Аромат свежесваренного латте и теплого круассана смешивался с мягким утренним светом, заливающим нашу столовую. Идиллия, за которую мы так цепляемся в большом городе. Я отпила из своей любимой чашки, наблюдая, как Максим с упоением рассказывает о новом проекте. Его глаза горели, жесты были резкими, энергичными. В такие моменты он был похож на того самого мальчишку-первокурсника, в которого я когда-то влюбилась.
— …и если мы закроем сделку до конца квартала, бонусы пойдут не только на отпуск в Бали, о котором ты мечтаешь, но и, кажется, хватит на первоначальный взнос за ту самую дачу у озера, — он посмотрел на меня с тем самым задорным прищуром, который обещал горы свернуть.
— Только дачу без твоей маминых советов по ландшафтному дизайну, — пошутила я, и мы оба рассмеялись. Это была наша старая, добрая шутка.
Идиллию разорвал вибрирующий на столе телефон. Максим взглянул на экран, и его улыбка мгновенно исчезла, сменившись натянутой, деловой маской. Он откашлялся, прежде чем ответить.
— Мам, доброе утро. Как самочувствие?
Я отвела взгляд к окну, стараясь не слушать, но каждое слово впивалось в меня. Голос Лидии Петровны в трубке был тонким, жалобным, специально таким, каким он становился только в разговорах с сыном.
— Да ничего, сынок, — доносилось из телефона. — Давление again скачет. В аптеку сходить сил нет, одышка. Да и не на что, по правде говоря. Машенька вчера звонила, опять у них кризис, я ей последнее отдала, надо же детям помогать…
Максим смотрел в пустоту. Я знала этот взгляд — взгляд человека, которого загоняют в угол.
— Мама, я же говорил, не надо отдавать последнее. Какие могут быть кризисы у Маши? У её мужа свой бизнес.
— Ах, бизнес… — вздохнула свекровь. — Все там друг у друга должны, денег живых не видят. А коммуналку платить надо, у меня уже квитанции на столе лежат, как повестка в суд.
Пауза. Самая тяжёлая часть разговора. Я перестала делать вид, что не слышу, и уставилась на Максима. Он почувствовал мой взгляд и отвернулся.
— Ладно, не переживай, — тихо, почти шёпотом сказал он. — Я потом решу этот вопрос. Лекарства закажем через приложение, они тебе доставят.
— Не надо приложений! — голос в трубке сразу позеленел от раздражения. — Я в них ничего не понимаю, меня обманут! Я сама как-нибудь… справлюсь.
Она произнесла это с такой трагической интонацией, словно собиралась не в аптеку, а на плаху.
— Хорошо, мам, как скажешь. Держись. Переведу потом.
Он бросил телефон на стол, как раскалённый уголь. Воздух застыл. Ароматный латте остыл, круассан казался картонным. Максим упёрся взглядом в стол, избегая встречаться со мной глазами.
— Макс, — начала я, максимально спокойно. — Это уже вторая неделя подряд. Плюс та сумма, что ты перевёл на прошлой. Плюс «спасибо» за то, что я связала её племянницу со своим клиентом, которое тоже почему-то вылилось в пять тысяч.
Он резко поднял на меня глаза.
— Алина, хватит. Она же старая, одинокая женщина. Она не может работать. Ты просто не понимаешь, каково это.
— Я прекрасно понимаю! — во мне что-то лопнуло. — Понимаю, что её пенсия — двадцать пять тысяч. Понимаю, что её квартиру ей подарил ещё твой дед. Понимаю, что лекарства от давления и правда дорогие. Но я не понимаю главного!
Я посмотрела на свой ноутбук, на экране которого был открыт сложный финансовый отчёт для моего клиента. Работа, которая позволяла нам иметь эту самую квартиру, машины и планировать отпуск в Бали.
— Я не понимаю, почему она считает мою работу — работу, которая, кстати, оплачивает и эти бесконечные переводы, — недостойной. Но при этом её сыновний долг, заработанный мной, она принимает с претензией и без единого «спасибо».
Максим встал из-за стола, его лицо было искажено гримасой раздражения и вины.
— Не начинай, Алина. Не сегодня. У меня и так тяжёлый день.
Он взял пиджак и направился к выходу, так и не допив свой кофе. Хлопок входной двери прозвучал как выстрел, положивший конец нашему стеклянному спокойствию. Идиллия разбилась, а осколки её больно впились в сердце. Самое обидное, что я точно знала — вечером он переведёт деньги. И этот цикл повторится снова.
Приглашение прозвучало как мина замедленного действия, заложенная под хрупкий фундамент нашего перемирия. «Просто так, собраться семьей», — сказала Лидия Петровна по телефону таким сахарным голосом, что у меня заныли зубы. Максим, конечно, сразу согласился, бросив на меня умоляющий взгляд: «Давай без сцен, просто перетерпим».
Квартира свекрови встретила нас знакомым запахом — тушеной говядины с лавровым листом и старой мебели. Лидия Петровна, в своем лучшем вязаном кардигане, суетилась накрывать на стол, изображая из себя уставшую, но счастливую матрону. Сестра Мария уже сидела на диване, с интересом наблюдая, как ее двое детей носятся по небольшой гостиной, сметая все на своем пути.
— Ну вот и мои дорогие приехали! — свекровь распахнула объятия, но обняла только Максима, косясь в мою сторону. — Садитесь, садитесь, все уже остывает.
Ужин начался с традиционных расспросов о работе Максима. Он оживился, начал рассказывать о своем проекте. Свекровь смотрела на него с обожанием, поддакивая и восклицая: «Ах, какой у меня сын умница!». Я молча ковыряла вилкой в гуляше, чувствуя себя статистом в этом спектакле.
И вот, когда пауза стала слишком затянутой, Лидия Петровна вздохнула и обвела взглядом стол.
— Вот, сынок, ты настоящим делом занят, — начала она, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок. — А то сейчас молодежь понабралась… Раньше профессии были понятные, уважаемые. Инженер, врач, учитель. На заводе, к примеру, бухгалтером проработала тридцать лет — меня все знали и ценили. А теперь… — она многозначительно посмотрела на меня, — все эти ваши менеджеры, сидят по офисам, в своих айфонах, непонятно чем занимаются. Буквы по бумажкам перекладывают.
Воздух стал густым и липким. Максим замер с поднесенной ко рту вилкой.
— Мама, — тихо сказал он, но она его не услышала.
— Вот именно! — подхватила Мария, смакуя каждый слог. — Я вот детей воспитываю, это я понимаю — настоящая работа. Ответственность. А не цифры в компьютере. Ты, Алина, вот хоть можешь объяснить, чем ты конкретно занимаешься? Ну, кроме того, что деньги считаешь?
Все взгляды уперлись в меня. Даже дети на секунду притихли. Где-то в глубине души зашевелилось что-то темное и колючее. Но я сделала глоток воды и улыбнулась.
— Конкретно? Спасаю компании от банкротства, Мария. Оптимизирую финансовые потоки, чтобы люди получали зарплату, а налоги исправно платились в казну. Иногда даже помогаю племянникам своих свекровей находить работу. Бесплатно, конечно.
Лидия Петровка фыркнула.
— Слова все умные, а суть одна — деньги. Раньше о душе думали, а теперь все только о деньгах.
— Мам, хватит, — Максим положил руку мне на колено под столом, сжимая ее. Не то в знак поддержки, не то чтобы я замолчала. — Алина отлично зарабатывает, мы можем себе многое позволить.
— Ой, не спорю, не спорю! — всплеснула руками свекровь. — Я вижу, как вы живете. Машины, дорогая одежда… — ее взгляд скользнул по моей сумке. — Вот только душа-то от этого не богатеет, сынок. Не богатеет.
Максим больше не пытался нас остановить. Он откинулся на спинку стула, смотря в тарелку с побежденным видом человека, который знает, что битва проиграна еще до начала. Он просто ждал, когда это закончится.
Ужин допили в тягостном молчании, прерываемом только чавканьем детей. Когда мы стали собираться домой, Лидия Петровна отозвала Максима в коридор «помочь донести мусор до бака». Я прекрасно знала, что там будет. Притворившись, что надеваю ботинки, я прислушалась.
— Сыночек, извини, что я при Машеньке… — ее голос стал тихим и просительным. — Просто у меня тут коммуналка пришла… ну просто неподъемная. А у меня, как назло, на лекарства ушло почти все… Не мог бы ты?
Я не услышала ответа. Только тяжелый вздох Максима. Этого было достаточно.
В машине мы молчали всю дорогу. Он — потому что ему было стыдно. Я — потому что поняла: тихие упреки и намеки не работают. Нужно было менять тактику. Холодная ярость, сменившая первоначальную обиду, подсказывала единственно верный ход. Если она так презирает мою профессию, пусть столкнется с ее главным оружием — холодной, беспристрастной калькуляцией.
Тишину в нашем доме после того ужина можно было резать ножом, раскладывать по конвертам и молча рассылать по разным углам. Мы с Максимом двигались по квартире как два призрака, вежливо уступая друг другу дорогу, общаясь односложными фразами о быте. «Передай соль». «Ты не видел зарядку?». Это было хуже, чем скандал. Скандал — это хоть какая-то эмоция. Это — ледяное безмолвие морга.
Я пыталась уйти с головой в работу. Мой кабинет — единственное место, где я все еще чувствовала контроль. На экране был открыт сложный финансовый отчет для крупного клиента. Цифры выстраивались в четкие, логичные ряды. Здесь не было двойных посланий, обидных взглядов и манипуляций. Здесь был только чистый, непредвзятый расчет. Я закончила презентацию, отправила ее и с чувством выполненного долга откинулась в кресле. На часах было почти восемь вечера.
Дверь в кабинет тихо открылась. Максим стоял на пороге, бледный, с синяками под глазами. Он выглядел так, будто не спал несколько суток.
— Привет, — хрипло сказал он. — Закончила?
— Да, — я закрыла ноутбук. — Удачный день. Клиент подписал контракт.
— Это хорошо, — он вошел и сел на диванчик у стены, сгорбившись. Помолчал. — Алина, нам нужно поговорить.
Сердце упало. Фраза «нам нужно поговорить» в таком исполнении никогда не сулила ничего хорошего.
— Говори.
— Я не могу больше так, — он провел рукой по лицу. — Эта напряженность. Эти взгляды. Я устал быть между молотом и наковальней.
— А я устала быть наковальней, по которой бьют твои родственники, — парировала я, все еще глядя в экран монитора.
— Она — моя мать! — его голос сорвался на крик. Он вскочил и начал мерить комнату шагами. — Я не могу просто взять и отказать ей! Ты требуешь от меня невозможного! Ты не понимаешь, каково это — разрываться между женой и матерью!
Во мне что-то щелкнуло. Терпение, которое копилось неделями, месяцами, возможно, годами, лопнуло. Я медленно поднялась из-за стола, подошла к нему и встала напротив.
— Хорошо, Максим. Давай начистоту. Ты прав. Я не понимаю. Я не понимаю, почему твоя мать имеет право унижать мою работу, мой образ жизни, все, чего я добилась, а потом с тем же самым ртом просить у меня денег. Наших с тобой денег. Денег, которые я зарабатываю.
— Это МОИ деньги тоже! — взревел он, и его лицо исказила гримаса злости. — Я имею право распоряжаться ими так, как считаю нужным! Я не собираюсь отчитываться перед тобой за каждую копейку, отправленную родной матери!
Он был прекрасен в своем гневе. Наконец-то честный, без этой подобострастной вины. Это был тот Максим, за которого я когда-то вышла замуж — сильный, уверенный. Жаль, что его сила оборачивалась против меня.
Я не стала кричать в ответ. Наоборот, мой голос стал тихим, холодным и абсолютно ровным. Я смотрела ему прямо в глаза, не мигая.
— Ты абсолютно прав. Это твои деньги. И ты имеешь полное право ими распоряжаться. Так же, как и я имею право считать тебя слабаком, который не может защитить свою жену от оскорблений и сказать своей матери простую фразу: «Мама, извини, но мы не будем больше давать тебе денег, потому что ты неуважительно относишься к тому, как их зарабатывает моя жена».
Он замер, словно я ударила его обухом по голове.
— Но ты этого не скажешь. Потому что тебе проще перевести деньги и сохранить видимость мира. Мира, которого нет. — Я сделала паузу, давая каждому слову достичь цели. — И знаешь, что самое ироничное во всей этой истории?
Он молчал, тяжело дыша.
— Если твоей матери так не нравится, кем я работаю, так что же она каждую неделю у нас деньги просит?
В комнате повисла гробовая тишина. Мой вопрос прозвучал не как обвинение, а как констатация абсурдного, нелепого факта. Максим смотрел на меня, и в его глазах читалось смятение. Злость схлынула, обнажив голую, неприкрытую правду, против которой у него не было аргументов. Он искал слова, чтобы возразить, оправдаться, но не находил.
Его лицо побледнело еще сильнее. Он резко развернулся, вышел из кабинета и через секунду я услышала, как с силой хлопнула входная дверь.
Я осталась стоять посреди комнаты одна. Дрожь прошла по телу, но это была не дрожь страха или обиды. Это была дрожь от осознания того, что линия пересечена. Обратного пути не было. Я сказала вслух то, что годами копилось внутри. И теперь нужно было действовать. Холодный, расчетливый план, рожденный в моей профессиональной голове, начал обретать четкие очертания. Война была объявлена. И я не собиралась проигрывать.
Тишина, которая воцарилась после его ухода, была иной. Прежняя тишина была тягучей и горькой, а эта — звенящей и чистой, как лезвие. Адреналин медленно отступал, сменяясь ледяным, кристально ясным спокойствием. Я осталась стоять посреди кабинета, и в голове сами собой начали выстраиваться логические цепочки, как цифры в отчете. Проблема была обозначена. Требовалось найти решение.
Я не стала его ждать. Не бросилась звонить с мольбами вернуться. Вместо этого я приняла душ, заварила чашку мятного чая, села в кресло у окна и смотрела на ночной город. Огни машин ползли внизу, чьи-то жизни, чьи-то свои драмы. У всех они были.
Я вспомнила, как все начиналось. Студенческое общежитие, пачка дешевой лапши на два дня, ночные подработки официанткой с мозолями на ногах. Потом — первые курсы, горы конспектов, слезы от бессилия, когда формулы не хотели складываться в стройную картину. Потом — первая победа, первая серьезная работа, первая большая премия, на которую я купила себе хорошие часы. Они до сих пор были у меня на руке. Я провела по циферблату пальцем. Я всего добилась сама. Без поддержки, без влиятельных родственников, без плеча, на которое можно было бы опереться. Мои родители погибли в аварии, когда я заканчивала школу, оставив мне лишь скромную квартиру, которую я позже продала, чтобы оплатить учебу. Моей опорой был только мой собственный ум.
И сейчас этот ум подсказывал мне, что истерики и ультиматумы не работают. Максим видел в них лишь атаку на его семью, на его мать. Нужно было действовать иначе. Хирургически точно. Без эмоций.
Он вернулся под утро. Я слышала, как он осторожно открывает дверь, стараясь не шуметь. Я не вышла к нему. Утром за завтраком он выглядел помятым и разбитым. Он ждал продолжения ссоры, взрыва, слез. Он был готов к обороне.
— Макс, — начала я ровным, деловым тоном, отодвинув тарелку. — Я не хочу ссориться. И я понимаю твою позицию. Твоя мать нуждается в помощи. Моя позиция тоже остается в силе: я не хочу спонсировать человека, который меня публично унижает.
Он нахмурился, ожидая подвоха.
— Я предлагаю компромисс, — продолжила я. — Мы не будем переводить ей деньги. Мы будем покупать ей все необходимое сами. Продукты, лекарства, бытовую химию. Я оформлю на ее имя карту одного крупного сетевого магазина и буду ее регулярно пополнять. Так мы будем точно знать, что деньги уходят на нужные вещи, а не на что-то еще. И она будет обеспечена всем необходимым. Это более чем достойно.
Максим смотрел на меня с недоумением, пытаясь найти в моих словах скрытый укор или насмешку. Но он видел лишь, рациональное предложение.
— То есть… ты согласна помогать? — переспросил он осторожно.
— Я всегда была не против помощи. Я была против унижений и двойных стандартов. Этот способ их исключает. Ты даришь ей не деньги, а заботу в материальном выражении. Она получает все, что нужно. Все в плюсе.
Он медленно кивнул, в его глазах читалось облегчение. Конфликт был исчерпан, найдено элегантное решение. Он даже улыбнулся, слабая, уставшая улыбка.
— Спасибо. Это… хорошая идея. Я поговорю с ней.
— Не надо, — мягко, но твердо остановила я его. — Я все оформлю сама. Дарение карты от обоих нас будет знаком настоящей заботы. Передашь ей в ближайшее воскресенье.
Он снова кивнул, уже более оживленно. Он видел в этом жесте капитуляцию с моей стороны, мою уступку ради мира. Он не понимал, что это был не белый флаг, а первый ход в новой партии.
Карта была оформлена и передана. Я пополнила ее на приличную сумму. Первые два дня тишина. На третий день раздался звонок. Максим говорил по телефону в гостиной, но я слышала каждый вздох.
— Мам, но это же удобно!… Нет, тебя не обманут… Но там же все есть!… А зачем тебе наличные?… Мама, ну пожалуйста…
Он вышел из гостиной с побежденным видом.
— Она говорит, что карта — это неудобно. Что ей нужны наличные на «мелкие расходы». Что она не может объяснить кассиру, как ею пользоваться.
Я не стала говорить «Я же предупреждала». Я просто взглянула на него с легкой, почти незаметной грустью.
— Жаль. Но правило есть правило. Мы предложили помощь в той форме, которая нас устраивает. Если форма не подходит — это ее выбор.
В его глазах мелькнуло разочарование. Но не во мне. Впервые — в ней. Семечко сомнения было посажено. Осталось ждать, когда оно прорастет.
А я тем временем открыла ноутбук. Компромисс был лишь тактической уловкой. Чтобы выиграть войну, нужно было знать своего врага в лицо. И я решила узнать о Лидии Петровне все. Первый же запрос в поисковике с указанием ее бывшего завода и должности выдал новость пятилетней давности о крупных единовременных выплатах ветеранам предприятия к юбилею. Суммы там фигурировали весьма солидные.
Мое сердце забилось чаще. Это было уже не чувство обиды. Это было чувство азарта. Я вышла на след.
Тихий щелчок компьютерной мыши звучал в кабинете оглушительно громко. На экране светилась архивная статья местной заводской газеты в формате PDF. «К 50-летию предприятия ветеранам труда вручены благодарности и материальные подарки». Ниже мелким шрифтом перечислялись фамилии. Среди них была и она: «Иванова Лидия Петровна, бухгалтер планового отдела, стаж 30 лет». Размер «подарка» не указывался, но по контексту и уровню мероприятия было ясно — суммы были далеко не символическими.
Сердце заколотилось чаще, уже не от азарта, а от нарастающей, холодной ярости. Это было не просто подозрение. Это была зацепка.
Я действовала как настоящий детектив, движимая не любопытством, но отчаянной потребностью в справедливости. На следующий день, под предлогом необходимости уточнить пенсионные коэффициенты для расчета собственных взносов (что отчасти было правдой), я дозвонилась в отдел кадров завода.
— Здравствуйте, меня зовут Алина Сергеева, я финансовый консультант, — представилась я бодрым, деловым голосом. — У меня к вам узкоспециальный вопрос по поводу пенсионных начислений для ветеранов предприятия, нужно для сравнительного анализа. Можете ли вы подтвердить, что есть ли какая-то дополнительная надбавка к основной пенсии, кроме государственной? Например, от самого завода?
Девушка на том конце провода, слегка ошарашенная, попросила подождать. Через минуту трубку взял кто-то старше.
— Это начальник отдела. А вас кого конкретно интересует?
— В общем, — я сделала паузу, будто сверяясь с бумагами. — Моя клиентка, Лидия Петровна Иванова, бывший бухгалтер. Она упоминала о каких-то доплатах, но я не могу найти документального подтверждения. Хочу помочь ей правильно все оформить.
— Иванова? — послышался шелест бумаг. — Да, помню такую. Ну, там у всех ветеранов стандартный пакет: небольшая ежемесячная доплата от профсоюза, тысяч пять. И… — он замолчал. — Вы кто ей приходитесь?
— Финансовый консультант, — повторила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— А… Ну, если она сама вас наняла, то наверное, можно… Так вот, еще несколько лет назад были крупные единовременные выплаты по юбилею завода. Некоторым особо отличившимся, в том числе и вашей клиентке, была выдана сумма в размере… подождите… трехсот тысяч рублей. Но это было разово, это не пенсия.
У меня перехватило дыхание. Триста тысяч. Почти как наша с Максимом машина.
— Ясно. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли, — выдавила я и бросила трубку.
Руки дрожали. Я облокотилась о стол, пытаясь перевести дух. Не просто доплата. Целое состояние, полученное единовременно. И она все это время ныла о нищете, выпрашивая у нас каждую копейку.
Вечером я ждала Максима, как прокурор ждет свидетеля. Я распечатала найденную статью и свои заметки с цифрами. Он пришел уставший, но в более приподнятом настроении, видимо, надеясь, что худшее позади.
— Привет, как день? — он попытался поцеловать меня в щеку, но я отстранилась.
— Сядь, Макс. Нам нужно поговорить. Серьезно.
Его лицо сразу помрачнело. Он молча сел напротив меня.
— Я выяснила кое-что о твоей матери, — начала я без предисловий, положив перед ним распечатку. — Пять лет назад она получила единовременную выплату с завода. Триста тысяч рублей. Плюс ей каждый месяц идет доплата в пять тысяч от профсоюза. Плюс ее пенсия, с учетом стажа и советского индексации, никак не двадцать пять, а около сорока тысяч.
Он смотрел то на бумагу, то на меня, и его лицо постепенно менялось от недоверия к гневу. Но гнев был направлен не на мать. На меня.
— Ты что, за ней ШПИОНИЛА? — он вскочил, сметая со стола бумаги. — Ты звонила на ее РАБОТУ? Это уже больная паранойя, Алина! Ты переходишь все границы!
— Я выясняла факты! — холодно парировала я. — Факты, которые говорят, что нас все это время обманывали! Она не бедная старушка, она просто жадина и манипулятор!
— А тебе нельзя было просто спросить у меня?! — его лицо было искажено яростью. — Зачем эти подлые методы? Зачем унижать ее и меня этим своим сыском?
— Спросить у тебя? — я горько рассмеялась. — Ты бы мне поверил? Ты бы сказал, что я все выдумала из вредности! Ты всегда и во всем веришь только ей!
Мы стояли друг напротив друга, как два врага на поле боя. Воздух был наэлектризован ненавистью и обидой. В его глазах я видела не желание докопаться до правды, а дикий, животный ужас от того, что я разрушила его идеальный, удобный мирок, где мать — святая жертва, а жена — сварливая мегера.
— Хорошо, — выдохнул он, бешено сжимая кулаки. — Хорошо. Допустим, это правда. И что? Она старая женщина! Она имеет право копить на черный день! Или ты хочешь, чтобы она отчиталась перед тобой за каждую потраченную копейку?
— Я хочу, чтобы она перестала врать и выкачивать из нас деньги, которых у нее и так достаточно! — крикнула я в ответ. — Я хочу, чтобы ты наконец это увидел!
— Я вижу только одно! — прошипел он. — Я вижу, что моя жена превратилась в маньяка-бухгалтера, который готов перерыть все архивы, лишь бы уличить мою мать в том, что она взяла лишнюю копейку! Поздравляю! Ты добилась своего! Теперь я вижу тебя в самом уродливом свете.
Он развернулся и снова вышел из дома, хлопнув дверью.
На этот раз я не плакала. Я смотрела на разбросанные по полу бумаги, доказывающие ее ложь и его слепоту. И понимала, что правды уже недостаточно. Нужно было публичное, тотальное разоблачение. Чтобы отступать было некуда.
Холодный план в моей голове обрел завершенность. Хватило игр в прятки. Пора было вытаскивать крысу из ее норы на свет. При всех.
Идея собрать всех в одном месте пришла сама собой, как единственно возможный финал. Я не предлагала, я констатировала. Максим, бледный и замкнутый после нашей ссоры, лишь кивнул, когда я сказала, что мы едем к его матери в воскресенье. «Чтобы все обсудить». Он понял, что это не просьба.
Мария открыла дверь с таким видом, будто мы приехали на поминки. Дети носились по квартире, Лидия Петровна хлопотала на кухне, напевая что-то под нос. Увидев нас, она осветилась той самой сладкой, фальшивой улыбкой.
— Ах, какие гости! Наконец-то вся семья в сборе. Максим, сынок, ты какой-то бледный. Алина, проходите, садитесь.
Мы расселись в гостиной. Напряжение висело в воздухе, густое и липкое, как сироп. Мария смотрела на меня с плохо скрываемым любопытством, Максим уставился в пол, сжимая кулаки на коленях.
— Ну, как у вас дела? — начала свекровь, разнося чай. — Максим, как проект? Алина, как работа? Все еще… числами занимаешься?
Его укол был настолько привычным, что даже Мария еле сдержала усмешку. Это был последний камешек, сорвавший лавину.
— Да, Лидия Петровна, числами, — сказала я спокойно, поставив чашку на блюдце. Звонкий стук фарфора прозвучал как выстрел. Все взгляды устремились на меня. — И сегодня числа — главные гости здесь.
Максим напрягся, но не сказал ни слова.
— Я, кажется, пропустила шутку, — натянуто улыбнулась свекровь.
— Это не шутка. Это финансовый отчет, — я вынула из папки несколько листов и положила их на стол. — За последний год мы с Максимом перевели вам сто восемьдесят семь тысяч рублей. Плюс оплатили лечение зуба Марии — еще двадцать. Итого — двести с лишним тысяч. Это больше, чем средняя зарплата по городу за полгода.
В комнате повисла мертвая тишина. Было слышно, как на кухне капает кран.
— Алина, что ты несешь? -опомнилась Мария, но в ее голосе уже слышалась паника.
— Я несу факты, Мария. А факты таковы, — я перевела взгляд на свекровь, которая побледнела и замерла с подносом в руках, — что ваша пенсия составляет около сорока тысяч в месяц. Плюс ежемесячная доплата от профсоюза завода — пять тысяч. Плюс… — я сделала драматическую паузу, — единовременная выплата пять лет назад — триста тысяч рублей. Я права, Лидия Петровна?
Она молчала. Ее глаза стали огромными, испуганными. Она искала взгляд Максима, но он смотрел куда-то в стену, его лицо было каменным.
— Ты… ты следила за мной? — наконец прошептала она, и в ее голосе зазвенели привычные нотки жертвы.
— Я не следила. Я посчитала, — ответила я безжалостно. — И у меня остается только один вопрос. Зачем? Зачем вам были нужны наши деньги, если вы и так вполне обеспечены? Зачем эта постоянная ложь о нищете?
— Как ты смеешь! — внезапно взорвалась Мария, вскакивая. — Мама всю жизнь на нас работала! Она имеет право на нашу помощь! Это сыновний долг!
— Долг — это помочь, когда человек в беде! — мой голос впервые за вечер зазвенел сталью. — А не спонсировать ложь и манипуляции! Или ты, Мария, тоже не в курсе, что твоя мать — довольно состоятельная женщина?
Мария замялась, и ее замешательство было красноречивее любых слов.
Лидия Петровна медленно опустилась на стул. Слезы покатились по ее щекам, но на этот раз это были не театральные слезы, а слезы настоящего, животного страха.
— Ты… ты все испортила… — она смотрела на меня не с ненавистью, а с каким-то странным отчаянием. — Все…
— Что я испортила, Лидия Петровна? Вашу игру? — спросила я, но уже без злости. Мне вдруг стало ее жалко.
— Нет… — она покачала головой, всхлипывая. — Ты не понимаешь… Я… я боялась…
Она обвела взглядом комнату, остановившись на Максиме.
— Я боялась, что он забудет меня… что ты его заберешь, а я останусь совсем одна в этой тишине… Деньги… — она сглотнула ком в горле, — это был просто повод. Повод звонить ему каждую неделю, слышать его голос, знать, что он помнит обо мне… Что я ему еще нужна. Пусть даже как кошелек, который нужно пополнять…
Она разрыдалась по-настоящему, горько и беспомощно.
— А ты… — она посмотрела на меня, и в ее взгляде было что-то вроде уважения, смешанного с ужасом. — Ты такая сильная… самостоятельная… Тебе никто не нужен. А я… я только мать. И скоро мне будет не нужно даже это. Ты отняла у меня последнее…
В комнате воцарилась оглушительная тишина. Было слышно, как за стеной включился лифт. Мария села, сраженная. Максим поднял наконец голову и посмотрел на свою мать. Но это был не взгляд любящего сына. Это был взгляд человека, который впервые видит не милую старушку, а жалкую, несчастную, по-старчески жадную до внимания женщину. И в этом взгляде было столько боли, разочарования и омерзения, что стало страшно.
Правда, которую я так жаждала обнародовать, оказалась страшнее любой лжи. Она была голая, неприглядная и унизительная для всех.
Судный день закончился. Приговор был вынесен. Но никто из нас не чувствовал себя победителем.
Тишина в нашей квартире после того вечера была иной. Не враждебной, не тягучей, а… опустошенной. Как после урагана, который вынес все стены, оставив лишь голый, холодный фундамент. Мы с Максимом не разговаривали два дня. Он молча уходил на работу, молча возвращался. Я не лезла к нему с вопросами. Правда, которую я так яростно вскрывала, оказалась радиоактивной — она обжигала всех без разбора.
На третий день он пришел раньше обычного. Я сидела в гостиной с книгой, не видя букв. Он прошел на кухню, слышно было, как он наливает себе воды. Потом его шаги приблизились, и он остановился в дверном проеме.
— Можно? — его голос был хриплым, усталым.
Я кивнула. Он сел в кресло напротив, положил руки на колени, долго смотрел куда-то мимо меня.
— Ты была права, — наконец произнес он, и эти слова прозвучали не как признание, а как приговор самому себе. — Во всем. Она обманывала. Манипулировала. Использовала меня. Все эти годы.
Он замолчал, подбирая слова.
— Но я не могу простить тебе того, как ты это сделала. Ты могла сказать мне. Ты могла настоять. Устроить сцену. Но ты выбрала… сыск. Ты уничтожила для меня ее. Понимаешь? — он посмотрел на меня, и в его глазах была бездонная боль. — Для меня она всегда была… мамой. Той, которая ночами сидела у моей кровати, когда я болел. Отдавала последнее, чтобы я поступил в институт. А ты показала мне жалкую, лживую, мелочную старуху. И часть меня ненавидит тебя за это. За то, что ты отняла у меня последнюю иллюзию.
Я слушала его, и во рту был горький привкус этой правды. Он не защищал мать. Он констатировал факт. Его боль была искренней.
— А я не прошу прощения, — сказала я тихо, но четко. — Я могла молчать и продолжать платить, сохраняя твой идеальный, удобный мирок, где ты — благородный сын, а я — сварливая жена. Но это унижало и меня, и тебя, и ее. Я не хотела жить в этой лжи. Теперь ты знаешь правду. Горькую, неудобную, уродливую. Что ты будешь с этим делать — твой выбор.
Он медленно кивнул, встал и вышел на балкон. Я видела его спину, ссутулившуюся под тяжестью того, что он узнал.
На следующий день он поехал к матери один. Вернулся через несколько часов, молчаливый, но более спокойный.
— Я поговорил с ней, — сказал он, не глядя на меня. — Сказал, что ежемесячно, первого числа, буду переводить ей фиксированную сумму. Десять тысяч. На мелкие расходы. Без просьб, без звонков, без разборок. Все. Точка.
— И что она? — не удержалась я.
— Она молчала. Потом сказала: «Как скажешь, сынок». И все. — Он горько усмехнулся. — Видимо, играть больше нечего.
С тех пор прошло несколько месяцев. Наши отношения с Максимом стали другими. Более тихими, более осторожными. Мы учились заново говорить друг с другом, без лжи, но и без прежней легкости. Шрам от той истории остался на нас обоих, и он болел при смене погоды.
Иногда он звонил матери. Разговоры были короткими, вежливыми. «Как здоровье? Все хорошо? Нужно что-то? Нет? Ладно, будь здоров». Он больше не боялся этих звонков. Но и радости они ему не доставляли.
Однажды, разбирая почту, я нашла конверт. Без обратного адреса, с простой открыткой внутри. На ней корявым, старческим почерком было написано всего три слова: «Прости. Я боялась».
Я долго держала этот клочок бумаги в руках. В нем не было ни злобы, ни упреков. Только горькое осознание собственной слабости. Я не показала открытку Максиму. Некоторые истины слишком тяжелы, чтобы нести их вдвоем.
Мы не поехали на Бали. Отложили покупку дачи. Деньги, которые раньше уходили в черную дыру ее запросов, теперь лежали на счете, молчаливые и никому не нужные.
Я выиграла эту войну. Но, стоя на пепелище, понимала, что победа была пирровой. Я сохранила самоуважение, но навсегда изменила мужа и навсегда похоронила его веру в ту, кого он называл мамой. Правда оказалась тем самым мечом, что разрубает не только путы лжи, но и все живое вокруг.
Мы с Максимом больше никогда не обсуждали ту историю. Мы просто молча строили новые стены нашего общего дома. Без иллюзий. Без розовых очков. Но зато — наконец-то — на прочном, хоть и потрескавшемся, фундаменте правды.
