Луч субботнего солнца, теплый и пыльный, делил комнату пополам. В одной его половине, на ковре, Оля старательно рассаживала кукол вокруг импровизированного чаепития. В другой — я сидела рядом с креслом Бориса Семеновича и кормила его с ложечки протертым супом.
— Ну вот, еще ложечку, Борис Семенович, — сказала я, и в моем голосе прозвучала усталая ласковость, которую я сама в себе уже почти не узнавала. — Сегодня очень вкусный, правда?
Он кивнул, старательно сглотнул. Его правая рука, непослушная после инсульта, лежала на подлокотнике, а левая сжимала мою руку в знак благодарности. Его молчаливая благодарность была той самой ниточкой, которая держала меня на плаву в эти бесконечные дни декрета и ухода за больным свекром.
Из своей комнаты доносился мерный стук по клавиатуре — Леша работал. Он работал всегда. По вечерам, в выходные, ночами. Две работы, чтобы тянуть все это: ипотеку, лекарства, жизнь. Иногда мне казалось, что я вижу его только мельком, в дверном проеме, когда он спешил с кружкой кофе к компьютеру. Мы почти разучились разговаривать.
Я ловила это хрупкое равновесие, этот тихий, наполненный простыми заботами миг. Олин смех. Спокойное дыхание Бориса Семеновича. Стук клавиш, означавший, что Леша дома, он здесь, мы вместе. Я боялась дышать, чтобы не спугнуть.
И тут в дверь позвонили.
Звонок был резким, настойчивым, чужим. Мы не ждали никого.
Леша выглянул из комнаты, нахмурившись. —Ты кого-то ждешь? —Нет, — ответила я, уже чувствуя необъяснимую тревогу.
Оля побежала открывать, но я опередила ее. Посмотрела в глазок. И сердце мое замерло.
На площадке стояла она. Лидия Петровна. Моя свекровь. Женщина, которую я видела всего несколько раз в жизни на крупных семейных праздниках и которая всегда смотрела на меня так, будя я была не слишком удачной покупкой ее сына.
Я медленно открыла дверь.
— Здравствуйте, — сказала я, и мой голос прозвучал неестественно тонко.
На пороге стояла Лидия Петровна. Безупречная. Строгий костюм, идеальная укладка, макияж, нанесенный с ювелирной точностью. От нее пахло дорогими духами и холодной уверенностью.
— Мария, — кивнула она, окидывая меня быстрым оценивающим взглядом, который успел задержаться на моих растянутых домашних штанах и выбившейся из пучка пряди волос. Ее взгляд скользнул за мою спину, в квартиру. — Я в город проездом. Решила навестить.
Она произнесла это как данность, как приговор. Не спросила «можно ли», не предупредила о визите.
Из-за моей спины послышался голос Алексея. —Мама? Это ты?
И в его голосе я услышала то, чего не слышала годами — детскую растерянность и неподдельное удивление. Он подошел, и я увидела, как он изменился в лице. Взрослый, уставший мужчина на мгновение снова стал тем мальчиком, которого когда-то бросила эта женщина.
Лидия Петровна, не дожидаясь приглашения, переступила порог. Ее каблуки громко застучали по паркету. —Ну и духота у вас здесь, — заметила она, сморщив изящный нос. — И пахнет… лекарствами. Непременно надо проветрить.
Она прошла в гостиную, где сидел Борис Семенович. Он замер, увидев ее, и его пальцы судорожно сжали подлокотник кресла. Он не видел ее много лет. С того самого дня, когда она ушла от них к другому.
— Здравствуй, Боря, — сказала Лидия Петровна без тени смущения. — Выглядишь… Ну, с учетом обстоятельств.
Оля, притихшая, спряталась за мной и смотрела на незнакомую бабушку большими глазами.
А я стояла на пороге своей же кухни и чувствовала, как по нашему хрупкому, выстраданному миру прошла трещина. Эта женщина пришла не навестить. Она явилась с инспекцией. И что-то во мне подсказывало, что это только начало.
Тишина после ухода Лидии Петровны продержалась ровно сутки. В воскресенье вечером раздался тот же настойчивый звонок. На пороге снова стояла она, с дорогой кожаной сумкой-чемоданом в руке.
— Я подумала, что вам нужна помощь, — заявила она, без лишних слов проходя в прихожую и ставя чемодан на пол. — Бросила все дела. Останусь на недельку-другую. Разберусь тут у вас.
Мое сердце упало куда-то в пятки. Алексей, стоявший рядом, промолчал. Он лишь беспомощно посмотрел на меня, и в его глазах читалась та самая старая, детская вина перед матерью, которая всегда мешала ему сказать «нет».
— Лидия Петровна, мы как-нибудь сами… — начала я, но она меня перебила, уже вешая свое пальто на вешалку, где висел халат Бориса Семеновича.
— Что «сами»? Посмотри на себя. Ты на износе. А Леша совсем замучился. Я посмотрю, как вы тут живете, помогу советом. Диван в гостиной у вас раскладной?
С этого все и началось. «Неделька» растянулась на дни, которые слились в череду бесконечных мелких унижений и тотального контроля.
Она переставила все банки на кухне, потому что ее «раздражал этот бардак». Она заявила, что я неправильно стираю вещи Бориса Семеновича, и загрузила стиральную машину заново, с тройной порцией порошка, который привезла с собой. Она пыталась кормить Олю с ложечки, хотя дочь уже прекрасно ела сама, и возмущалась, что мы разрешаем ей смотреть мультики.
Но главной ее мишенью стал Алексей. Каждый его приход с работы сопровождался шквалом критики.
— Опять в восемь вечера? Совсем заездили человека. Ты посмотри на него, Маша, он совсем спать хочет. И на кого ты его променяла? На своего отца? Мужчина должен деньги зарабатывать, а не пеленки стирать. Ненормальная это все.
Я сжимала зубы до боли. Леша отмалчивался, уходя в себя еще глубже. Он старался не бывать дома, задерживался на работе, а когда возвращался, сразу утыкался в телефон, лишь бы не становиться мишенью.
Однажды ночью, когда мы наконец остались одни в спальне, я не выдержала.
— Леша, она нас просто разваливает по кирпичику. Ты не видишь? — прошептала я, чтобы не слышали за стеной. — Она не помогает. Она устанавливает свою власть.
Он лежал, уставившись в потолок, его лицо было напряжено.
— У нее просто тяжелый характер. Она же пытается помочь. Привезла же лекарства отцу, продукты… — он говорил это без всякой убежденности, словно зачитывая заученные с детства оправдания.
— Леша, она не навещает! Она поселилась здесь! И она постоянно унижает и меня, и тебя, и даже твоего отца! Он же замыкается, когда она входит в комнату!
— Она моя мать, Маша! — вдруг сдавленно вырвалось у него. — Что я могу сделать? Выгнать?
— А что она сделала с тобой, когда тебе было двенадцать? — сорвалось у меня. Я сразу же пожалела, но было поздно.
Он резко повернулся ко мне спиной. —Я устал. Давай спать.
В ту ночь я поняла страшную вещь. Лидия Петровна приехала не просто навести порядок. Она приехала за своим сыном. За тем мальчиком, которого когда-то бросила и которым теперь решила снова завладеть. А все остальное — муж, больной свекор, я — было лишь помехой, которую следовало убрать с дороги. И ее методы были безошибочны: найти самое больное место и давить без промаха.
И ее следующий шаг оказался предсказуемым. Она объявила о семейном совете.
Семейный совет был созван на следующий день за завтраком. Лидия Петровна с утра облачилась в строгий костюм, словно собиралась на важные переговоры, что, видимо, так и было. Она сама накрыла на стол, расставила чашки с идеальной точностью и теперь сидела во главе, прямая и неумолимая, как судья.
Алексей ел молча, избегая моего взгляда. Я чувствовала, как по спине бегут мурашки. Олю, к счастью, удалось устроить смотреть мультики в другой комнате.
— Ну, — начала Лидия Петровна, отпив глоток кофе и ставя чашку на блюдце с тихим, зловещим звоном. — Я все тут осмотрела. Ситуация хуже, чем я думала.
Она обвела нас взглядом, давая словам проникнуть в самое нутро.
— Алексей на грани срыва. Работает на износ. Выглядит как смерть. Мария не справляется. Ребенок предоставлен сам себе. А самое главное… — она кивнула в сторону комнаты, где был Борис Семенович, — его состояние требует профессионального ухода. Постоянного. А вы что делаете? Убиваете себя и свою семью из-за ложного чувства долга.
— Лидия Петровна, мы… — попыталась вставить я, но она резко подняла руку, останавливая меня.
— Я не закончила. Я все обдумала. Есть единственно верное решение для всех.
Она сделала паузу, наслаждаясь моментом, своей властью над нами. Воздух в кухне стал густым и тяжелым, им стало трудно дышать.
— Короче, я все обдумала. Своего отца сдавай в дом престарелых. Хороший есть под Москвой, я узнавала. Персонал профессиональный, уход круглосуточный. Ему там будет лучше, чем тут, в этой душной квартире. А я с вами теперь буду жить. Квартира просторная, порядки быстро наведу! Помогу с Олей, Лешу в чувства приведу, тебя, Маша, наконец, на отдых отправлю. Все будут в выигрыше.
Тишина повисла оглушительная, звенящая. Я слышала, как из другой комнаты доносится веселая песенка из мультика. Такой жуткий, сюрреалистичный контраст.
Я смотрела на нее и не верила своим ушам. Это было не предложение. Это был ультиматум. Холодный, расчетливый захват под маской заботы.
— Вы… с ума сошли? — выдохнула я, и голос мой дрогнул от ярости и невероятности услышанного. — Это его отец! Он нуждается в семье, а не в том, чтобы его куда-то «сдали»! Как вы вообще можете такое предлагать?
Я посмотрела на Алексея. Он сидел, опустив голову, и молча сжимал край стола так, что его костяшки побелели. Он не смотрел ни на меня, ни на мать.
— Леша! — крикнула я. — Да скажи же что-нибудь!
В этот момент из комнаты Бориса Семеновича послышался глухой, но настойчивый стук. Тук. Тук. Тук. Он стучал кружкой по прикроватному столику. Это был его единственный способ выразить протест, и он бил в нашу тишину, как набат.
Лидия Петровна брезгливо поморщилась.
— Вот, видите? Он уже всем тут надоел. И себе, и другим. Это же мучение, а не жизнь.
— Это не мучение! — вскрикнула я, вскакивая со стула. — Это его жизнь! И наш дом! И вы не имеете права здесь ничего наводить!
Комната закружилась передо мной. Я чувствовала, как по щекам текут горячие, бессильные слезы. Я видела своего мужа, который не мог найти в себе сил защитить своего же отца. Видела холодное, самодовольное лицо свекрови, которая уже праздновала победу. Слышала этот жуткий, отчаянный стук из соседней комнаты.
В тот момент рухнуло все. Наше хрупкое равновесие, наши общие годы, наша семья. Она пришла и одним махом раскроила ее пополам. И я понимала, что это только начало войны.
После того скандала квартира замерла. Воздух в ней стал густым и тягучим, как сироп, и каждый вздох давался с трудом. Мы перестали разговаривать. Мы перемещались по комнатам, как призраки, избегая встречных взглядов. Даже Оля, чувствуя напряжение, притихла и перестала бегать и смеяться.
Лидия Петровна, не смущенная ничуть, вела себя так, будто ее план уже был принят единогласно. На следующее же утро она уселась в гостиной с телефоном и ноутбуком.
— Да, я интересуется условиями размещения, — говорила она громко, чтобы мы все слышали. — Посторонний уход? Конечно, это необходимо. Да, лежачий, после инсульта… Нет, агрессии нет, абсолютно адекватный.
Я стояла на кухне, сжимая раковину так, что пальцы немели. Каждое ее слово было ударом по лицу. Алексей, услышав это, побледнел, резко развернулся и ушел в свою комнату, хлопнув дверью. Но он снова не сказал ни слова.
Мне было невыносимо. Я чувствовала себя в осаде, в ловушке собственного дома. И единственным человеком, который понимал меня сейчас, был тот, кто не мог говорить. Тот, кого собирались отправить на слом.
Дождавшись, когда Лидия отвлечется на звонок, я налила чаю и пошла в комнату к Борису Семеновичу. Он лежал, уставившись в потолок, и в его глазах стояла такая бездонная тоска, что у меня сжалось сердце.
— Борис Семенович, я… я не позволю, — тихо сказала я, ставя чашку на тумбочку. — Вы слышите? Я не отдам вас никуда. Это ваш дом.
Он медленно перевел на меня взгляд. Его левая рука дрогнула. Он потянулся к блокноту и карандашу, которые всегда лежали рядом. Я помогла ему взять карандаш, подставила блокнот.
Движения его руки были неуверенными, кривыми. Он выводил буквы с невероятным усилием, кряхтя от напряжения. Я смотрела, как на бумаге появляются каракули, и сердце мое колотилось.
Он написал два слова: «НЕ УХОДИ».
— Я не уйду, — прошептала я. — Я обещала.
Он покачал головой, выражая нетерпение. Снова уперся карандашом в бумагу. Буквы получались еще корявее, пляшущими. Он писал медленно, с матерной злостью, борясь с собственным телом.
И вывел: «БОЙСЯ ЕЕ».
Ледяная струя пробежала у меня по спине. Он не просил защиты. Он предупреждал. Он, немощный, прикованный к креслу, видел в ней угрозу не только для себя, но и для меня.
— Почему? — выдохнула я. — Что вы знаете?
Но он уже выдохся, откинулся на подушки, закрыв глаза. Разговор был исчерпан. Я выскользнула из комнаты, сжимая в руке зловещую записку. «БОЙСЯ ЕЕ».
Мне нужно было отвлечься, заняться чем-то земным. Я решила перебрать старые вещи, чтобы отдать что-то в благотворительный магазин. В шкафу, на самой верхней полке, стояла картонная коробка с надписью «Фото». Я достала ее. Может быть, старые снимки напомнят Алексею о том, что действительно важно.
Я перебирала пожелтевшие фотографии: маленький Леша с отцом на рыбалке, школьный выпускной, наши свадебные фото. И вдруг из стопки выпал снимок, который я раньше не видела.
На нем была молодая, ослепительно красивая Лидия Петровна. Она сидела в уличном кафе, смеялась, запрокинув голову, и смотрела на мужчину, сидящего напротив. Он был ей незнаком. Красивый, уверенный в себе, в дорогой рубашке. Они держались за руки через столик.
Я перевернула фотографию. На обороте был год и надпись, выведенная уверенным, размашистым почерком: «Л.П. и В.С. Счастливы наконец-то. 2003».
2003-й. Год, когда она ушла из семьи. Год, когда она бросила двенадцатилетнего Лешу и его отца.
Я сидела на полу среди разбросанных фотографий, сжимая в пальцах этот вещественный proof ее счастья, купленного ценой разрушения своей же семьи. И в голове у меня зазвучало предупреждение Бориса Семеновича: «БОЙСЯ ЕЕ».
Что скрывалось за ее идеальной маской? И почему спустя столько лет она вернулась, неся с собой не раскаяние, а новый разгром? Ответа не было. Была только трещина, которая расходилась все шире, грозя поглотить все, что мне было дорого.
Предупреждение Бориса Семеновича и фотография стали теми занозами, которые не давали мне покоя. Я больше не могла просто наблюдать за тем, как Лидия Петровна методично уничтожает мою семью. Мне нужны были факты. Оружие.
Повод нашелся сам собой. Лидия объявила, что едет в город за новыми лекарствами для Бориса — те, что были, она, разумеется, забраковала.
— Ваши таблетки — сплошная химия, я куплю нормальные, импортные, — заявила она, надевая пальто.
Как только дверь закрылась за ней, я вошла в гостиную. Ее сумка, дорогая, из мягкой кожи, стояла у дивана. Сердце колотилось где-то в горле, во рту пересохло. Я чувствовала себя преступницей, но иного выхода не было.
Молния сумки тихо зашуршала. Внутри царил идеальный порядок: косметичка, ключи, блокнот, папка с документами. Мои пальцы дрожали, когда я взяла папку. Я надеялась увидеть что-то связанное с домом престарелых, но вместо этого наткнулась на медицинскую карту.
Это была не ее карта. На обложке значилось: «Иванов Борис Семенович». Старая, потрепанная, от 2005 года. За два года до инсульта.
Я лихорадочно пролистала ее. Осмотры, анализы… И вдруг мои пальцы замерли на заключении узкого специалиста. Диагноз был сложным, медицинским, но его суть я поняла сразу. Это было неврологическое заболевание, которое при должном уходе и лечении практически не влияло на качество жизни, но требовало наблюдения. И главное — оно не имело никакого отношения к инсульту, случившемуся позже.
Зачем ей эта карта? Почему она хранила ее все эти годы и привезла с собой?
Под картой лежала еще одна бумага — выписка из реестра. «Гаражно-строительный кооператив «Мотор». В графе «Владелец доли» было написано: «Иванов Борис Семенович». Размер доли — 100%. Дата регистрации права — 1998 год.
Гаражный кооператив? Леша никогда не упоминал о нем. Я быстро пролистала выписку. Кооператив располагался на окраине города, но за прошедшие годы город разросся, и эта земля теперь должна была стоить бешеных денег.
Пазл начал складываться с пугающей скоростью. Я сфотографировала все документы на телефон и, стараясь не дышать, вернула папку на место.
Вечером того же дня я поймала Алексея в ванной. Он брился, и его лицо в зеркале было серым от усталости.
— Нам нужно поговорить. Срочно, — прошептала я, закрывая дверь.
— Маша, только не сейчас, я устал, — он даже не посмотрел на меня.
— Это не про усталость! Это про твою мать и про то, почему она здесь на самом деле!
Я показала ему фотографии документов на телефоне. Он перестал бриться, повернулся ко мне, и в его глазах читалось непонимание.
— Что это?
— Это то, что она привезла с собой. Медицинская карта твоего отца. И документ на гаражный кооператив. Ты знал, что он у него в собственности?
Леша нахмурился.
— Какой кооператив? У отца был гараж на старой машине, который он лет десять назад продал. О каком кооперативе речь?
— О том, что стоит сейчас огромных денег! — не выдержала я. — Леша, она не заботится о нас! Она приехала за этим! Ей нужно заполучить доверенность на твоего отца, признать его недееспособным, чтобы продать эту землю! А для этого его нужно убрать отсюда, чтобы мы не мешали!
Он смотрел на снимки, и я видел, как в его голове медленно, с чудовищным скрежетом, поворачиваются шестеренки. Детская вера в мать сталкивалась с неопровержимыми доказательствами.
— Нет… — пробормотал он. — Это какие-то старые бумаги… Она просто…
В этот момент дверь в ванную резко распахнулась. На пороге стояла Лидия Петровна. Ее лицо было искажено холодной яростью. Она слышала все.
— Так, — прошипела она. — Шпионить за мной вздумали? Рыться в моих вещах?!
— Мама, это правда? — голос Алексея сорвался на крик. — Ты из-за этого гаражного кооператива? Ты хочешь отца в дом престарелых сдать, чтобы его землю украсть?!
Слово «украсть» сработало как красная тряпка на быка. Маска благородной заботы окончательно упала с лица Лидии Петровны.
— Украсть? — она закричала так, что стекла задрожали. — Я отдала ему лучшие годы своей жизни! А он променял меня на эти свои ржавые гаражи! Я имею право на свою долю! И я ее получу, любым путем! Он все равно уже ничего не понимает, так пусть хоть пользу принесет!
Ее крик услышал Борис Семенович. Из его комнаты снова послышался стук. Тук. Тук. Тук. Отчаянный, яростный, полный беспомощности.
Алексей смотрел на мать, и в его глазах медленно угасала последняя надежда. Он видел перед собой не родного человека, а алчного, озлобленного незнакомца.
— Вон из моего дома, — хрипло сказал он. — Немедленно.
Но было уже поздно. Скандал вырвался на свободу, и остановить его было невозможно. Мы стояли в тесной ванной — я, мой обезумевший муж и его мать, которая наконец-то показала свое истинное лицо. И все это под зловещий аккомпанемент стука из соседней комнаты.
После взрыва наступила оглушительная тишина. Лидия Петровна, побледнев, но сохраняя остатки достоинства, заперлась в гостиной. Алексей молча прошел в спальню и притворил дверь. Я осталась одна в коридоре, опершись о стену и пытаясь перевести дух. Воздух был пропитан ядом ее слов.
Ночь прошла в гнетущем молчании. На следующее утро Лидия Петровна, не говоря ни слова, собрала свои вещи и уехала. Хлопнувшая дверь прозвучала как выстрел, но облегчения не принесла. Осада кончилась, но после нее осталось выжженное поле.
Алексей не пошел на работу. Он часами сидел на кухне, уставившись в одну точку, его лицо было каменным. Я боялась к нему подойти. Боялась, что одно неверное слово — и он рассыплется, или взорвется, или навсегда уйдет в себя.
Под вечер я услышала тихие шаги в коридоре. Он прошел мимо кухни и зашел в комнату к отцу. Сердце мое екнуло. Я притаилась у приоткрытой двери, не дыша.
Сначала было тихо. Потом я услышала сдавленный вздох и тихий, надтреснутый голос Алексея.
— Пап… Прости меня.
Больше он ничего не мог сказать. Из комнаты донеслись тихие, неуверенные звуки — Борис Семенович пытался что-то сказать, но получались лишь хрипы и мычание. Потом послышался шорох бумаги.
Я тихо приоткрыла дверь. Алексей сидел на краю кровати, склонившись над блокнотом, в который его отец с невероятным усилием выводил кривые, пляшущие буквы. Леша смотрел на эти каракули, и по его щекам текли слезы, которые он даже не пытался смахнуть.
Я хотела уйти, дать им побыть наедине, но ноги не слушались. Я замерла, затаив дыхание, и слушала исповедь, которую Борис Семенович вел единственным доступным ему способом.
Алексей медленно, вслух, читал за отцом, и его голос срывался от нахлынувших эмоций.
— «Она… уходила… не… потому… что… я… запрещал…»
Борис положил карандаш, чтобы передохнуть. Потом снова взял его, сжав в непослушных пальцах.
— «Она… годы… выводила… деньги… на… него… на… того… человека…»
Алексей замер, вглядываясь в бумагу. Потом медленно, будто боясь понять, продолжил.
— «Я… простил… первый… раз… ради… тебя… Леш…»
— «Чтобы… у… тебя… была… мать…»
Борис Семенович заплакал. Тихо, беззвучно, слезы текли по его щекам и падали на бумагу, размывая буквы. Он снова потянулся к карандашу. Это было больно видеть.
— «Потом… она… потребовала… продать… гаражи… для… их… общего… бизнеса…»
— «Я… отказался… Это… было… мое… твое… наследие… мой… труд…»
— «Она… ушла… тогда… Я… выгнал…»
Алексей поднял на отца глаза, полные невыносимой боли.
— Почему ты молчал все эти годы? Почему ничего не сказал мне?
Борис снова взял карандаш. Рука дрожала, но он писал, стиснув зубы.
— «Я… молчал… ради… тебя…»
— «Чтобы… не… разбить… твой… образ… матери…»
Этой фразы не было в плане. Ее не было ни в одном из моих сценариев. Но именно она переломила что-то во мне самой. Вся его жизнь — молчание, попытка защитить сына от горькой правды, одиночество — все это обрушилось на меня с невероятной силой.
Алексей больше не сдерживался. Он опустил голову на одеяло отца и зарыдал — глухо, по-взрослому, по-мужски. Он плакал о обманутом детстве, о преданном отце, о слепой вере, которой так долго кормил себя.
Борис Семенович непослушной рукой положил ладонь на его голову. Жест был неуклюжим, но бесконечно нежным.
Я тихо прикрыла дверь. У меня не было права присутствовать при этом разговоре. Они наверстывали двадцать лет молчания.
Я стояла в коридоре и понимала, что наша война со Лидией Петровной была не за квартиру и даже не за землю. Она была за душу моего мужа. И его отец, немой и парализованный, только что выиграл ее, не сказав ни слова. Просто потому, что любил.
Тишина, воцарившаяся в квартире после отъезда Лидии Петровны, была иного свойства. Она не была гнетущей. Она была очищающей, как тишина после грозы, когда воздух промыт и дышится легко, несмотря на сломанные ветви и размытую землю под ногами.
Прошла неделя. Мы с Алексей молча подбирали осколки нашего общего мира. Мы не говорили о случившемся напрямую, но это больше не было молчанием отчуждения. Это было молчание людей, которые вместе пережили катастрофу и теперь учатся заново чувствовать почву под ногами.
Как-то утром за завтраком Алексей отпил кофе и посмотрел на меня прямым, ясным взглядом. В его глазах не было прежней усталой растерянности.
— Я сегодня позвоню ей, — сказал он тихо. — Мне нужно это сделать.
Я просто кивнула. Я знала, что это необходимо. Не для выяснения отношений, а для того, чтобы поставить точку. Его точку.
Он ушел в спальню. Я осталась на кухне, прислушиваясь к глухому гулу его голоса за стеной. Не было слышно слов, только ровная, низкая интонация. Не было крика, не было оправданий. Была спокойная, неопровержимая твердость.
Через пятнадцать минут он вышел. Лицо его было серьезным, но спокойным.
— Все? — спросила я.
— Все, — ответил он. — Я сказал, что знаю всю правду. И что ее дорога в эту семью закрыта. Навсегда.
Больше он не добавил ни слова. Он совершил то, что не мог сделать двадцать лет, — отказался от призрака матери ради живого отца. Ради нас.
Мы нашли сиделку для Бориса Семеновича. Молодую, добрую женщину-волонтера из благотворительного фонда, которая приходила на несколько часов в день. Ее звали Ирина, и Оля сразу к ней привязалась. Теперь у меня появилось время дышать.
И вот в одно из воскресений мы решились на маленький подвиг. Вывезти Бориса Семеновича в парк. Это было хлопотно — собрать его, погрузить в машину, установить коляску. Но это того стоило.
Он сидел в коляске, закутанный в плед, и щурился на осеннее солнце. В его глазах, обычно таких усталых, горел живой, почти забытый интерес. Он смотрел на голубей, на смеющихся детей, на золотые листья.
Оля бегала по лужайке, собирала букет из разноцветных листьев и приносила ему. —Держи, деда! — ликовала она, и он пытался улыбнуться своей перекошенной улыбкой и брал листья своей рабочей левой рукой.
Алексей стоял рядом, положив руку на плечо отца, и молча смотрел на них. Потом он обернулся ко мне и взял мою руку. Его ладонь была теплой и твердой.
— Прости меня, Маш, — сказал он очень тихо, чтобы не слышал отец. — За все. За то, что не видел. За то, что не защитил.
— Тебе не за что просить прощения, — ответила я, сжимая его пальцы. — Мы просто выживали как могли.
— Теперь будем жить, — он посмотрел на меня, и в его глазах я увидела того самого человека, за которого вышла замуж. Того, кто не бежит, а стоит. Который смотрит вперед.
Мы не были идеальной семьей. Мы были семьей с шрамами, с болью, с грузом прошлого. Но мы сделали выбор. Не вопреки пережитому скандалу, а благодаря ему. Мы увидели самое дно, оттолкнулись от него и всплыли к свету. Вместе.
Борис Семенович подозвал Олю и жестом показал на камеру в моем телефоне. Он хотел сфотографироваться. Мы все собрались вокруг его коляски — я, Алексей, Оля, пристроившаяся на дедушкиных коленях. Я протянула руку с телефоном, чтобы сделать селфи.
На экране было наше лицо. Уставшее, немолодое уже, но спокойное. Уверенное. И счастливое тем глубоким, выстраданным счастьем, которое уже ничто не могло разрушить.
Иногда самое крепкое здание строится на руинах старого. Мы доказали это.
