Коробка с его вещами стояла на столе уже третий день. Анна обходила её стороной, словно спящего зверя, который может проснуться от неосторожного движения. Дети настаивали — пора разбирать, пора решать, что оставить, что отдать. А она всё медлила.
Что такого страшного в старых рубашках и носках?
Утром, когда дом наконец затих после суеты, она подвинула коробку ближе. Запах его одеколона ударил в лицо — тот самый, который она когда-то покупала ему на день рождения. Руки дрожали, перебирая привычные вещи.
— Ну что ты там копаешься, — пробормотала себе под нос. — Это же просто старый хлам.
Но это был не просто хлам. Это были его карманы, его манжеты, его жизнь, которую она теперь разбирала по частям. Аккуратно сложенные рубашки пахли стиральным порошком и чем-то ещё — домашним, родным.
Когда добралась до стопки носовых платков, рука наткнулась на что-то жёсткое. Конверт. Её имя на конверте, написанное знакомым почерком, и под ним — «Если читаешь это, значит, я не успел».
Сердце будто остановилось на миг. Пальцы сами разжались, конверт упал на стол.
— Мамочка! — донёсся голос Марины из кухни. — Чай готов!
Анна судорожно сгребла письмо, засунула в ящик комода. Руки тряслись так, что едва смогла задвинуть ящик.
— Иду! — откликнулась, но голос прозвучал чужим, сипло.
На кухне дочь хлопотала возле плиты, переставляя чашки. Марина всегда так делала, когда нервничала — находила себе дело и теребила всё вокруг.
— Мам, садись, поешь нормально, — проговорила, не поворачиваясь. — Ты же ничего ещё не ела.
А как есть, когда в ящике лежит нечто?
Анна опустилась на стул — не на его стул, ни за что не на его — и машинально потянулась за сахарницей. Чай был слишком горячим, обжигал губы, но она пила, чтобы занять руки.
— Ты как? — Марина села напротив, внимательно вглядываясь в лицо матери. — Не передумала насчёт вещей?
— Нет, что ты. Всё нормально.
— А то знаешь… — дочь начала водить ложкой по краю чашки, — иногда лучше не копаться в старом. Мало ли что там найдётся. Документы всякие, письма… Зачем себе нервы трепать?
Она что, знает?
— Марина, а что может такого найтись? — Анна старалась говорить равнодушно, но каждое слово давалось с трудом.
Дочь пожала плечами:
— Да мало ли. У всех есть какие-то свои дела, которые… ну, которые касаются только их самих. Папа был хорошим человеком, мам. Зачем искать что-то, что покажет его недостатки?
В этот момент в кухню вошёл Николай. Он всегда входил резко, словно врывался в чужой разговор нарочно.
— О чём шепчетесь? — спросил, плюхнувшись на третий стул.
— Да так, — Марина снова заёрзала. — Обсуждаем папины вещи.
— И что там обсуждать? — Николай налил себе чай из заварника. — Что нужно — оставить, что не нужно — в утиль. Всё просто.
— Коль, не всё так просто, — начала было Марина, но брат перебил:
— А что сложного? Мама, если что-то важное найдёшь — говори. Не надо в одиночку всё нести.
Анна почувствовала, как стискивается грудь. Сын смотрел на неё прямо, без обиняков, как всегда. А дочь наоборот отводила глаза.
— Да ничего особенного я пока не нашла, — соврала она.
— Ну и хорошо, — проговорил Николай. — А если найдёшь — не прячь. Правда она всегда лучше домыслов.
Правда лучше домыслов. А если правда хуже домыслов?
После завтрака, оставшись одна, Анна вернулась к комоду. Письмо лежало там, где она его оставила, но теперь казалось раскалённым. Взяла в руки — бумага обычная, чуть пожелтевшая. Ничего особенного. Но надпись…
«Если читаешь это, значит, я не успел».
Не успел что? Сказать? Объяснить? Попросить прощения?
Она села на край кровати, положила письмо на колени. Пальцы сами тянулись к краю конверта, но каждый раз отдёргивались, словно от огня.
А что, если там что-то такое, после чего уже нельзя будет жить как раньше?
За окном проехала машина, пролаяла собака. Обычные звуки обычного дня. А у неё в руках лежал конверт, который мог всё изменить.
Спрятала письмо обратно в ящик и пошла мыть посуду. Может быть, если заниматься привычными делами, эта тревога уляжется. Может быть, завтра она будет готова.
Но когда ночью лежала в постели, слушая тикание часов, знала — завтра будет ещё труднее.
На следующий день к вечеру пришла Галка. Подруга появлялась в доме всегда некстати и всегда вовремя — словно чувствовала, когда Анне особенно тяжело.
— Ну что, горе моё луковое, — сказала, устраиваясь на кухне со своей неизменной сумкой. — Как дела? Вижу же, что плохо.
— Да нормально всё.
— Ага, нормально. — Галка достала из сумки домашнюю выпечку. — Давай чайку попьём, поговорим.
Они пили чай молча. Галка ждала — она умела ждать, не торопила, не лезла с расспросами. Наконец Анна не выдержала:
— Галь, а ты… а ты когда твой муж «ушёл»… ничего такого не находила? В его вещах?
— Что значит «такого»?
— Ну… документы какие-то, письма… То, что не для тебя было написано.
Галка помолчала, допивая чай.
— Находила. Письма от бывшей жены. Старые, ещё до нашей свадьбы. Но всё равно больно было.
— И что ты делала?
— Читала. — Галка посмотрела прямо в глаза. — А что ещё? Если нашла — значит, должна прочитать. Иначе всю жизнь будешь думать: а что там было?
Всю жизнь думать. А если прочитать — тоже всю жизнь думать, но уже о другом.
— Аня, — продолжала подруга тише, — правда она иногда страшная. Но от неё не убегают. С ней живут.
— А если не смогу с ней жить?
— Сможешь. Ты же сильная. Всю жизнь была сильная.
После ухода Галки Анна снова достала письмо. Села с ним на веранде, где было тихо и никто не мешал. Вечерний воздух пах сиренью и дождём.
Андрей, что ты там написал? О чём не успел сказать?
Вспомнила, как он иногда замолкал посреди разговора, смотрел куда-то в сторону. Она тогда думала — устал, задумался о работе. А теперь…
Может, он хотел что-то сказать, но не решался?
Конверт в руках казался тяжёлым, словно в нём лежал не лист бумаги, а камень. Она поднесла его к лампе — может, хоть что-то разглядеть сквозь бумагу? Но видна была только тень букв, неразборчивая.
Трусиха. Сидишь тут, гадаешь, а открыть боишься.
Но так и не открыла. Встала, прошлась по веранде, снова села. Письмо лежало на столе, а она смотрела на него, как на змею.
Завтра. Завтра точно прочитаю.
Но и завтра не смогла. И послезавтра тоже.
Через неделю дети снова собрались на кухне. Марина принесла торт — решила, что маме не помешает немного праздника. Николай молчал, но взгляд у него был озабоченный.
— Мам, ты какая-то странная стала, — наконец сказала дочь. — Всё время думаешь о чём-то. Может, тебе к врачу сходить?
— Какой врач, Марина, что ты говоришь.
— Ну… нервы, стресс… Это нормально после… — она не договорила.
Николай отодвинул чашку:
— Мама, да что у тебя? Говори прямо.
Анна посмотрела на них — на Марину с её вечной тревогой в глазах, на Колю с его прямолинейностью. Хорошие у неё дети. Взрослые уже, сами с проблемами справляются. А она им что расскажет? Что нашла какое-то письмо и теперь места себе не находит?
— Ничего у меня нет. Просто… привыкаю к новой жизни.
В этот момент пришла свекровь. Валентина Яковлевна редко заходила без предупреждения, но сегодня явилась с кульком яблок.
— Детки мои, — сказала, устраиваясь в кресле, — как дела? Аннушка, ты как?
— Да нормально, мама.
— Нормально… — Старуха покачала головой. — А я вижу, что не нормально. Всё переживаешь.
Повисла тишина. Марина нервно стучала ложкой по блюдцу.
— Мам, может, расскажешь? — тихо спросила дочь.
Анна почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Они все смотрят на неё, ждут. А что сказать?
— В папиных вещах… я нашла письмо. Для меня. Но не читала ещё.
Марина вздрогнула:
— Мама, зачем? А зачем тебе сейчас это письмо? Папа хороший был, любил нас…
— Именно поэтому и надо прочитать, — резко сказал Николай. — Что он хотел сказать.
— Коля, не надо, — Марина почти умоляла. — Пусть всё остаётся как есть. Хорошие воспоминания, хорошая память…
— А если там что-то важное? — не унимался сын. — Мама, читай. Не будь как…
Он не договорил, но все поняли — «как бабушка». Валентина Яковлевна всю жизнь предпочитала «не знать» неприятных вещей.
Старуха тихонько постучала костяшками пальцев по подлокотнику:
— Аннушка, не торопись. Иногда лучше не знать, чем мучиться потом.
— А иногда лучше знать, чем всю жизнь гадать, — огрызнулся Николай.
Анна смотрела на них и понимала — решать всё равно ей. Одной. И что бы она ни выбрала, кто-то будет недоволен.
Встала из-за стола:
— Я… я подумаю ещё.
Вечером, когда все разошлись, она снова сидела с письмом на веранде. Стояла тишина, только где-то далеко лаяла собака. И вдруг накатило так, что перехватило дыхание.
Двадцать пять лет прожили вместе. Двадцать пять лет каждый день рядом. А теперь сижу и боюсь прочитать несколько строчек.
Слёзы пришли неожиданно — горячие, злые. Она плакала и говорила вслух, тихо, чтобы никто не услышал:
— Андрей, ну что же ты так? Почему при жизни не сказал, а теперь… теперь письмами меня пугаешь?
Встала, прошлась босиком по холодной террасе. Ноги мёрзли, но идти в дом не хотелось.
Чего боюсь-то? Что там может быть написано такого страшного? Измена? Долги? Да даже если и так — что изменится? Он же уже «ушёл». Уже нет его.
Но страх не уходил. Потому что если там написано что-то плохое, рухнет всё — память о нём, о их браке, о её собственной жизни. Придётся пересматривать каждый день, каждый разговор. Искать обман там, где казалось — всё честно.
А может, и правда не надо? Может, пусть всё остаётся хорошим?
Но уже поздно было делать вид, что письма не существует. Оно лежало в ящике и жгло, словно угли.
Той ночью не спала. Лежала, смотрела в потолок и думала об Андрее. О том, каким он был, когда они только поженились — молодым, застенчивым, с вечно растрёпанными волосами. О том, как изменился с годами — стал серьёзнее, молчаливее.
А может, тогда уже что-то скрывал?
На следующий день пришла соседка — принесла молока. Анна даже обрадовалась — хоть можно отвлечься от своих мыслей.
— Аннушка, — сказала соседка, усаживаясь на кухне, — ты не обижайся, что спрашиваю. Но Андрей Петрович… он никогда ничего такого не говорил? Про какие-то свои дела незавершённые?
Анна замерла:
— А что случилось?
— Да помнишь, он как-то приходил, спрашивал, не видела ли я тут машину серую? Искал какую-то. А недели за две до… до того, как он заболел. Всё ходил, высматривал что-то.
Машину? Какую машину?
— Не знаю, — соврала Анна. — Не говорил мне ничего.
Но когда соседка ушла, беспокойство усилилось в разы. Значит, действительно что-то было. Что-то, о чём она не знала.
Вот и ответ. Читать надо. Иначе так и буду гадать до конца дней.
Вечером, дождавшись темноты, достала письмо в последний раз. Руки дрожали так, что едва могла держать конверт. Несколько раз подносила к груди, отодвигала.
Ну всё. Считаю до трёх — и открываю.
Досчитала до десяти. Потом до двадцати.
Трусиха.
Но в конце концов конверт раскрылся. Внутри был лист бумаги, исписанный знакомым почерком. Анна включила настольную лампу поярче и начала читать.
«Анечка, моя дорогая. Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет рядом, и я не смог сам тебе всё рассказать. Прости меня за трусость — сколько раз начинал этот разговор и не мог закончить.
Пятнадцать лет назад, когда у нас были трудности с деньгами (помнишь, Коля в институт поступал, а у Марины свадьба намечалась), я взял кредит. Большой кредит. Не в банке — у одного человека, которого знал ещё с армии. Ты спрашивала тогда, откуда деньги, а я сказал — премия на работе.
Соврал. И потом всё врал, когда возвращал долг. Каждый месяц отдавал понемногу, а тебе говорил — то машину чинил, то инструмент покупал. Ты же не проверяла — доверяла.
Долг я выплатил три года назад. Полностью, с процентами. Но этот человек… он стал приезжать. Не требовал денег — просто напоминал о себе. Говорил, что могут быть ещё дела, в которых я пригожусь. Я понимал, что он имеет в виду, и отказывался. Но он не отставал.
Анечка, я никогда ничего плохого не делал для него. Только деньги брал и отдавал. Но боялся, что он может прийти к тебе, к детям, наговорить чего-то. Поэтому и нервничал последнее время, поэтому молчал.
Если он появится — не верь ему. Скажи, что ничего не знаешь. А лучше сразу звони Коле, пусть разберётся.
Прости меня за обман. Я хотел как лучше — чтобы дети выучились, чтобы у них всё было хорошо. А получилось, что наврал тебе и теперь боюсь за вас.
Люблю тебя. Всегда любил. И не сомневайся в этом никогда.
Твой Андрей.»
Анна дочитала и тихо положила письмо на стол. Слёзы шли сами собой, но это были не слёзы горя — слёзы облегчения.
Вот и вся тайна. Деньги взял, вернул, боялся за семью.
Она перечитала письмо ещё раз, внимательно. Почерк знакомый, слова — его слова. Такой он и был — сначала делал, потом переживал. Хотел помочь, а получалось только хуже.
Дурачок ты мой хороший. Чего ж ты при жизни-то не сказал? Разве я бы тебя осудила?
Встала, подошла к окну. За стеклом темнело, где-то включились фонари. Обычный вечер обычного дня. А у неё на душе вдруг стало легко — впервые за много дней.
Утром пришли дети — как договаривались, помочь с оставшимися вещами. Анна встретила их на крыльце, и Марина сразу заметила:
— Мам, ты сегодня какая-то другая.
— Другая это какая?
— Спокойная. — Дочь пригляделась внимательнее. — Ты что, письмо прочитала?
— Прочитала.
Николай остановился на пороге:
— И что там было?
Анна помолчала. Можно было рассказать всё как есть — про кредит, про страхи отца, про его желание обеспечить семью. А можно было оставить это между собой и Андреем.
— Там было то, что я должна была знать, — сказала наконец. — Ничего страшного. Он просто… хотел объяснить кое-что. И попросить прощения.
— За что прощения? — встревожилась Марина.
— За то, что мужчины всегда просят прощения. За то, что не всегда были идеальными.
Она обняла дочь, потом сына. Крепко-крепко.
— Всё хорошо, дети мои. Всё так, как должно быть.
Вечером, когда дом опять опустел, Анна сидела на веранде с чашкой чая. Письмо лежало рядом, но теперь оно не пугало. Это была просто память — ещё одна память об Андрее.
Она смотрела на звёзды и думала о том, что правда действительно оказалась лучше домыслов. Муж её не идеал — брал деньги в долг, врал о мелочах, боялся проблем. Обычный человек с обычными слабостями.
И это нормально. Это даже лучше, чем идеал. Потому что идеалов не бывает.
А завтра она посадит у крыльца новые цветы — те, что Андрей всегда хотел посадить, но руки не доходили. И расскажет ему, что письмо прочитала и всё поняла.
И что любит его по-прежнему. Может быть, даже сильнее, чем раньше.
