Он назвал старый дом проклятием. А оказалось — это было ее спасение.
Но это было потом. А тогда, в кабинете нотариуса, запах пыли смешивался с дорогими духами Кристины. Этот душный, сладкий аромат врезался в память Риты как предвестник предательства. Еще не случившегося, но уже неизбежного, как грозовой фронт, который висит в воздухе, но молчит.
Нотариус, женщина с усталым лицом и безразличными глазами, читала монотонно, словно бухгалтерский отчет. Слова были сухие, казенные, но каждое — словно удар тупым ножом.
— Квартира в доме номер сорок пять по улице Центральной, общей площадью семьдесят восемь квадратных метров… — голос нотариуса плавал где-то далеко, — завещается моей дочери, Кристине Сергеевне Игнатовой.
Рита не сразу почувствовала, как рука Андрея выскользнула из ее руки. Он сидел сбоку, и она видела его профиль. Как застыла его скула. Как медленно, градус за градусом, менялось его лицо. Из выражения почтительного ожидания оно сползало в недоумение, а потом — в чистейшую, неподдельную ярость. Он смотрел не на нотариуса, а на Кристину. А Кристина сидела напротив, опустив глаза, но Рита заметила, как дрожат уголки ее губ. Это было не злорадство. Нет. Это было торжество победителя, сознание собственной, казалось бы, справедливой победы. Ведь мама всегда любила ее сильнее.
— А также… — нотариус, сделав театральную паузу и перевернув страницу, продолжила: — земельный участок в садоводческом товариществе «Рассвет» и жилой дом… площадью всего тридцать пять квадратных метров. — Она произнесла эту цифру с явным презрением. — Завещается другой моей дочери, Маргарите Сергеевне Беловой.
Тишина в кабинете стала густой, липкой, как сироп. Андрей резко дернулся, словно его ударило током.
— Это что за шутки? — его голос прозвучал грубо, разрывая натянутую тишину. — Вы что, это перепутали?
Нотариус посмотрела на него поверх очков. Взгляд все такой же усталый.
— Завещание составлено четко и ясно, — произнесла она безразлично. — Никаких ошибок.
— Да как так-то?! — Андрей уже не скрывал ярости. Он повернулся к Рите, ища поддержки, но увидел только ее бледное, потерянное лицо. — Рита! Да ты что, молчишь?! Это же нас… нас ограбили! Дом в деревне! Развалюха! А ей — трешка в центре?!
Кристина наконец подняла глаза. В них было фальшивое сочувствие.
— Андрей, успокойся, не надо так, — сказала она сладким, сиропным голосом, который всегда бесил Риту. — Мама, наверное, просто… хотела как лучше. Рита всегда любила тот домик, помнишь, летом мы там…
— Какое «как лучше»?! — взорвался он. — Это нас с тобой в детстве туда на лето вывозили! А жить в этой развалюхе?! Там крыша течет! Там печку топить надо! Это же прошлый век!
Он говорил «мы», «нас». Но Рита слышала только «мне». Ей не было обидно за дом. Ей было обидно за мать. За эту несправедливость, которая оказалась такой оголенной, такой принародной. И за мужа, который видел только квадратные метры и деньги. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Испариться.
— Андрей, все, не надо, — тихо сказала она, трогая его за рукав.
Одним движением он отшвырнул ее руку.
— Нет, надо! Это же унизительно! Нас, как нищих, отбросами осыпали! Ты вообще понимаешь? Понимаешь?!
Его глаза блестели не от обиды. От жадности. От ощущения, что его обманули, недодали. Что его расчетливый мирок дал трещину.
Кристина уже деловито подписывала какие-то бумаги, стараясь не смотреть в их сторону. Андрей уставился на нее с ненавистью. Но Рита поймала этот взгляд. И в нем, кроме ненависти, было еще что-то. Зависть. Жажда. Желание прикоснуться к тому, что теперь принадлежало Кристине. К этой жизни.
Они вышли из кабинета нотариуса в серый, промозглый день. Андрей шел впереди, яростно расталкивая прохожих. Рита — позади, сжавшись, будто после удара в живот.
— Я с ней разберусь, — сквозь зубы проговорил он, уже на улице, закуривая. Рука дрожала. — Она должна делиться. По-хорошему или по-плохому… Полквартиры как минимум твое! Она не имела права!
— Андрей, мама так решила, — беззвучно выдохнула Рита.
— Мама! Мама уже полгода как под землей! А мы тут жить будем! — он резко выдохнул дым. — В своей однушке, ипотеку платить, пока твоя сестра будет царить в трешке?! Да ни за что!
Он говорил «мы». Но снова имел в виду «я». Его унижало это. Унижало, что его жена оказалась не на высоте. Не смогла урвать свой кусок. Не смогла быть достаточно хитрой, достаточно любимой, достаточно сильной. Он смотрел на Риту, и в его взгляде она впервые увидела не злость. Прежде всего — презрение.
А потом начались дни, похожие на дурной сон. Андрей звонил Кристине, устраивал скандалы, требовал «справедливости». Рита отключалась. Она ходила на работу, готовила ужин, мыла посуду. А он все говорил, говорил, говорил. О деньгах. О несправедливости. О том, как все они его обманули.
А потом его звонки Кристине стали тише. И длиннее. Он стал причесываться перед тем, как взять трубку. Говорил «нам нужно встретиться и спокойно все обсудить». Уезжал «на переговоры» и возвращался поздно.
Рита видела. Но молчала. Ей было страшно признаться самой себе в том, что она видела. Проще было делать вид, что это все — его борьба за их общее будущее. За их кусок.
Как же она ошибалась.
Она приехала на ту самую квартиру случайно. Забыла там коробку с мамиными старыми фотографиями, которые попросила отложить ей Кристина. Дверь была не заперта.
Она вошла тихо. И услышала их голоса. Из гостиной. Не страстные шепоты. Нет. Смех. Легкий, беззаботный смех Кристины. И низкий, довольный смех Андрея. Того смеха, которого она не слышала от него годами.
Рита застыла в коридоре, за арочным проемом.
Они сидели на полу, прислонившись к голой стене. Между ними — бутылка дорогого вина и два бокала. На полу лежали какие-то чертежи, планы.
— …и вот эту стену точно снесем, — говорила Кристина, водя пальцем по бумаге. — Сделаем большую гостиную-кухню, как у всех сейчас. И панорамное остекление. Я уже созванивалась с дизайнером…
— Да, — с упоением говорил Андрей, смотря на нее, а не на чертеж. — Да, это будет круто. Современно. Никакого старого хлама.
Он обвел рукой комнату, и его взгляд упал на Риту. Он застыл с бокалом в руке. Его лицо сначала выразило испуг, затем — раздражение. Кристина обернулась. Ее улыбка не сползла с лица. Она стала просто немного снисходительной.
— О, Рита! Ты что тут делаешь? — спросила она, словно это Риты здесь быть не должно было.
Андрей быстро встал, отряхивая брюки.
— Ты чего входишь без стука? — прорычал он. — Мы тут… серьезные вопросы решаем.
— Какие вопросы? — тихо спросила Рита. Ее голос звучал чужим, спокойным, будто из глубокого колодца.
— По перепланировке! — с вызовом сказал он. — Крисси одна не справится. Нужен мужской взгляд. А ты вообще в этом ни черта не смыслишь.
Он сказал «Крисси». Не «Кристина», не «твоя сестра». А «Крисси». Ласково, почти по-свойски.
Рита посмотрела на них. На него — своего мужа, который уже мысленно сносил стены в квартире ее сестры. На нее — свою сестру, которая с легкостью приняла в свой новый мир того, кто оказался под рукой.
Она ждала боли. Истерики. Разрыва сердца. Но пришло странное, леденящее спокойствие. Полная, абсолютная тишина внутри.
Она больше не сказала ни слова. Просто развернулась и пошла к выходу.
— Рита! Эй! Ты куда?! — крикнул ей вслед Андрей. В его голосе уже не было злости. Сквозь него пробивался испуг. Испуг человека, который вдруг понял, что перешел какую-то грань, но еще не осознал — какую именно.
Она не обернулась. Она вышла на лестничную клетку, спустилась на лифте и вышла на улицу. Дышалось на удивление легко.
Он звонил ей десять раз подряд. Потом сорок. Потом прислал кучу сообщений: «Вернись!», «Мы все обсудим!», «Ты ничего не поняла!».
Она поставила телефон на беззвучный режим. Зашла в магазин, купила самый большой рюкзак, теплую куртку и резиновые сапоги. Потом поехала на вокзал и взяла билет на первую электричку, уходящую в сторону той самой деревни.
Той самой, с развалюхой. С проклятием. Своим спасением.
Она ехала и смотрела в окно на уходящие назад поля. И впервые за долгие месяцы не думала ни о нем, ни о сестре, ни о квартире. Она думала о том, есть ли в том старом доме дрова для печки.
Тишина в их квартире после того визита стала другой. Раньше она была напряженной, но общей. Теперь — разной, чужой. Его тишина — густая, ядовитая, заряженная невысказанными упреками. Ее тишина — уставшая, хрупкая, как лед на реке перед ледоходом. Еще одно усилие — и треск.
Он пытался говорить. Вернее, не говорить, а доносить. Словно она была не женой, а непонятливым подчиненным.
— Ты должна подать иск, — бубнил он за завтраком, уставившись в тарелку. — Оспорить. Она же манипулировала матерью. Всегда манипулировала! Это же очевидно!
Рита молчала. Мыла посуду. Смотрела в окно. Она не хотела суда. Она хотела, чтобы все это исчезло. Как плохой сон.
— Ты что, совсем тряпка? — его голос срывался на крик от бессилия. — Нас нагло обокрали! Меня — обокрали! Я столько лет в эту семью вкладывался, праздники с ними отмечал, слушал их бесконечные разговоры! А теперь — на тебе, получай свой сарай и не рыпайся!
Это «меня» и «нас» резало слух. Он чувствовал себя ограбленным лично. Его амбиции, его расчеты на спокойную жизнь в центре города — все рассыпалось в прах из-за какого-то завещания.
Однажды вечером он не выдержал. Развернул перед ней ноутбук.
— Смотри. Я все узнал. Нашел юриста. Он специализируется на таких делах. Он говорит, шансы есть. Большие.
На экране — ухоженный мужчина в очках. Умное, спокойное лицо. Цифры в прайсе заставляли дрогнуть.
— Я не буду, — тихо сказала Рита. Впервые за долгое время прямо ему в глаза.
— Ты ЧТО? — он вскочил, будто его ударили током. — Ты не БУДЕШЬ? А кто спрашивает, будешь ты или нет? Это же наше будущее! Наше! Или ты хочешь, чтобы мы так и жили в этой конуре, пока твоя сестра будет княжить в нашем же доме?
— Это не наш дом, Андрей. Это мамин дом. И она распорядилась им так.
— Она была больна! — закричал он. — Старая, больная женщина! Ее легко было убедить! Кристина ее водила к нотариусу, когда та после инсульта была, под таблетками! Она даже фамилию свою толком вспомнить не могла! Это же несправедливо!
Рита замерла. Она впервые об этом слышала.
— Какой инсульт? Когда?
— Полгода до смерти! Ты что, не помнишь? Она тогда в больнице лежала. А через неделю после выписки Кристина отвела ее переписывать завещание. Юрист говорит — это ключевой момент! Суд назначит посмертную экспертизу, запросит медицинские карты… Мы их порвем!
Он говорил «мы их порвем» с таким сладострастным ожесточением, что Рите стало физически дурно. Он уже не искал справедливости. Он жаждал мести. Мести Кристине за ее победу. Мести мертвой матери за ее решение. И он использовал ее, Риту, как таран.
— Я не хочу, — повторила она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Я не хочу выносить все это на публику. Суд, экспертизы… Это унизительно.
— УНИЗИТЕЛЬНО БЫТЬ ЛОХОМ! — рявкнул он так, что задрожали стекла в серванте. — Я не позволю тебе похоронить наши шансы из-за своей трусости! Если ты не подашь иск, то… то…
Он не договорил. Но в его глазах она прочитала все. То он уйдет. Окончательно. К той, кто не боится бороться за свое. К Кристине.
И этот безмолвный шантаж подействовал. Не страх его потерять — его она уже почти что потеряла. А страх остаться одной в этой пустоте, которую он создал. Страх, что он был прав, назвав ее тряпкой. Она должна была доказать. Себе. Ему. Всем.
— Ладно, — выдохнула она, глядя в пол. — Делай что хочешь.
Это была не ее победа. Это была ее капитуляция.
Началось. Адвокат, господин Соболев, был эффективен и холоден, как скальпель. Все было подано, оплачено, назначено. Первое заседание. Предварительное.
Зал суда пахнет тем же, что и кабинет нотариуса — пылью и государством. Но здесь пыль — старше, а государство — суровее.
Кристина сидела напротив со своим адвокатом — язвительной дамой в строгом костюме. Она смотрела на Риту не с ненавистью. С недоумением и брезгливостью. Мол, ну вот, началось, мещанский цирк.
Андрей сидел рядом с Ритой, вытянувшись в позе победителя. Он уже мысленно делил квадратные метры.
Судья, женщина с лицом, изборожденным морщинами усталости, зачитала иск. Потом дала слово сторонам.
Адвокат Кристины говорила гладко, о праве на свободу завещания, о том, что никаких доказательств давления нет, одни голословные утверждения.
Потом слово дали Андрею. Он встал, откашлялся. Говорил громко, с пафосом, о справедливости, о годах, отданных семье, о том, что мать была не в себе.
— У нас есть сведения, что завещание составлялось вскоре после серьезной болезни истицы! — голос его звенел от самоуверенности. — Прошу приобщить к делу медицинскую карту и назначить посмертную судебно-психиатрическую экспертизу!
Судья что-то пометила, не глядя на него.
Потом взгляд ее тяжелых век обратился на Риту.
— Истица, вы подтверждаете позицию своего представителя?
Все взгляды уперлись в нее. Андрей сжал ее локоть под столом, шипяще прошептал: «Говори да!».
Рита подняла глаза. Увидела лицо сестры. И впервые не увидела там победительницы. Увидела испуг. Глубокий, детский, запрятанный за маской равнодушия испуг.
И она поняла. Все. Андрей был прав. Не в своих мотивах, нет. Он был прав в фактах. Кристина действительно что-то скрывала. Мама действительно была не в себе.
И этот испуг на лице сестры был самым страшным, что она видела за все эти недели. Страшнее криков Андрея. Страшнее молчания пустой квартиры. Потому что это был испуг виновной.
— Да, — тихо, но четко сказала Рита. Голос не дрогнул. — Подтверждаю. Я прошу назначить экспертизу.
Андрей с облегчением выдохнул. Кристина побледнела и отвела взгляд. Ее адвокат что-то быстро зашептала ей на ухо.
Судья постучала деревянным молоточком.
— Ходатайство удовлетворяется. Запрашивается медицинская карта покойной Игнатовой Елены Викторовны из поликлиники №5. Назначается посмертная комплексная судебная экспертиза. Следующее заседание через месяц.
Они вышли из зала суда. Андрей был на седьмом небе.
— Видел ее рожу? Видел?! — он хлопал Риту по плечу, чего не делал сто лет. — Мы их в порошок сотрем! Она уже почти сдалась!
Рита молча шла, засунув руки в карманы. Ей было холодно. Ледяной холод шел изнутри.
Кристина догнала их на лестнице. Без адвоката. Лицо ее было искажено гневом и тем самым испугом, который она уже не могла скрыть.
— Довольна? — бросила она Рите, игнорируя Андрея. — Добилась? Готовишься делить шкуру неубитого медведя? Мама знала, на кого можно положиться, а кто распускает слюни!
— Сама знаешь, как все было на самом деле, — без эмоций сказала Рита.
— Я знаю, что мама хотела, чтобы у меня было нормальное жилье! А тебе оставила свой старый хлам, потому что знала — ты все равно с ним ничего сделать не сможешь! Ты не способна ни на что, кроме как слушать этого… этого нищеброда! — она ядовито ткнула пальцем в сторону Андрея.
Он разъярился, но Рита опередила его.
— Заткнись, Кристина, — сказала она тихо. И от этой тишины в ее голосе сестра действительно на секунду замолчала. — Теперь это решит суд. Не мы с тобой. Суд.
Она развернулась и пошла вниз по лестнице. Андрей, бросив на Кристину торжествующий взгляд, кинулся за ней.
— Слышала? Нищеброда! Вот она, ее сущность! Теперь ты все поняла?
Рита шла вперед, не оборачиваясь. Она поняла только одно. Две сестры, которые должны были горевать о матери, теперь будут рвать друг другу глотки в суде из-за ее квартиры. А два адвоката будут получать за это деньги.
И самое ужасное — что она, Рита, уже по уши в этой грязи. Она сделала свой выбор. Она запустила машину. И теперь должна была доехать до конца.
Даже если конец этот будет пахнуть не победой, а пеплом.
Месяц до следующего заседания растянулся в липкую, тошнотворную паузу. Напряженная тишина снова окутала квартиру, но теперь это была тишина перед боем. Андрей лихорадочно готовился, созванивался с адвокатом, строил планы, как они «вложат деньги от продажи половины квартиры». Он уже не кричал. Он бурлил тихо, как котел, готовый взорваться.
Рита молчала. Она ходила на работу, варила кофе, смотрела в окно. Внутри все замерло. Ожидание было хуже самой битвы.
Пришел конверт из суда. Толстый, безразличный. Андрей вскрыл его дрожащими руками.
— Экспертиза! — выдохнул он, пробегая глазами по тексту. — Смотри! Практически то, что мы и говорили! «Период после инсульта… снижение когнитивных функций… высокие дозы психотропных препаратов… не могла в полной мере осознавать фактический характер своих действий…» Слышишь?! Не могла осознавать! Мы выиграли, Рита! Это же практически победа!
Он тыкал пальцем в строчки, его глаза горели. Он уже видел деньги, новую машину, признание своей правоты.
Рита взяла листы. Сухой, медицинский язык. Словно описывали не маму, а какой-то механизм, который дал сбой. «Астенический синдром»… «Эмоциональная лабильность»… «Повышенная внушаемость»…
Она представила ее. Слабую, испуганную, после больницы. И Кристину, энергичную, настойчивую, ведущую ее под руку к нотариусу. Не силой, нет. С ласковыми словами. «Мамочка, давай все сделаем как лучше, я же тебя люблю, я о тебе позабочусь».
И мама, затуманенным взглядом, подписывала. Желая как лучше. Желая обеспечить будущее своей блестящей, но такой неустойчивой Кристины. Не чтобы обидеть Риту. А потому что Рита — сильная. Рита — выживет.
Андрей не видел ее лица. Он уже звонил адвокату, голос его звенел от торжества.
— Дмитрий Александрович! Получили! Да! Абсолютно в нашу пользу! Что дальше? Да, да, понял! Настраиваемся на победу!
Он положил трубку и обнял Риту. Впервые за много месяцев. Обнял не ее, а свою победу.
— Все, они не отмоются. Судья просто обязана будет признать завещание недействительным. Тогда вступит в силу предыдущее! А там все пополам! Пополам, Рита! По закону!
Она молча высвободилась из его объятий. Ей было физически больно от его прикосновения.
Последнее заседание было коротким и каким-то будничным. Судья, та самая усталая женщина, монотонно зачитала заключение экспертизы. Голос ее не выражал никаких эмоций. Процесс. Работа.
Адвокат Кристины пыталась что-то говорить о том, что мать была в ясном уме, что это ее воля. Но слова ее тонули в сухом медицинском заключении. Они звучали жалко и неубедительно.
Кристина сидела, опустив голову. Она не смотрела ни на кого. Плечи ее были ссутулены, в руках она сминала платок. Вся ее надменность, вся ее победа — испарились. Осталась лишь проигравшая, загнанная в угол девочка.
И тут Рита увидела. Не сестру-соперницу. А свою младшую сестру, которую она в детстве защищала от дворовых мальчишек. Которая боялась темноты и прибегала к ней в кровать. Которую мама всегда опекала чуть больше, потому что она… слабее.
Судья удалилась в совещательную комнату. Андрей лихорадочно шептал адвокату что-то о разделе имущества. Адвокат кивал.
Рита смотрела на Кристину. Та подняла на нее глаза. И в них не было ни ненависти, ни злобы. Только пустота. И стыд. Бесконечный, всепоглощающий стыд.
Вот оно. Момент истины. Не в зале суда. А здесь, в коридоре, на пластиковых стульях. Победа была у них в кармане. Юридическая, сухая, железная.
Судья вернулась. Все встали.
— Решение по гражданскому делу… — начала она своим ровным, безжизненным голосом.
— Ваша честь, — вдруг тихо, но четко сказала Рита. Голос ее прозвучал неестественно громко в тихом зале.
Все замерли. Андрей резко дернул ее за рукав, шипя: «Ты чего?!».
— Ваша честь, — повторила Рита, глядя прямо на судью. — Я… я отказываюсь от своих исковых требований. Полностью.
Тишина стала абсолютной. Даже судья на секунду замешкалась, с недоумением глядя на нее.
— Что?! — не своим голосом взвыл Андрей. — Ты с ума сошла?!
— Основания? — сухо спросила судья, оправившись.
Рита искала слова. Какие-то правильные, юридические. Но нашла только свои.
— Я не хочу этого. Не хочу делить. Не хочу… — она перевела взгляд на побелевшее лицо Кристины, — разрушать последнее, что осталось. Отпускаю.
Андрей схватил ее за плечо, грубо развернул к себе. Его лицо было искажено чистой, животной яростью.
— Ты… ты… Я все для тебя! Я все ради нас! А ты… ТЫ ПРЕДАЛА! Предала меня! Наши интересы!
Он кричал «наши», но снова имел в виду «мои». Его рука сжала ее плечо так, что стало больно.
Рита посмотрела на его перекошенное лицо. На этого чужого, озлобленного человека. И поняла, что боится его. Не потери. Его.
Она медленно, очень медленно сняла его руку со своего плеча.
— Нет, Андрей. Это не мои интересы. Это твои. И я не хочу в них участвовать. Все кончено.
Она повернулась к судье.
— Я подтверждаю свой отказ. Прошу прекратить производство по делу.
Судья что-то пометила, безразлично кивнула.
— На основании статьи… иск оставлен без рассмотрения. Заседание окончено.
Она ударила молоточком. Звук был негромкий, но финальный.
Андрей стоял, не двигаясь. Он смотрел на Риту с таким недоумением и ненавистью, словно она была инопланетянином.
— Ну все, — прошипел он наконец. — Все. Ты… ты вообще неадекватная. Живи в своей помойке. Одна. Ты этого и хотела.
Он развернулся и пошел прочь. Твердыми, громкими шагами. Не оглядываясь. К выходу. Из зала суда. Из ее жизни.
Рита не смотрела ему вслед. Она смотрела на Кристину. Та все так же сидела, не двигаясь, сжав в руках свой платок. В ее глазах стояли слезы. Не от злости. От облегчения. И того самого стыда.
Они молча смотрели друг на друга через весь зал. Две сестры. Разделенные не квартирой. Собственной жадностью, чужими амбициями и мертвым завещанием.
Потом Кристина встала. Сделала шаг. Еще один. Подошла к Рите. Она не сказала «спасибо». Она не могла. Она просто стояла. И смотрела. И плакала. Молча.
Рита повернулась и вышла в коридор. Она шла по длинному, пустынному коридору здания суда. Эхо ее шагов отдавалось в пустоте.
Она вышла на улицу. Светило солнце. Было ветрено.
Она достала телефон. Набрала номер автостанции. Узнала расписание автобусов до деревни.
Потом купила бутылку воды и буханку черного хлеба. Все. Больше ей ничего было не нужно.
Осознание пришло не громом с небес, а тихо подкралось, как первый вечерний холодок после жаркого дня.
Самое мощное оружие — не забрать свое, а отпустить чужое. Свобода начинается там, где заканчиваются твои притязания на то, что тебе все равно не принадлежало. Ни по праву крови. Ни по праву жадности. Ни по праву обиды.
Она села в автобус. Он тронулся, увозя ее от судов, от криков, от чужих амбиций. К старому дому. К тишине. К себе.
Наконец-то.
