Маргарита никогда не грезила о свадьбе. Белое платье, фата, голуби, взмывающие ввысь на фоне облупленных стен ЗАГСа – все это проплывало мимо, не задевая ее. С юности она лелеяла иную мечту – свой собственный угол. Не с вычурными гардинами и громоздким шкафом-купе, а просто – личное пространство, где никто не маячит под боком. Балкон, распахнутый навстречу небу, а не кухонному окну соседей. Тараканы, в конце концов, существующие строго за плинтусом. И ключ – только в ее ладони.
К тридцати двум годам Маргарита оставила попытки бороться. Из-под матраса извлекла припрятанные сбережения, из банковской ячейки – две страховки, из омута сомнений – здравый смысл, и приобрела крошечную, но свою собственную однушку в пятиэтажной панельке. Бетонные стены – надежная крепость, сквозь которую не просачиваются чужие ссоры. Метро – рукой подать, магазин – через дорогу, сантехника и похрамывает, но руки у нее растут откуда надо, и уже на следующий день в ванной комнате поселилась жизнерадостная занавеска с уточками.
— Ну, вот теперь и заживу по-человечески, – провозгласила она себе, водружая на подоконник фиалку. Живую, пульсирующую жизнью, которую не сравнить с искусственными цветами из магазина. На втором месяце на ней поселилась тля, а на третьем – Станислав.
Станислав был подобен воде комнатной температуры. Инженер, сорока лет, тихий, обходительный, с дорожной сумкой, ключами от видавшей виды «десятки» и робким огоньком надежды в глазах. «Всё еще наладится», – убеждал он себя. И Маргариту. И даже воображаемого кота, которого они так и не завели.
Он называл Маргариту самостоятельной и уравновешенной, и это, по всей видимости, приводило его в восторг. Ему невдомек было, что ее самостоятельность – не черта характера. Это – глубоко укоренившаяся привычка. Сродни ритуалу – наливать себе кофе ровно в восемь двадцать, отмывать раковину после каждого ужина и хранить важные документы в папке, на которой крупными буквами выведено: «РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ».
Поначалу все складывалось даже чересчур идеально.
А потом явилась Валентина Ивановна.
— Ну, я ненадолго! Просто одним глазком взглянуть, как вы тут. Не запустили хозяйство, не развели кавардак? — жизнерадостно заявила она, волоча за собой два неподъемных пакета из «Магнита».
Маргарита натянуто улыбнулась. Тогда она еще не подозревала, что «ненадолго» – это своеобразная форма существования. Точный срок которой определяется не временем, а безграничным терпением.
Валентину Ивановну пригласил сам Станислав. «Погостить, сменить обстановку, отдохнуть от деревенской суеты», – бормотал он, словно оправдываясь. Велотренажер изгнали в коридор, сушилку для белья – на кухню, а маму – в комнату, где когда-то Маргарита мечтала поставить книжный шкаф.
— Плиту бы вам поменять. А это что такое – чечевица? И чего она у тебя такая жидкая?
— Это крем-суп, – невозмутимо парировала Маргарита и налила себе кофе.
— А по мне, так щи – лучшее лекарство от хандры. Ты, девочка, подумай: мужчине нужно нормальное питание.
— Я не девочка. И он сам вправе решать, что ему есть, – ответила Маргарита, сохраняя невозмутимость.
— Ой, началось…
Вечером Маргарита лежала в постели, устремив взгляд в потолок.
— Слушай, нам бы сроки оговорить. Я все понимаю – мама, здоровье. Но я здесь живу. Это – мой дом. Я хочу тишины.
— Рит, ну она же погостит и уедет. Перестань вредничать, ладно? Мамка добрая, просто у нее язык без костей. Она же не со зла. Да и не лезет она никуда.
Маргарита поднялась с кровати. Подошла к окну.
Тринадцатый этаж. Мокрый асфальт отражает тусклый свет фонаря. Такая оглушительная тишина, что даже холодильник будто затаил дыхание.
— Она вынесла в коридор мой коврик. Сказала, что от него несет потом. А ты говоришь – не лезет?
— Может, он ей просто мешал…
— А может, ты просто боишься сказать ей правду?
— Рит, ты все преувеличиваешь…
— А ты – сдаешь позиции. Незаметно. Без лишнего шума. Это так удобно. Только знаешь что, Станислав? Ты здесь гость. Как и она.
Он замолчал. Долго смотрел в свой телефон. Словно пытался отыскать там кнопку «отменить мать».
Наутро Валентина Ивановна извлекла из своей бездонной сумки плотный конверт.
— Вот. Ксерокопии. На всякий случай. А то ты, Риточка, не в курсе: в случае развода квартира уже подлежит разделу. Половина – его. Ну и моя, разумеется. Через него.
— Вы это всерьез?
— А что тут такого? Просто чтобы ты не зазнавалась. Живи себе, никто же тебя не выгоняет. Но не ты одна тут хозяйка.
Станислав заметался между ними, как провинившийся школьник между директором и мамой.
— Мам, ну не надо… Это лишнее.
— Ты как тряпка! Я тебя вырастила, от юбок отбивала, а ты теперь слова матери боишься сказать!
— Да ты и сейчас пытаешься снова надеть на меня памперс! — выпалил он неожиданно.
Маргарита с изумлением посмотрела на него. И вдруг впервые за последние дни почувствовала – вот он, ее мужчина. С опозданием, но все же пришел.
Сумки Валентины Ивановны выстроились у двери. В воздухе витал аромат котлет и валидола.
— Смотри, Риточка… как бы он тебя потом не выкинул на улицу. Я-то хоть его рожала.
— А я хотя бы не претендую на чужое жилье, – с достоинством отрезала Маргарита.
Дверь с грохотом захлопнулась. Зеркало в прихожей вздрогнуло.
Станислав стоял у стены, словно его пригвоздили к ней.
— Прости меня.
Маргарита обняла его. Легко, мимолетно. Отстранилась и почти прошептала:
— Купи себе, наконец, собственную зубную щетку. Я устала делиться.
Он нервно усмехнулся.
— Может, мне тогда просто выписаться отсюда?
— Пока – нет. Но теперь ты хотя бы знаешь, где проходит граница.
Фиалка на подоконнике потянулась к солнцу. Словно подслушала их разговор.
С тех пор, как Валентина Ивановна покинула их дом – шумно, обиженно, с многозначительным взглядом на прощание – прошло ровно двадцать один день. Потому что на двадцать второй Маргарита приобрела новую вешалку для одежды, вымыла окна с наружной стороны и без малейшего сожаления отправила в мусорное ведро фиалку, которая, по правде сказать, давно уже влачила жалкое существование.
Она сидела утром на кухне, босая, закутанная в халат, с тарелкой румяных оладий – и вдруг осознала: никто больше не дышит ей в затылок. Не излучает наваристое недовольство, не оценивает ее кулинарные способности. Никаких «А у нас в деревне…», никаких фраз, повисающих в воздухе многоточием, которое больше напоминает скрытую угрозу.
Тишина. Простая, женская. Как когда дети, наконец, засыпают.
Но, как это часто случается в жизни, когда расслабляешься – удар наносится исподтишка.
— Ты что, замки сменила? — спросил Станислав, разуваясь и избегая ее взгляда.
— Сменила, — подтвердила Маргарита, не отрываясь от ноутбука. — Я тут подумала. Если человек с ключами от моей квартиры ходит по ней, как по проходному двору — это уже не семья. Это нервное расстройство.
Он хмыкнул. Небрежно бросил куртку на стул. Куртка соскользнула на пол, и он тут же поднял ее, как школьник, пойманный за хулиганством.
— Ну… логично.
Он и в самом деле больше не возражал. И передвигался по квартире тише, даже вымыл балкон, хотя три года делал вид, что его не существует. Однажды пробормотал: спасибо, что не выгнала меня тогда вместе с ней. И в этом уже улавливалась едва заметная забота. Даже подобие любви. Почти.
Но наступившая суббота снова расставила все по своим местам.
Маргарита распахнула дверь — с чашкой дымящегося кофе в руках, в махровом халате, с влажными волосами и редкостным ощущением полной уверенности, что она, наконец, дома.
На пороге стояла Валентина Ивановна. В руках – покоробленный пластиковый пакет с чем-то сладким, домашнего приготовления, небрежно обернутым пищевой пленкой. И выражение лица – как у доярки, нежданно-негаданно приглашенной на собрание акционеров.
— Ну вот и я, — жизнерадостно провозгласила она, словно ее здесь не просто ждали, а заранее записывали в очередь.
— А я, знаете, такие сюрпризы только в ближайшей “Пятёрочке” по скидке люблю, — парировала Маргарита и даже не подумала посторониться.
— Я по-хорошему. Мы ж теперь почти родня. А родня — это без всяких замков.
— Родня — это когда ни один посторонний не трогает твою зубную щетку, — невозмутимо ответила Маргарита. — А так – проходите, если Станислав вас пустит.
— Он вообще-то здесь прописан! — выпалила Валентина и принялась рыться в пакете. Извлекла сложенный листок бумаги. Протянула его Маргарите, словно горькое лекарство.
Маргарита взяла. Бегло прочитала. И в животе что-то медленно опустилось вниз, как мокрое полотенце в тазу.
ИСКОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ. О разделе совместно нажитого имущества. Подано от имени Станислава Валерьевича.
– Это что, анекдот такой? – спросила она, в глубине души уже зная ответ.
– Он не знал. Это я подала. От его имени. Я мать. Имею право. А ты – жена. Значит, по закону, половина его – твоя. А он – мой сын. Так что, по сути, мы теперь всё делим на троих.
– Вы Конституцию хоть раз открывали? Или все ваши знания почерпнуты из брошюрки «Здоровье плюс»?
– Не дерзи, девочка. Я тебя по возрасту переживу.
Когда Станислав вернулся, в квартире стоял приторный запах гари и ванили. Посреди стола – обугленный остов торта, щедро покрытый кремом и слезами, словно кошмар, воплощенный в жизнь.
– Ты его ела? – спросил он, и это было единственное, что он смог выдавить из себя.
– Ела. Это был акт протеста. Сперва сожгла, потом попыталась спасти, потом съела. Знаешь, даже полегчало.
– А повестка – это что?
– Это твоя маменька решила, что ты хочешь отжать у меня квартиру. Просто забыла тебя об этом предупредить.
Он побледнел так, словно из него разом выкачали всю кровь. Потом вспыхнул, как спичка, и рухнул на стул, будто ноги вдруг перестали его держать.
– Ма… мать твою!
– Вот, да. Именно так я и сказала. Только без запинки.
Они сидели рядом. Он с рюмкой коньяка, она – с бутылкой воды. Молчали, как двое, чудом выживших после пожара.
– Я не знал. Честно. Она сказала, это «на всякий случай». Я подписал – ну, просто, чтобы отвязаться. Я не думал, что она правда…
– Вот в этом-то и вся твоя проблема. Ты вообще редко думаешь. Особенно, когда мама рядом.
– Я что, должен был ее в деревне запереть?
– Да.
Он замолчал. А потом тихо, почти шепотом, добавил:
– Я между двух огней. Ты – моя жена. Она – моя мать. Я не могу выбирать.
– Можешь. Просто ты боишься.
Маргарита ушла. Ненадолго. К подруге. Станислав писал, звонил, клялся в любви и верности. Прислал фотографию: заявление об отказе от иска. Печать. Подпись. Дата. Всё, как положено.
Она вернулась. Он встретил её с мусорным пакетом в одной руке и букетом цветов – в другой. Сказал:
– Маме сказал: еще раз – и я ей больше не сын. Отказ в суд отправил. Если хочешь – могу показать квитанцию.
– Не надо. Верю.
– Правда?
– Нет. Но я устала. Пока пусть будет «верю».
Они обнялись. Просто. Как люди, которым больше нечего сказать друг другу.
Через три дня Маргарита решила навести порядок в ящиках стола. Нашла его бумажник. Случайно. Случайно – как всегда.
А в бумажнике – оригинал искового заявления. С его подписью. С отметкой о принятии судом. И датой – задолго до всей этой их «беседы по душам».
Он не отзывал ничего. Не решал ничего. Просто снова соврал. С той же легкостью, с какой когда-то уверял: задержался на работе, не пил, она сама ко мне приставала.
Маргарита положила документ на стол. Села рядом. И впервые за долгое время заплакала – не от злости, не от усталости, а от внезапно наступившей ясности.
Он здесь не жил. Он просто временно обитал. С ключами от её квартиры. И – с коварным планом в голове.
На экране телефона мигало новое сообщение:
«Мам, всё в порядке. Она ни о чём не догадывается. Дальше я сам разрулю. Главное – не лезь пока.»
Маргарита выключила телефон. Потом – чайник. Потом – свет в коридоре. Собрала документы.
И пошла покупать новую дверь. С одним замком. Под один ключ. Только свой.
Маргарита поставила новую дверь в понедельник. Она долго выбирала: в салоне дверей консультант даже покрылся испариной – всё ей не то. Одна казалась слишком глянцевой, другая – вычурной с узором, третья – подозрительно легкой. В итоге выбрала черную, матовую, тяжелую, как осенняя тоска. Замок был шведский. С тремя стальными ригелями. Мастер, который устанавливал дверь, ухмыльнулся:
– С такой дверью можно даже от родственников спасаться.
Она не улыбнулась в ответ. Лишь кивнула головой:
– Я от них и спасаюсь.
Вечером, около одиннадцати, когда чай уже остыл и в кухне витал слабый аромат мандаринов из старой вазочки, в дверь позвонили. Сначала деликатно. Потом чуть настойчивее. А затем – с такой силой, словно в дверь ломилась пожарная команда.
– Рита! Рита, это я!.. Ты чего… ну ты чего!..
– Тебя тут нет, – произнесла она в домофон и повесила трубку.
Он еще долго стоял под дверью. Шарил ногой по коврику. Потом убежал, наверное, ночевать к маме. Или к другу. Или к черту на кулички – сейчас это было уже совершенно неважно.
На следующий день он вернулся. С подкреплением.
Через глазок Маргарита увидела до боли знакомую фигуру. Пуховик явно не по размеру, и пакет, в котором, по виду, находилась либо банка консервов, либо самодельная бомба. Позади Станислава маячила Валентина Ивановна. Мать. Катастрофа в пальто цвета «кофе с молоком».
– Открой, Рит. Мы пришли поговорить, – прозвучал глухой голос Станислава, и дыхание у него было сбившимся, как после долгого забега.
– «Мы» – это особенно трогательно, – ответила она. – Сначала запевает сын, потом подтягивается мать. Чудный хор глухих.
– Я варенье принесла! Абрикосовое, домашнее! – завопила Валентина Ивановна. – Всё осознала, была не права!
– В суде осознание вины – обычное дело. А вы, смотрю, решили опередить события.
– Это был жест! Материнский! Я просто хотела сына уберечь. Это просто символ!
– Символ – это иконка в церкви. А вы – с иском в суде и с баулом у двери. Два реальных человека с реальными претензиями на мою квартиру.
Станислав заговорил снова, мягко, как он только и умел:
– Рит, ну что ты упрямишься? Ну, пожили – поругались. Ну всякое бывает… можно же как-то всё вернуть…
– Ты подписал иск. Потом соврал мне в глаза. А до этого еще и дал понять своей маме, что я для тебя – никто.
И тут Валентина Ивановна сорвалась с цепи и, словно базарная торговка, заголосила:
– А она и есть никто! Без нас он бы по уши в долгах сидел, лапшу бы варил да еще и пересаливал! Я его растила! Я! Я ночами не спала! Я по врачам его таскала! А она кто такая?!
Станислав вдруг сник. Словно позвоночник у него переломился.
– Мама, пожалуйста. Не надо…
– Как это не надо?! Она теперь будет решать, когда тебе домой возвращаться?!
– Так и есть, – сказала Маргарита, спокойно, словно обсуждала предстоящую погоду. – Я сегодня подала заявление на развод.
Они оба замолчали.
– Ты серьезно? – прошептал он.
– Более чем. И насчет квартиры – всё абсолютно серьезно. Она куплена до брака. Документы оформлены на меня. Так что можете с мамой на кухне у юриста репетировать свои речи – у вас там неплохо получается.
Он тихо произнес:
– Но я же тебя люблю…
Она бросила взгляд на дверь. Черную, как беззвездная ночь. И надежную, как её собственная правда.
– Ты любишь, когда удобно. Когда никто не трогает. Когда можно сказать «не подумал» и тебе всё простят. Но я больше не для этой роли.
Она отвернулась от них и вошла в квартиру. Снаружи раздался приглушенный стук. Может, уронили банку с вареньем. А может, к нему запоздало постучалась совесть.
Через две недели на телефон пришло сообщение:
«Рита, прости меня. Я запутался. Если когда-нибудь… ты дашь мне шанс, я буду рядом».
Она удалила его номер. Без слез. Без нервов. Просто – удалила. Как старую, давно неработающую программу.
На свой день рождения она купила себе подарок. Алое платье с глубоким вырезом. Пригласила подруг. Заказала роллы. Поставила телефон в режим «Не беспокоить». И даже включила музыку – ту самую, которая раньше заставляла её сердце трепетать, предвещая счастье.
И впервые за долгое время она почувствовала:
Я больше не жду. Я больше не боюсь. Я – живу полной жизнью.
