— Алло, Ольга? Это Тамара. Снегирева. Ты… ты можешь говорить?
Ольга замерла посреди кухни с половником в руке. Пять лет. Пять лет абсолютной, звенящей тишины. Ни звонков на праздники, ни случайных встреч, ни весточки. Словно Снегиревы-старшие испарились, стерлись из их жизни, как неудачная фотография. И вот теперь этот голос — надтреснутый, незнакомый, лишенный былой медовой сладости и высокомерия. Голос утопающего.
— Говорю, Тамара. Что-то случилось? — ровно спросила Ольга, хотя сердце вдруг забилось часто-часто, как пойманная птица.
— Случилось… Оля, все случилось! Конец! Всему конец! — в трубке послышались сдавленные рыдания. — Герман… он… он все потерял!
Ольга присела на табуретку. Ноги вдруг стали ватными.
— Что значит — все?
— Бизнес! Бензоколонки наши! Все! Его эти… партнеры, будь они прокляты, обвели вокруг пальца! Он влез в какие-то кредиты под залог всего, а они его кинули! На нас подали в суд на банкротство! Ты понимаешь?! Банкротство! У нас забирают дом! Машины! Счета арестовали! Мы нищие, Оля! Ни-щи-е!
Каждое слово било, как молотком по наковальне. Ольга молчала, пытаясь переварить услышанное. Она не чувствовала злорадства. Удивление — да. Шок — да. Но не радость от чужого горя. Лишь какое-то странное, холодное опустошение. Справедливость, о которой она когда-то мечтала, оказалась не сладкой, а горькой на вкус.
— Он пьет, — продолжала захлебываться Тамара. — Неделю не просыхает. Говорит, что жить не хочет… А эти, сваты наши, представляешь, что сказали? Сказали, чтобы Алинка с ним не общалась, чтобы репутацию их семьи не портила! Дочь от отца отвернулась! Все отвернулись! Все! — Голос Тамары сорвался на истерический крик. — Оля, я прошу… нет, я умоляю! Поговори с Егором! Вы же… вы же родня! Он должен нам помочь! Он обязан!
Последнее слово прозвучало как приказ. Старая Тамара, хозяйка жизни, на секунду проглянула сквозь личину отчаявшейся женщины. И Ольга поняла — ничего не изменилось. Даже на самом дне они считали, что им все должны.
— Тамара, — тихо, но твердо сказала Ольга. — Егор тебе ничего не обязан. И мне вы ничего не обязаны. Мы поговорим. Вечером.
Она положила трубку и долго сидела, глядя в одну точку. В кастрюле на плите остывал борщ, который так любил Егор. Тот самый борщ, который она варила и пять лет назад, в день, когда их жизнь разделилась на «до» и «после».
Егор воспринял новость молча. Он долго курил на балконе, глядя на огни вечернего города. За эти пять лет он изменился. Стал увереннее, спокойнее. В автопарке его уважали, называли по-свойски «Палыч», доверяли самую сложную технику и стажеров. Он больше не чувствовал себя тенью брата. Он просто жил.
— И чего она хочет? Денег? — наконец спросил он, вернувшись на кухню.
— Она хочет, чтобы ты спас Германа, — ответила Ольга, внимательно глядя на мужа.
— Спас? — Егор горько усмехнулся. — А кто спасет меня от воспоминаний, как он меня унижал? Как он смеялся мне в лицо на свадьбе собственной дочери? Как он украл у меня родительскую квартиру? Кто, Оля?
— Никто. Это только мы сами можем. Простить или не простить.
— Я не могу, — отрезал он. — Не могу и не хочу. Это его жизнь. Его выбор. Он сам выбрал этот путь, пусть сам по нему и идет до конца.
— Даже если этот конец — петля? — тихо спросила Ольга.
Егор вздрогнул и посмотрел на нее с болью.
— Не говори так.
— А как говорить? Тамара сказала, он жить не хочет. Герман сильный, но он никогда не умел проигрывать. Ты же знаешь. Для него это крушение всего. Не просто денег, а его мира, его самооценки.
— И что ты предлагаешь? — в его голосе звучало отчаяние. — Отдать им наши сбережения? Мы только-только на ремонт в ванной скопили! Чтобы они опять посмеялись над нами?
— Нет, — Ольга подошла и взяла его за руки. Ее ладони были теплыми и сильными. — Деньги тут не помогут. И дело не в них. Дело в нас с тобой, Егор. Кем мы будем, если сейчас отвернемся? Такими же, как они? Мы пять лет жили с этой обидой. Она как яд, травит душу по капле. Может, пришло время от него избавиться? Не ради них. Ради себя.
Он смотрел в ее глаза, такие родные, такие мудрые, и видел в них не призыв к жалости, а призыв к силе. Силе прощения, которая всегда была ему недоступна.
Через два дня они поехали к Герману. Егор долго не решался, но Ольга была настойчива. Их старенький «Логан», который они все-таки сменили на более свежую «Ладу», выглядел инородным телом на парковке перед огромным, мрачным особняком, который еще недавно был символом успеха, а теперь напоминал мавзолей.
Дверь им открыл Герман. Егор его не узнал. Перед ними стоял опухший, обрюзгший старик с мутными, потухшими глазами. Дорогой кашемировый халат был заляпан чем-то, седая щетина покрывала щеки. От него несло перегаром и безысходностью.
— Чего пришли? — прохрипел он, не приглашая войти. — Посмеяться? Посмотреть, как титан на глиняных ногах рухнул?
— Мы пришли поговорить, Гер, — тихо сказал Егор, с трудом узнавая в этом обломке человека своего старшего брата.
Они вошли в дом. Внутри царил холодный беспорядок. Пустые бутылки, разбросанная одежда, пыль на дорогой мебели. Тамары не было.
— Сбежала, — Герман махнул рукой, словно прочитав их мысли. — Как крыса с тонущего корабля. Забрала свои бриллианты и уехала к мамочке. Сказала, что я ничтожество и сломал ей жизнь. Может, и права.
Он тяжело опустился в кресло. Егор и Ольга остались стоять.
— Мы знаем, что случилось, — начала Ольга. — Тамара звонила.
— А, побирушка… — злобно выплюнул Герман. — Наверное, денег просила. Не давай ей. У нее на черный день припрятано больше, чем вы за всю жизнь заработали.
— Она просила не за себя. За тебя, — сказал Егор.
Герман поднял на него тяжелый взгляд. В глубине его мутных глаз на секунду мелькнуло что-то похожее на удивление.
— За меня? — он криво усмехнулся. — А ты что, приехал долг стребовать? За квартиру? Ну давай, считай. Только брать с меня нечего. Все описано. Согласно Федеральному закону «О несостоятельности», все имущество должника включается в конкурсную массу для реализации. Так что опоздал ты, братишка.
— Я не за долгом приехал, — голос Егора дрогнул.
Он смотрел на брата, и вся многолетняя обида вдруг начала таять, уступая место чему-то другому — острой, режущей жалости. Он вспомнил, как в детстве этот большой, сильный парень защищал его от дворовых хулиганов. Как учил кататься на велосипеде. Как они вместе строили шалаш на дереве. Куда все это делось? Когда они успели стать чужими?
Егор опустился на колени перед креслом брата. Ольга ахнула.
— Гер… Брат… Посмотри на меня, — он взял его за трясущуюся руку. — Я не держу на тебя зла. Слышишь? За квартиру… бог с ней. Я давно простил.
Герман смотрел на него непонимающе, как на привидение. Его губы задрожали.
— Зачем… зачем ты это говоришь?
— Потому что это правда. Потому что мы братья. И мне больно видеть тебя таким. Мне все равно, сколько у тебя было денег и сколько осталось. Мне не все равно, что с тобой.
И тут Герман сломался. Могучий, властный, уверенный в себе Герман Снегирев, которого боялись и уважали, который одним звонком решал любые проблемы, — зарыдал. Он плакал, как маленький мальчик, потерявшийся в огромном, страшном мире. Громко, навзрыд, не стыдясь своих слез. Он вцепился в руку Егора, словно утопающий за соломинку.
— Прости меня… Егор… прости… я такой дурак… такой идиот… все потерял… все…
Ольга, стоявшая до этого с каменным лицом, не выдержала. Слезы покатились по ее щекам. Она подошла и положила руку на плечо рыдающего Германа. В этот момент не было ни обид, ни счетов, ни списков подарков. Были только три человека, связанные кровными узами и общей болью.
Они забрали его к себе. В свою маленькую двухкомнатную квартиру, которая казалась кельей после его огромного дома. Первые дни Герман был как в тумане. Он почти не ел, много спал, иногда просто сидел часами, глядя в стену. Ольга отпаивала его куриным бульоном и травяными чаями. Егор молча сидел рядом, смотрел с ним телевизор, подсовывал газеты.
Они не задавали вопросов. Не давали советов. Они просто были рядом. И это молчаливое, спокойное присутствие лечило лучше любых слов.
Однажды вечером Герман сам начал разговор.
— Мне нужно найти работу, — сказал он тихо, но твердо. Голос его еще был слаб, но в нем уже не было прежней безысходности.
Егор кивнул.
— Какую?
— Любую, — Герман невесело усмехнулся. — Управляющий бензоколонками из меня, как видишь, не получился. Руки у меня вроде из нужного места растут. В машинах я разбираюсь.
— Есть место в нашем парке, — осторожно предложил Егор. — В ремзоне. Слесарем. Зарплата небольшая. Работа грязная.
Герман долго молчал. Ольга видела, какая борьба происходит в его душе. Бывший владелец сети АЗС — и простой автослесарь в автобусном парке. Это было падение с Олимпа в преисподнюю.
— Я согласен, — наконец сказал он.
И в этот момент Егор понял, что его брат начал путь наверх. Не к деньгам и власти, а к себе настоящему.
Работать Герману было тяжело. Не физически — он всегда был крепким. Морально. Мужики в ремзоне, зная его историю, поначалу посматривали с усмешкой, подкалывали. Но он молча, упрямо делал свою работу. Чинил двигатели, менял масло, перебирал коробки передач. Его руки, привыкшие к дорогим часам и ручкам «Паркер», загрубели, покрылись въевшейся грязью и ссадинами.
Он жил у них. Спал в гостиной на диване. По вечерам они втроем ужинали на маленькой кухне. И говорили. Говорили обо всем, о чем молчали десятилетиями. О детстве, о родителях, о своих мечтах и разочарованиях.
Однажды Герман принес свою первую зарплату — несколько пятитысячных купюр, сложенных в аккуратный конверт. Он положил ее на стол перед Ольгой.
— Это вам. За все.
Ольга посмотрела на деньги, потом на него.
— Нам не нужно, Герман. Оставь себе.
— Нет, — твердо сказал он. — Возьми. Я знаю, что это капля в море по сравнению с тем, что я должен. Но это… это начало. Я хочу быть не должником, а братом.
Ольга взяла одну купюру.
— Хорошо. На эту тысячу мы завтра купим торт. И отметим твою первую зарплату. А остальные отложи. Тебе еще на ноги вставать.
Глаза Германа снова наполнились слезами. Но теперь это были слезы благодарности.
Шло время. Герман снял комнату недалеко от них. По-прежнему работал в автопарке, и его даже начали уважать за основательность и рабочую хватку. Он стал спокойнее, в лице разгладились жесткие складки. Он научился улыбаться простым вещам: хорошей погоде, вкусному ужину, интересному фильму. Он перестал быть «хозяином жизни». Он просто стал жить.
Как-то раз, в выходной, они вдвоем с Егором чинили его «Ладу».
— Знаешь, — сказал вдруг Герман, вылезая из-под машины. — Я тут недавно Алине звонил. Она развелась. Ее муженек, как только у меня проблемы начались, сразу к ней охладел. А его родители вообще запретили с «дочерью банкрота» общаться.
— Мне жаль, — искренне сказал Егор.
— А мне нет, — покачал головой Герман. — Может, это и к лучшему. Может, теперь и она поймет, что в жизни главное. Я ей сказал: «Приезжай, дочка. Папа, конечно, не купит тебе новую машину, но борщом накормит». Она плакала. Обещала приехать.
Он вытер руки ветошью и посмотрел на брата.
— Спасибо тебе, Егор. И Ольге спасибо. Вы меня спасли. Не от долгов — от себя самого.
— Да ладно тебе, — смутился Егор — Мы же семья.
Они стояли рядом — два седых, уже немолодых мужчины. Один в чистой куртке водителя, другой — в промасленной робе автослесаря. Больше не было богатых и бедных, успешных и неудачников. Были просто два брата. И старенькая палехская шкатулка с жар-птицей, которую Ольга давно вернула на полку в их квартире, словно знала, что семейное счастье, однажды чуть не сгоревшее дотла, все-таки возродилось из пепла.
