Ресторан, хрусталь, розы на столах и та самая торжественная суета, когда все улыбаются слишком широко и пьют слишком много. Я сидела в платье за восемьдесят тысяч — подарок себе любимой, потому что на жениха надеяться в этом вопросе было смешно. Максим сиял рядом, поправлял галстук и принимал поздравления, будто лично профинансировал банкет на сто человек. Хотя если бы не я, максимум что у нас было бы — пицца в коробках и лимонад из «Пятёрочки».
— Ну надо же, какая Аннушка у нас хозяйственная, — защебетала свекровь, поправляя золотую цепочку на шее. — И банкет шикарный, и платье у неё… Ой, я даже боюсь спросить, сколько стоит!
Я усмехнулась в бокал. Она боялась спросить ровно до того момента, пока не подлили ещё вина.
— Восемьдесят, — ответила я сухо, даже не глядя.
— Ты посмотри, Максим, — свекровь ткнула его локтем, — вот это жена! Не зря я говорила, что тебе повезло.
Максим ухмыльнулся и кивнул, будто речь шла о его личных заслугах.
— Ну а что, логично же, — протянул он лениво. — Ты ведь хорошо зарабатываешь.
Я чуть не поперхнулась шампанским. «Логично же». Эта фраза от него звучала как пароль в наш будущий семейный ад.
Гости хлопали в ладоши, кричали «горько!», а я уже знала: медовый месяц будет не на Мальдивах, а в формате «свекровь звонит каждый день».
Квартира, где мы оказались после свадьбы, была моей и только моей. Куплена ещё до брака, ипотека закрыта, ремонт — минимализм, без лишних тряпок и дешёвых украшений. Максим въехал туда как в гостиницу: тапки на пороге, ключи от машины — моей машины — на полке.
Сначала всё было мило. Он приносил цветы из «Ашана» и говорил: «Ты же у меня бизнес-леди, устала, небось». Но очень быстро романтика сменилась визитами его матери.
Она появлялась с пластиковыми пакетами, которые громко шуршали: молоко, булки, иногда какой-то куриный фарш. Выставляла всё это на стол и начинала спектакль.
— Ой, Анечка, ты не представляешь, как тяжело жить на одну пенсию. Коммуналка — четыре тысячи, а у нас-то старый дом, трубы текут. А лекарства для отца? Это ж целая зарплата, ну ты понимаешь.
Я молча открывала банковское приложение и переводила очередные пять тысяч. Иногда десять.
Она целовала меня в щёку, гладко:
— Ну ты у нас просто ангел.
Максим при этом сидел рядом и кивал, как будто это было естественно. «Это же семья», — говорил он. И снова: «Логично же».
За полгода сумма перевалила за сто пятьдесят тысяч. Но вместо благодарности я получила каталоги.
Да-да, каталоги обоев и ламината, аккуратно разложенные на моём кухонном столе.
— Мам, смотри, вот этот вариант классный, — оживлённо говорил Максим, щёлкая по глянцевым страницам. — Серый с прожилками, как в дорогих квартирах.
— Ага, ага, — поддакивала свекровь. — Вот сделаем ремонт, и заживём как люди.
Я смотрела на эту сцену и чувствовала, как у меня внутри что-то начинает трещать.
Точка кипения настала в один обычный вечер. Я пришла домой уставшая — смена с пяти утра, накладные, проверка поставок, бухгалтерия. Максим вальяжно развалился на диване и листал телефон.
— Слушай, — сказал он, не отрываясь от экрана, — мы с мамой решили, что ремонт в их квартире надо делать сейчас. Стены там совсем старые, проводка — тоже. Ты же понимаешь, это безопасность.
Я сняла пальто, поставила сумку.
— И?
— Ну, оплати. — Он сказал это с таким видом, будто просил купить хлеба. — Ты же лучше всех зарабатываешь. Логично же.
Я замерла. В голове всплыли цифры: свадьба, переводы, бесконечные «помоги, Анечка».
— Максим, — я повернулась к нему, голос дрожал, но был ледяной. — Кто живёт в моей квартире?
Он моргнул.
— Мы.
— Кто ездит на моей машине?
— Ну я иногда…
— Кто оплачивает твоим родителям коммуналку и лекарства?
Он замялся, но быстро оживился:
— Да хватит уже считать! Ты что, жадная? Это семья! Ты только о себе думаешь!
Я засмеялась. Громко, зло, так, что сама испугалась своего голоса.
— О себе? — я шагнула ближе. — Я шесть месяцев тащу на себе всё. Тебя, твоих родителей, их долбаные трубы и обои. И всё молча! А теперь ты ещё требуешь ремонт за мой счёт?
Он вскочил.
— Не ори на меня! Ты вообще жена или кто? Нормальные жёны поддерживают мужей и их семьи.
— А нормальные мужья что-то для семьи делают, кроме как сидеть на диване и тыкать пальцем в каталоги!
Мы стояли друг напротив друга, как два чужих человека. Он с перекошенным лицом, я с руками, сжатыми в кулаки.
И вот тогда впервые я сказала:
— Максим, ещё одно слово — и убирайся из моей квартиры.
Тишина упала тяжёлым камнем.
Он смотрел на меня, не веря, что я всерьёз. А я впервые за весь наш брак чувствовала себя живой.
После того ужина тишина в квартире стала гулкой, как в пустом ангаре. Максим ходил обиженный, делал вид, что не слышит меня. Я, впрочем, и не пыталась разговаривать — у меня смены с пяти утра, а он просыпался ближе к обеду, зевая, будто после тяжёлой стройки.
Свекровь, конечно, не выдержала. На третий день позвонила.
— Анечка, — её голос был сахарный, приторный, как варенье, которое уже забродило. — Ты, наверное, вспылила… Но мы же семья. Макс тебе рассказывал про ремонт? Ты нас пойми, без этого никак.
Я смотрела на экран телефона, где висела сумма последнего перевода — 15 тысяч на «лекарства». И вот тут меня реально передёрнуло.
— Знаете что, — сказала я спокойно, почти вежливо. — Лекарства я вам уже оплатила. А вот ремонт — ищите деньги у своего сына.
Она зависла. Потом шёпотом, будто это аргумент:
— Да у него ж нет.
— Его проблемы, — отрезала я и сбросила звонок.
В тот вечер Максим вернулся странно бодрый. В руках пакеты, пахнущие жареным куриным. Видно было, что подстроился под «замирение».
— Давай ужин устроим, — сказал он с улыбкой, будто ничего не было. — Ну чего мы как дети?
Я устало сняла кеды и молча прошла на кухню. Там на столе лежали всё те же каталоги обоев.
— Ты это убери, — сказала я.
— Что? — он замер.
— Обои свои.
— Аня, ну ты чего завелась опять? Это ж просто каталоги.
— Просто каталоги? — я хлопнула ладонью по столу. — Ты понимаешь, что меня уже тошнит от ваших «логично» и «надо помочь»?
Он прищурился, голос стал холодным:
— То есть ты реально жалеешь денег на моих родителей?
— Я не жалею. Я устала. От того, что меня используют как банкомат.
Мы стояли в кухне, воздух был густой от запаха курицы и злости.
— Ты эгоистка, — сказал он тихо. — Всё время только о себе думаешь.
И вот тут у меня сорвало крышу.
— О себе? — я схватила телефон, открыла приложение банка и сунула ему в лицо. — Видишь? Вот — перевод маме на коммуналку. Вот — на лекарства. Вот — пять тысяч просто так. Это за полгода! А где твои деньги, Максим? Где хоть копейка от тебя?
Он оттолкнул мою руку, телефон чуть не упал.
— Не тыкай мне этим! — крикнул. — Ты просто жадная!
— А ты нахлебник! — выкрикнула я.
И вот в этот момент он сделал то, чего я никогда не прощу: схватил меня за руку так сильно, что пальцы побелели.
— Замолчи! — прошипел.
Я выдернула руку и влепила ему пощёчину. Громко, с хлёстким звуком, будто поставила жирную точку.
Он замер, глаза округлились. А я вдруг почувствовала облегчение.
— Собирай свои вещи, — сказала я ледяным голосом. — Прямо сейчас.
Картина была почти комичная, если бы не была такой грустной. Он мечется по квартире, запихивает вещи в чемодан, роняет носки и футболки. Пытается выглядеть гордым, но губы дрожат.
— Ты об этом пожалеешь, — сказал он на пороге. — Вот увидишь.
— Уже жалею, что потратила на тебя полгода, — ответила я и захлопнула дверь.
Тишина после этого была оглушительной. Ни телевизора, ни вечных «логично же», ни мамы с пакетами. Только я, мои стены и впервые за долгое время — чувство свободы.
Казалось бы, всё. Чемоданы вывезены, дверь за Максимом хлопнула, а я наконец-то дышу свободно. Я даже кофе с утра пила медленно, без спешки, и впервые за долгие месяцы услышала тишину, а не его комментарии про «логично же».
Но, конечно, рано радовалась.
Через неделю звонок в дверь. Стою в халате, волосы собраны кое-как. Открываю — и вот они: свекровь с свекром. Она — в шубе, ярко-красной помаде, с наигранной обидой на лице. Он — с видом усталого сердечника, чуть не падает на палку.
— Анечка, — протянула она, проходя в прихожую без приглашения, — мы тут посоветовались… Ты же понимаешь, что Максим к тебе вернётся. Ну куда он денется? Но ремонт всё равно нужно делать, и лучше сейчас, пока есть возможность.
Я закрыла дверь и облокотилась на неё.
— Вы шутите? — спросила тихо.
— Да какие шутки! — всплеснула руками свекровь. — Ты же умная, добрая, богатая! Неужели трудно? Это же семья! Мы же не чужие.
— Чужие, — отрезала я. — И точка.
Она вскинула подбородок, глаза метали молнии.
— Вот так? После всего? Ты выгонишь сына? Ты оставишь нас с долгами? Да кто ты после этого?
Я улыбнулась. Улыбка вышла холодная, как январский лёд.
— Женщина, которая больше не позволит сесть себе на шею.
Свекровь раскрыла рот, но я уже открыла дверь и показала на выход.
— Убирайтесь.
Они вышли медленно, с драмой, с тяжёлыми вздохами. Она шипела: «Ты ещё пожалеешь!» — но мне уже было всё равно.
Я знала только одно: я наконец-то свободна. Без «логично же», без бесконечных переводов и каталогов на столе. И впервые в жизни я почувствовала, что живу для себя.
Через месяц я оформила развод. Делить было нечего — квартира моя, машина моя, кофейня моя. Максим попытался шуметь, но юрист быстро объяснил ему, что законы тут на моей стороне.
А ещё через три месяца я открыла вторую кофейню. На свои деньги, на свои силы. Без паразитов, которые только тянут вниз.
Я стояла в новой светлой точке, смотрела, как люди берут капучино навынос, и думала: камень с души.
Навсегда.
