— Оленька, ты бы хоть форточку приоткрыла, духота-то какая. Голова разболелась, сил нет.
Ольга, не отрываясь от книги, чуть повела плечом. В комнате было свежо — октябрьский вечер заглядывал в окна прохладой, но Инна Викторовна, ее свекровь, куталась в пуховую шаль и демонстративно обмахивалась сложенной вчетверо газетой.
— У меня открыто на кухне, Инна Викторовна. Протягивает как раз.
— Протягивает? Ох, милая, так и до воспаления легких недалеко. Кирилл в детстве так от сквозняка слег, еле откачали. Ты же не хочешь, чтобы мой сын болел?
Ольга с шумом закрыла книгу. Этот визит, как и все предыдущие, медленно, но верно превращался в искусную пытку под соусом заботы. Инна Викторовна никогда не говорила прямо. Она ткала паутину из намеков, вздохов и псевдо тревожных замечаний, в которой Оля чувствовала себя беспомощной мухой.
— Кирилл взрослый мужчина, а не ребенок. И он сейчас на работе, вернется через два часа. Ему ничего не грозит.
— Ну что ты так сразу, Оленька, я же из лучших побуждений. — Голос свекрови сочился медом, но глаза, внимательные и цепкие, оставались холодными. — Я смотрю, у тебя герань совсем зачахла. Ее подкармливать нужно, специальные удобрения есть. У моей подруги Тамары сноха, Светочка, такие цветы разводит — закачаешься! Весь балкон в петуниях, глаз не оторвать. И чистота у нее в доме идеальная, ни пылинки.
Ольга сжала пальцы. Вот и она, Светочка. Легендарная сноха маминой подруги, которая и готовила как шеф-повар, и в доме убиралась с утра до ночи, и мужа с работы встречала с улыбкой до ушей, и выглядела при этом как модель с обложки. Ольга подозревала, что Светочка — собирательный образ, фантом, придуманный для того, чтобы она, Оля, чувствовала себя неполноценной.
— У меня нет времени на петунии, Инна Викторовна. Я работаю.
— И Светочка работает! Бухгалтером в крупной фирме. И все успевает. Просто нужно правильно день планировать. Женщина — она ведь хранительница очага. А очаг — это уют, тепло, запах свежей выпечки…
Ольга встала. Все, предел. Она подошла к окну и рывком распахнула створку. В комнату ворвался влажный, пахнущий прелой листвой воздух.
— Вот, свежий воздух. Надеюсь, ваша голова сейчас пройдет. Чаю хотите?
Инна Викторовна поджала губы, неодобрительно глядя на настежь распахнутое окно.
— Нет, спасибо. Я, наверное, пойду. Что-то мне не по себе. Давление, наверное, подскочило. Ты Кириллу скажи, пусть позвонит.
Ольга молча кивнула, провожая свекровь в прихожую. Та, уже надевая свое элегантное пальто, задержалась у зеркала.
— Зеркало у вас мутное какое-то, Оленька. Разводы. Его газетой хорошо протирать, смоченной в воде. Старый способ, но самый верный.
Когда за свекровью наконец захлопнулась дверь, Ольга прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. Она чувствовала себя выжатой, опустошенной. Каждое слово Инны Викторовны было маленькой шпилькой, впивавшейся под кожу. И самое ужасное — Кирилл этого не понимал.
«Мама просто человек старой закалки, — говорил он после очередной Олиной жалобы. — Она хочет как лучше, а получается как всегда. Не обращай внимания».
Но как не обращать внимания, когда тебя методично, день за днем, пытаются убедить в твоей никчемности?
Кирилл пришел домой уставший, пахнущий офисным кофе и городской пылью. Он поцеловал Ольгу в щеку, прошел на кухню и открыл холодильник.
— Что у нас на ужин?
— Гречка с котлетами.
Кирилл поморщился.
— Опять гречка? Оль, может, приготовишь что-нибудь… другое? Мама сегодня звонила, рассказывала, что Тамарина сноха такие зразы с грибами делает — пальчики оближешь.
Ольга, стоявшая у плиты, замерла. Ее рука с лопаткой так и застыла в воздухе. Светочка добралась и сюда.
— Если хочешь зразы, можешь съездить к Тамариной снохе. А у нас сегодня гречка.
Кирилл удивленно посмотрел на нее.
— Ты чего такая резкая? Я просто предложил. Мама, кстати, просила позвонить. Говорит, у нее давление подскочило после визита к нам. Ты ее не обидела?
Ольга медленно повернулась. Внутри у нее все клокотало.
— Я? Я ее обидела? А то, что твоя мама пришла и полтора часа рассказывала мне, какая я никудышная хозяйка, это ничего? Что у меня цветы сохнут, в квартире душно, а зеркала грязные? И все это в сравнении с мифической Светочкой, которая, видимо, не женщина, а многорукий бог Шива!
— Оль, ну перестань. Ты же знаешь маму. Она просто делится опытом.
— Это не опыт, Кирилл! Это пассивная агрессия! Она приходит в МОЙ дом и указывает, как мне жить! Она пытается сделать из меня удобную для себя невестку, а из тебя — человека, который будет есть только зразы!
Кирилл вздохнул и сел за стол.
— Ну все, началось. Я устал, Оль. Я пришел с работы, хочу просто спокойно поужинать, а не выслушивать твои претензии к моей матери. Она пожилой человек. Неужели так сложно быть с ней немного помягче?
— Помягче? Кирилл, я полгода пытаюсь быть с ней помягче! Я улыбаюсь, когда она критикует мою стряпню. Я киваю, когда она советует мне сменить работу на «что-нибудь попроще, для женщины». Я молчу, когда она рассказывает, что я неправильно глажу твои рубашки! Сколько еще я должна терпеть? Когда ты наконец поймешь, что проблема не во мне, а в ней?
— Проблемы вообще нет! Ты ее выдумываешь! — Кирилл начал заводиться. — Мама просто заботится о нас!
— Нет, Кирилл. Она заботится о себе и своем спокойствии. Она хочет, чтобы ее сын был в надежных, по ее мнению, руках. А я в ее картину мира не вписываюсь.
Они долго спорили. Ольга приводила примеры, цитировала фразы свекрови, пыталась донести до мужа всю токсичность этих визитов. Кирилл отмахивался, говорил, что она все преувеличивает, что у нее просто плохое настроение. Ужин остыл. Вечер был безвозвратно испорчен. Легли спать они молча, отвернувшись друг от друга.
Следующие несколько недель Инна Викторовна не приходила. Она звонила Кириллу, жаловалась на здоровье, на одиночество, на то, что «Оленька, наверное, на меня обиделась, раз не звонит, не заходит». Кирилл, чувствуя себя виноватым, начал ездить к ней один. Возвращался он оттуда всегда немного отстраненным и с новыми «идеями».
— Мама говорит, нам бы дачу купить. Свежий воздух, свои овощи. Она бы помогала.
— Кирилл, какая дача? У нас ипотека. И я ненавижу копаться в земле.
— Ну почему сразу ненавидишь? Ты даже не пробовала. А мама говорит, это так успокаивает нервы.
Ольга смотрела на мужа и видела в его глазах отражение мыслей Инны Викторовны. Это было невыносимо. Ее муж, ее близкий человек, становился ретранслятором чужой воли.
Однажды Кирилл пришел с работы с загадочным видом. В руках у него был большой сверток.
— Это тебе. Мамин подарок.
Ольга с сомнением развернула бумагу. Внутри оказался комплект постельного белья. Ярко-розовый, с огромными, аляповатыми цветами. Безвкусица полная.
— Зачем? У нас полно белья.
— Ну, это… знак примирения. Мама очень переживает, что вы в ссоре. Она сама выбирала. Говорит, такой веселенький цвет поднимает настроение.
Ольга представила эту картину: Инна Викторовна, с ее строгим вкусом и любовью к пастельным тонам, выбирает этот кошмар. Это была не попытка примирения. Это была очередная насмешка. Демонстрация того, что она, Оля, обладает дурным вкусом и ей нужно «поднимать настроение».
— Передай своей маме спасибо. Но спать на этом я не буду.
— Оля, ну что опять не так? — устало спросил Кирилл. — Это просто постельное белье.
— Это не просто белье, Кирилл. Это символ. Символ того, что твое мнение и мой вкус ничего не значат. Значит только то, что скажет твоя мама.
Она взяла комплект, подошла к шкафу, засунула его на самую дальнюю полку и захлопнула дверцу.
Точкой невозврата стал Олин день рождения. Она не хотела пышного торжества, просто пригласила пару самых близких подруг и своих родителей. Кирилл, конечно, позвал и свою маму. «Она обидится, если не позовем», — сказал он.
Инна Викторовна явилась во всем своем великолепии: в строгом костюме, с идеальной прической и с выражением вселенской скорби на лице. Подарила дорогой, но совершенно безликий сервиз. «В хозяйстве пригодится», — процедила она.
Весь вечер свекровь сидела с таким видом, будто ее заставили присутствовать на языческом ритуале. Она почти не ела, отвечала на вопросы односложно и то и дело бросала на Ольгу и ее подруг осуждающие взгляды. Олины родители, простые и искренние люди, чувствовали себя не в своей тарелке.
А потом, когда гости уже начали расходиться, Инна Викторовна отвела Кирилла в сторону. Ольга, убиравшая со стола, невольно услышала обрывки их шепота.
— …совершенно невоспитанные подруги… смеются так громко… и что это за платье на ней, слишком открытое… в ее возрасте пора быть скромнее… я так за тебя переживаю, сынок…
Ольга замерла с тарелкой в руках. Внутри что-то оборвалось. Это был ее день рождения. Ее дом. Ее гости. И эта женщина смеет обсуждать ее и ее друзей с ее же мужем за ее спиной.
Когда последние гости ушли, и в квартире остались только они втроем, Ольга подошла к мужу и свекрови.
— Инна Викторовна, я все слышала.
Свекровь вздрогнула, но тут же приняла свой обычный страдальческий вид.
— Оленька, ты не так все поняла… Я просто беспокоюсь…
Кирилл вмешался:
— Оль, мама не хотела ничего плохого. Просто она…
И тут Ольга взорвалась. Все, что копилось в ней месяцами — обида, гнев, бессилие — вырвалось наружу.
— Твоя мать указывать, как мне жить в моем же доме, не будет! Я вам не девочка на побегушках! — рявкнула она, и голос ее, обычно тихий, сорвался на крик. — Это мой дом! Мой день рождения! Мои друзья! И я не позволю никому, слышите, никому, оскорблять их и меня за моей спиной!
Инна Викторовна схватилась за сердце.
— Ох… мне плохо… Кирилл, воды…
— Хватит! — крикнула Ольга. — Хватит этих спектаклей! Каждый раз, когда вас прижимают к стенке, вам становится плохо! Думаете, я не вижу этой манипуляции?
Она повернулась к Кириллу. Его лицо было бледным и растерянным.
— А ты… Ты стоишь и молчишь. Ты позволяешь ей унижать меня. Ты позволяешь ей разрушать нашу семью. Ты не защищаешь меня. Ты не защищаешь нас.
— Оля, успокойся, пожалуйста, — пролепетал он. — Маме и правда плохо. Давай вызовем скорую.
— Вызывай. А потом бери ее под руку и уходите из моего дома.
— Что? Оля, это и мой дом тоже!
— Был. До тех пор, пока ты не превратил его в филиал квартиры своей мамы. Я устала, Кирилл. Я больше так не могу.
Инна Викторовна, поняв, что представление с сердцем не сработало, резко села прямо.
— Да как ты смеешь! — прошипела она, и вся ее маска благообразия слетела. — Неблагодарная! Мой сын тебя подобрал, в люди вывел, а ты…
— Мама, замолчи! — впервые за все время крикнул на нее Кирилл. Но было уже поздно.
Ольга смотрела на них — на свою испуганную, злую свекровь и на своего растерянного, слабого мужа. И впервые за долгое время она почувствовала не гнев, а холодное, звенящее спокойствие. Она все поняла. Дело было не в Инне Викторовне. Дело было в Кирилле. В его нежелании и неумении выстроить границы. В его страхе обидеть маму, который был сильнее страха потерять жену. Он не был «маменькиным сынком» в классическом понимании — он не бежал к ней по первому зову. Но он позволял ее яду проникать в их жизнь, отравляя все вокруг. И он не видел в этом проблемы. А значит, ничего никогда не изменится.
— Я не буду никого выгонять, — сказала она тихо и твердо. — Я уйду сама.
Она развернулась и пошла в спальню. Не собирать вещи в чемодан, нет. Она просто легла на свою сторону кровати, отвернулась к стене и закрыла глаза. Она больше не хотела их видеть. Не сегодня. Завтра она начнет новую жизнь. Без вечных оценок, без непрошеных советов, без розового постельного белья и без человека, который так и не смог выбрать, чья женщина в его жизни главная. Который так и не понял, что, создавая свою семью, он должен был в первую очередь защищать ее. От всех. Даже от собственной матери.
Утром, когда Кирилл проснулся, Ольги уже не было. На его подушке лежал ключ от квартиры и маленькая записка: «Я не могу жить там, где меня не уважают. И я не могу жить с человеком, который этого не понимает. Прощай».
Кирилл сидел на кровати, держа в руках ключ и записку. В квартире стояла оглушительная тишина. Впервые за долгое время не было ни запаха Олиных духов, ни тихого шума из кухни, где она готовила завтрак. В кармане завибрировал телефон. На экране высветилось: «Мама». Он сбросил вызов. Потом еще раз. И еще. Наконец, он выключил телефон и уронил голову в руки. Тишина давила, и в этой тишине он впервые отчетливо понял, что проиграл. Проиграл не Ольге, не матери. Проиграл самому себе. Он потерял все, пытаясь угодить всем и не обидеть никого. И остался один в пустой, гулкой квартире, где на дальней полке шкафа лежал пыльный сверток с дурацким розовым бельем — памятник его собственной трусости.
