдулся.
— И ты просто его отпустил?
— А что мне надо было делать? Уговорить остаться? Он меня к чёрту послал, если ты не заметила.
Марина встала, порылась в шкафу, достала банку сгущёнки и коробку с макаронами.
— Я собираю передачу. Раз не хочет к нам — пусть хоть едят нормально.
Филипп поднял брови.
— Ты что, шутишь сейчас?
— Ага, — хмыкнула она. — Щас я тут вам стендап устрою. С котлетами. Где у тебя адрес?
Через час они стояли перед облупленным двухэтажным домом где-то на окраине. Машина скрипнула тормозами, и Филипп вылез с коробкой в руках. Марина вышла следом. Дождь моросил, асфальт поблёскивал, будто промокшая бумага.
— Это он? — спросила она, оглядывая облезлую табличку «ул. Берёзовая, 15».
— Вроде да… — неуверенно протянул Филипп.
Они позвонили в домофон. Никто не ответил. Постучали в дверь. Тишина. Потом где-то наверху хлопнуло окно, и показалась голова женщины — лохматая, в халате, с сигаретой.
— Кого надо?
— Мы к Антону… он тут живёт?
Женщина фыркнула.
— Жил. С бабой своей. До вчерашнего. Потом подрались — и свалил. Один. А баба с детьми уехала утром. На маршрутке. С чемоданами.
— Куда?! — в голосе Марины прозвенело нечто между паникой и злостью.
— Я ж не Яндекс.Навигатор, откуда мне знать. Может, к матери её. Может, в приют.
Окно захлопнулось.
Марина стояла, прижимая коробку к груди. Потом обернулась к Филиппу.
— Ну всё. Поехали. Я знаю, где он будет.
— Где?
— Там, где он всегда прячется, когда ему стыдно за всё. На их старой даче.
Дачу Филипп строил ещё с отцом. Половина досок была перекошена, чердак провис, печка не топилась лет десять. Но именно туда Антон убегал после ссор, долгов и неудач. Как будто в детство.
Филипп открыл калитку, и сразу почуял — кто-то внутри. Тухлый запах табака, запах дешёвого пива, мокрой одежды. Марина первой вбежала внутрь, и почти сразу — громко:
— Антон! Ты с ума сошел?! Где дети и Катя?!
Он сидел на полу, облокотившись на диван, лицо заросшее, под глазами синяки.
На коленях — раскрытая пачка лапши и пластиковая вилка.
— Ты чего… — пробормотал он, не поднимая глаз.
— Где они?! Где твоя Катя, где дети?! Ты с ума сошёл?! — Марина металась по комнате, как ошпаренная.
— Они… — Антон провёл рукой по лицу. — Уехали. Я ей сказал — пусть едет. Я не потяну.
Филипп присел рядом.
— И ты вот так просто… остался здесь?
— А что мне делать? У меня две тысячи на карте. Работы нет. Зуб болит, не жрать, не пить не могу. Я никому не нужен.
— Ты брат мне! — Филипп сжал кулак. — Ты… черт побери… ты должен был прийти, а не валяться здесь как… как… как мешок сраный!
Антон тихо усмехнулся.
— Лучше мешком, чем ещё одной обузой в твоих хоромах. Марина бы сожрала меня.
— Да хоть бы и сожрала! — неожиданно вскинулась Марина. — Чёрт с тобой, с тобой ладно, но дети?! Девочка болеет, мальчик худой, как палка! Ты о них подумал?!
— Я только о них и думаю! — сорвался Антон. — Я боюсь, что завтра проснусь — и у меня ничего не будет. Ни дома, ни семьи, ни себя самого. Они уехали, потому что я стал страшным! Я кричал, я срывался, я не мог… — голос сел, как будто провалился. — Я больше не муж. Не отец. Пустое место.
Марина отвернулась. Филипп поднялся, посмотрел на брата.
— Всё. Поехали.
— Куда?
— Домой.
— Куда домой?
— В хоромы. У тебя есть брат. А у твоих детей — есть дядя. И пока я жив, никто из вас не будет жить в этой развалюхе.
— А Марина?
Он посмотрел на жену.
— Марина потерпит.
— С ума сошёл? — буркнула она, но уже без прежней злости. — Ну давай, тащи свои шмотки, пока я не передумала. Только в ванну первым делом. И без твоих пивных банок — на них аллергия у меня.
Антон вдруг всхлипнул. Не как мужчина, а как пацан, которого нашли в подвале и сказали: «Иди домой. Там тебя ждут.»
— Спасибо…
Филипп молча похлопал его по плечу.
— Скажешь спасибо, когда работу найдёшь.
— А можно… — тихо, с опаской, добавил Антон. — Чтобы дети тоже вернулись?
Марина посмотрела в окно. Там моросил дождь. Тот самый, сентябрьский, когда листья мокрые, как салфетки, а воздух пахнет тоской. И только одна мысль крутилась в голове:
“Бывают семьи, которые трещат, но не ломаются. Просто у каждой трещины — свой крик.”
— Верка без шапки не останется. Завтра поедем, найдём их. Только вот… ты сперва спать. Вид у тебя — хуже некуда.
Прошла неделя
В доме снова было тесно: два голоса, которые не замолкали даже во сне — Данька и Верка — наполняли пространство жизнью, хаосом и… чем-то очень живым, от чего Марина сначала хотела сбежать. Потом — привыкла. А потом — начала ловить себя на мысли, что скучает, если они вдруг замолкали хотя бы на пять минут.
Верка подкашливала, ходила в Маринином халате, заваривала “свой чай” (на самом деле — подкрашенную воду с мёдом) и с серьёзным видом давала советы, как лечить нервы.
— Тётя Марина, надо, чтобы ты музыку включала. Громко. Тогда нервы болеть не будут. Вот я маму всегда просила, а она — нет, всё потише, да потише сделать просила.
Антон устроился в такси. Вечерами возвращался, как пёс после пробежки — молчаливый, уставший, но благодарный даже за тарелку супа и чистую майку. Катю с детьми Марина с Филиппом нашли на вокзале — случайно, можно сказать. Верка узнала Филиппа первой: бросилась к нему с криком, потом расплакалась прямо у ларька с пирожками. Катя не спорила. Сидела молча, с бледным лицом и трясущимися руками. Просто встала и пошла за ними. Без слов.
А потом как-то всё стало… нормально. Без пафоса.
И вот — пятница. В доме пахло курицей с чесноком, стиральная машинка урчала, как довольный кот, а Марина, вся в муке и тесте, лепила вареники.
Анна Васильевна, сидя на кухне с газетой и очками, громко выразила:
— Да что же ты наделал, Филипп… — но теперь уже с интонацией скорее удивлённой, чем возмущённой. — Всё-таки выгнал… А теперь обратно пустил.
— Спасибо, мама, что напомнила, — отозвался он, чистя картошку.
— А что? Я не жалуюсь. Дом — живой стал. Раньше тут было, как в музее: тихо, стерильно, скучно. А теперь — то пирог горит, то Верка орёт, что потеряла хомяка, который, между прочим, и не был хомяком, а был носком…
Марина усмехнулась, не оборачиваясь:
— Это был не носок. Это был Данькин сюрприз. Он в нём зуб прятал для Зубной Феи.
Антон вошёл на кухню, обтёр руки, понюхал воздух:
— Ну что, кто меня сегодня накормит, как родного?
Марина вздохнула.
— Ты в этом доме уже родней некуда. Садись. Только руки мой, и не лапай вареники руками, я тебя умоляю.
Антон поднял руки, пошёл в ванну, по дороге шутливо буркнув:
— Как в армии, блин.
Позже, за столом, когда все ели, чавкали, перебивали друг друга, спорили, кто из детей пролил компот, а кто испачкал кота мукой, Марина вдруг заметила: ей спокойно. Не тихо — именно спокойно. Как будто что-то встало на место. Или кто-то.
Филипп посмотрел на неё и, будто почувствовав, что она сейчас скажет что-то лишнее, подмигнул.
Она усмехнулась.
— Что? — спросил он.
— Ничего, — ответила Марина, вытирая руки о фартук. — Просто думаю иногда: зачем все эти хоромы, если в них пусто.
Филипп поднял бокал с компотом.
— За полные хоромы!
— За нормальную семью! — добавил Антон.
— За детей, которые орут, но зато живые! — сказала Катя.
— За вареники! — выкрикнула Верка.
Все засмеялись.
Анна Васильевна подняла глаза от тарелки и кивнула.
— Вот теперь ты точно всё сделал правильно, Филипп. Хотя всё равно — сначала наделал делов…
Марина кивнула, вздохнула и села рядом с мужем.
— Да уж, наделал…
И слава богу.
