Он собирал чемодан. Молча. Методично. Света сидела на краю постели — той самой, что они выбирали вместе, — и просто смотрела. Воздух в спальне застыл, став густым и вязким, как сироп. Дышать было тяжело.
Виктор не смотрел на нее. Его движения были точными, выверенными, лишенными всяких эмоций. Он не бросал вещи в чемодан второпях. Он отбирал. Дорогие кашемировые джемперы, итальянские рубашки, парфюм, подаренный ею на прошлый день рождения. Он упаковывал не просто вещи — он упаковывал лучшее, что было в этой общей жизни. И только свою часть.
Его взгляд скользнул по полке. Пальцы потянулись к старой футболке с выцветшей надписью — той, в которой он мог валяться на диване все выходные. Рука замерла в сантиметре. Затем отдернулась. Та же история — с потертыми джинсами, которые она безуспешно пыталась выбросить лет пять. И с книгой на тумбочке. Он оставлял все это. Как оставляют ненужный хлам.
Света молчала. Внутри у нее стоял оглушительный гул, будто она находилась под колоколом. Она ловила каждый звук: шелест ткани, глухой стук каблуков, мерное тиканье часов. Ее жизнь, ее десять лет — укладывались в эту кожаную коробку. Аккуратно, предательски аккуратно.
И вот он застегнул молнию.
З-з-з-з-з-ик.
Этот звук был пронзительным, окончательным. Света вздрогнула, будто ее ударили током. Это был звук конца. Звук, отрезающий одну жизнь от другой.
Виктор повернулся. Впервые за этот час он посмотрел на нее. Не прямо в глаза — куда-то в область подбородка. В его взгляде не было ни вины, ни сожаления. Лишь холодная, отстраненная усталость.
— Я улетаю. Не ищи меня, — произнес он ровным, казенным тоном. Словно диктовал секретарше деловое поручение.
Его рука уже лежала на ручке чемодана. Взгляд упал на пол, на ее туфли-лодочки, запылившиеся у ножки гардероба. Ярко-красные. Когда-то она в них плясала до утра. Теперь они были просто частью интерьера, немым укором.
Он усмехнулся. Коротко, беззвучно. И бросил через плечо, уже выходя из комнаты:
— И эту рухлядь выбрось уже наконец.
Дверь в прихожую не хлопнула. Она закрылась с тихим, вежливым щелчком замка. Именно это прозвучало громче любого хлопка. Вежливость… это было самое страшное. Потому что это означало — ему уже все равно.
Света не двинулась с места. Она сидела и слушала тишину. Тяжелую, давящую, самую оглушительную в ее жизни.
А потом ее взгляд медленно опустился к туфлям. К рухляди.
Она смотрела на них не как на старую обувь. Она смотрела на осколок себя. Той, что не боялась яркого красного, той, что громко смеялась, той, что могла пойти на любую авантюру. Той, что не растворилась в «мы», забыв про «я».
И тут тишину разорвал новый звук.
Тихий-тихий всхлип. Потом еще один.
Это плакала не брошенная жена.
Это плакала та самая девчонка в красных лодочках, которую она сама и предала, задвинув куда-то очень далеко. И теперь та девчонка, наконец, начала выбираться наружу.
Первая ночь прошла в ступоре. Света не спала, сидела в темноте на кухне и смотрела на точку на стене. Мысли не шли, они висели тяжелым, неподвижным туманом. «Я улетаю. Не ищи меня. Выбрось эту рухлядь». Эти фразы крутились на повторе.
Утро пришло безжалостно-яркое. Она пошла умываться и поймала свое отражение в зеркале. Бледное, осунувшееся лицо. Распухшие глаза. Старый застиранный халат. Она выглядела именно так, как должна выглядеть брошенная жена. Жалко. Предсказуемо.
Ее взгляд снова упал вниз. На красные лодочки. Они лежали там же, где и вчера. Яркое, наглое пятно в сером мире ее горя.
«Выбрось эту рухлядь».
И тут что-то в ней сорвалось с предохранителя. Острая, истерическая волна протеста поднялась из самого нутра. НЕТ. Ничего она выкидывать не будет. Тем более по его приказу.
Она наклонилась, схватила туфлю. Кожа была прохладной и пыльной. Надела на правую ногу. Потом на левую. Они были жутко неудобными. Жали, каблук казался безумно высоким, а колени подкашивались от непривычки. Она стояла в них посреди прихожей, в пижамных штанах и халате, — нелепая, сумасшедшая картина. И это ощущение безумия… оно было пьянящим.
На кухне она включила музыку. Не свой тихий джаз, не его классику. А тот самый панк-рок, от которого он морщился. Она выкрутила громкость на максимум, пока стены не задрожали от дикого гитарного риффа. Звук бил по барабанным перепонкам, вышибая из головы леденящий туман.
Что делают брошенные жены? Плачут. Звонят подругам. Выливают душу. Пьют вино.
Света открыла холодильник. Достала сосиски. Потом ее взгляд упал на полку в кладовке, где стояла его «коллекция» — бутылки дорогущего крафтового пива из всех стран мира. Его священная корова. Его сокровище.
Уголки ее губ дрогнули в хищной, нехорошей улыбке.
Она взяла три самые дорогие бутылки. Открутила пробки и вылила темную жидкость в кастрюлю. Без сомнений. Без сожалений. Деньги? Вкус? Да плевать. Она поставила кастрюлю на огонь и бросила туда сосиски.
Запах, странный, хмельной, горьковатый, пополз по квартире, смешиваясь с визгом гитар. Сосиски закипели. Света выловила одну вилкой, обожглась, дунула и откусила. Горячее, жирное, до неприличия простое. И чертовски вкусное. Она ела их прямо над кастрюлей, стоя в неудобных туфлях, под дикий крик вокалиста.
И вот тогда ее прорвало.
Слезы хлынули ручьем. Но это были не тихие слезы жертвы. Это были слезы ярости. На него. На себя. На эти десять лет удобства, уступок, на эту жизнь вполсилы.
Она ревела, давясь сосиской и смеясь сквозь слезы этому абсурду — она, Света, в красных лодочках и пижаме, варит сосиски в крафтовом пиве за пять тысяч.
Потом музыка стихла. В квартире повисла тишина, пропахшая хмелем и горечью. Она сняла туфли. Отнесла их на балкон, поставила на самое видное место. Пусть стоят. Как памятник. Не ему. А тому дню, когда она перестала быть удобной.
Она посмотрела на свой телефон. Десяток пропущенных от него. Сначала нахальных, потом тревожных, потом злых.
Она взяла телефон. Не для того, чтобы ответить. Она открыла браузер и одним движением, еще пахнущим сосиской пальцем, вбила в поиск:
«Курсы керамики для начинающих».
Он всегда говорил, что это глупость. Бессмысленная трата денег и времени.
Курс начинался завтра.
Она записалась.
Он вернулся через сорок три дня. Дверь открылась его ключом. Он вошел с тем же чемоданом, сгорбленный, постаревший. В его позе читалась готовность к скандалу, к упрекам, к тяжелому разговору.
Но его встретила… тишина. И идеальная, пугающая чистота.
В прихожей, аккуратно сложенные в три картонные коробки, лежали его вещи. Все, что он не взял с собой. Те самые потертые джинсы, футболки, книги. Все было вымыто, аккуратно свернуто и разложено с почти музейной точностью. Ни пылинки. Ни следа хаоса.
Посередине, на самой верхней коробке, лежал белый конверт.
Сердце Вити екнуло. Длинное письмо. Перечисление обид. Слезы на бумаге. Он внутренне сжался, готовясь к удару.
В конверте не было письма.
Там лежали ключи от квартиры. И распечатка брони авиабилета. Его билет. В один конец. Туда, куда он сбежал с Катей. Рейс был завтрашним.
Рядом с конвертом стояли две керамические кружки. Самые нелепые и несовершенные кружки, которые он видел в жизни. Одна кривая, другая перекошенная, глазурь легла неровными пятнами. На дне одной, если приглядеться, можно было разглядеть выведенное иглой имя и дату: «Света. Начало».
Он взял одну из них в руки. Глина была шершавой, живой. Это не была вещь. Это был артефакт.
И тут его осенило.
Это не было прощением. Это не было попыткой вернуть. Это было… молчаливое, абсолютное, филигранное по своей точности возмездие.
Билет. «Ты хотел улететь? Вот тебе билет. Лети. Навсегда. Дверь закрыта».
Кружки. «Ты называл мое начало рухлядью. Вот, держи. Это самое ценное, что у меня сейчас есть. Это — настоящее. А твое барахло — вот, в коробках. Можешь забрать».
Чистота. Идеальный, стерильный порядок. Полное отсутствие себя. Она не просто вытерла пыль. Она вытерла саму память о себе из этого пространства. Его больше не ждали. Не ненавидели. Его стерли.
Он стоял с билетом в одной руке и уродливой, прекрасной кружкой — в другой. Его грандиозное возвращение, его покаяние, его эго — все разбилось об эту молчаливую, железную логику.
Она не оставила ему даже шанса на диалог. Ни на ссору, ни на выяснение отношений. Она просто… завершила его. Как закрывают проект, сдают архив, ставят точку.
Он был свободен. Он получил все, что хотел. Точнее, все, о чем он так громко кричал, уходя.
Но эта свобода пахла не победой. Она пахла пылью с картонных коробок и глиной. Глиной, из которой лепят что-то новое. Что-то свое.
Он медленно опустил кружку обратно на коробку, словно боялся разбить ее. Потом взял свой чемодан, который так и не успел распаковать. Взял конверт с билетом.
И вышел. Щелчок замка прозвучал на этот раз для него.
На улице он остановился, глядя на слепые окна ее квартиры. Он ждал боли, гнева, опустошения.
А чувствовал лишь одно — бездонное, всепоглощающее уважение. К той незнакомой женщине, которая нашла в себе силы не захлопнуть дверь, а тихо, идеально… закрыть его.
