Больница пахла тревогой. Стерильная чистота, резкий запах хлорки и тихий, почти неслышный гул медицинского оборудования — все это сливалось в одну удушающую атмосферу. Я сидела на жестком стуле у кровати свекра, Николая Петровича, и пыталась читать книгу, но буквы расплывались перед глазами. Уже неделю наша жизнь вращалась вокруг этой палаты.
Все случилось внезапно. Обычный вторник, звонок от свекрови, ее срывающийся голос в трубке: «Катюша, Коле плохо с сердцем, его забирает скорая». И вот — инфаркт. Врачи сделали все, что могли, но сказали сразу: состояние тяжелое, нужен постоянный уход и присмотр.
Первые дни прошли как в тумане. Я взяла на работе несколько дней за свой счет, чтобы уладить все формальности, поговорить с врачами, привезти свекру все необходимое. Мой муж, Миша, был подавлен и растерян. Он приезжал в больницу, со скорбным лицом стоял у кровати отца, а потом уезжал домой, где садился на диван и молча смотрел в одну точку. Всю организационную и бытовую часть он, не сговариваясь, переложил на меня.
Я не роптала. Я понимала: это его отец, ему тяжело. Я готовила диетические бульоны в термосе, отвозила их в больницу, подолгу сидела с Николаем Петровичем, рассказывая ему о внуках и читая газеты вслух. Вечером, возвращаясь домой, я занималась с детьми, проверяла уроки, готовила ужин на всю семью. Я ложилась спать далеко за полночь, чувствуя, как гудят ноги, а в голове стоит туман от усталости.
Мишина сестра, Ирина, жила в соседнем районе. В первый день она приехала в больницу, всплакнула у кровати отца, а потом, отведя брата в сторонку, начала что-то быстро и убедительно шептать. После этого разговора Миша подошел ко мне с виноватым лицом.
— Кать, Ира не сможет помогать. У нее сейчас самый сложный проект на работе, она его год вела. Говорит, если завалит, ее уволят. И дети, сама понимаешь, у них экзамены скоро.
Я молча кивнула. У Ирины всегда находились веские причины, чтобы самоустраниться от любых семейных проблем. У нее всегда был «сложный проект», «болеющие дети» или «нервное истощение». Она была мастером по созданию алиби.
Прошла неделя. Я вышла на работу, и моя жизнь превратилась в сумасшедшую гонку. Утром — собрать детей в школу, потом — на работу, в обеденный перерыв — в больницу к свекру, потом снова на работу, вечером — забрать детей, уроки, ужин, и снова в больницу, чтобы сменить свекровь, которая дежурила днем. Я чувствовала себя белкой в колесе, которая бежит все быстрее, а колесо крутится все медленнее.
В тот вечер я вернулась домой, выжатая как лимон. Миша встретил меня в коридоре. Он не спросил, как я себя чувствую. Он не предложил мне чаю. Он протянул мне лист бумаги, вырванный из школьной тетради.
— Вот, — сказал он, избегая моего взгляда. — Я тут график составил. Чтобы маму разгрузить, она совсем уже без сил.
Я взяла листок. На нем аккуратным мужским почерком было расписано: «График ночных дежурств у отца». Дальше шли даты и имена. Понедельник — Миша. Вторник — Катя. Среда — Миша. Четверг — Катя. И так на две недели вперед. Имени Ирины в этом списке не было.
Я смотрела на этот график, и во мне поднималась волна холодного, тихого бешенства. Он не просто вписал меня в этот график. Он разделил ночные дежурства поровну. Между собой, мужчиной, который после работы приходил домой и ложился на диван, и мной, женщиной, которая после работы заступала во вторую смену у плиты и школьных учебников, а теперь должна была еще и ночевать на жестком стуле в больничной палате.
— А Ира? — спросила я, и мой голос прозвучал так тихо, что я сама его едва узнала.
— Я же тебе говорил, она не может, — он начал раздражаться. — У нее работа.
— У меня тоже работа, если ты не заметил, — я подняла на него глаза.
— Ну, Кать, не начинай, — он поморщился. — У тебя работа спокойная, в офисе. А я на стройке, у меня ответственность. Мне высыпаться надо.
Я смотрела на него, на своего мужа, с которым мы прожили пятнадцать лет. И я вдруг поняла, что он не видит. Он искренне не видит несправедливости. В его мире было абсолютно нормальным, что его сестра строит карьеру, он — отдыхает после работы, а я… а я должна была просто молча взять на себя еще одну обязанность.
— «Почему я должна дежурить с твоим отцом в больнице?» — изумленно спросила Катя. — Я весь день на ногах, потом дети, дом. Я не могу еще и ночи не спать. Это невозможно. Пусть твоя сестра сидит с ним. У нее такая же обязанность, как и у тебя.
Миша посмотрел на меня так, будто я сказала что-то немыслимое. В его глазах читалось искреннее недоумение.
— Ты что, Кать? Ты серьезно? Ты отказываешься помочь? Это же мой отец!
— Я не отказываюсь помочь, — ответила я, и мое сердце стучало так громко, что, казалось, он должен был его услышать. — Я помогаю. Весь день. Каждый день. Но я не буду делать это вместо твоей сестры.
Он смотрел на меня, и до него, кажется, начало доходить. Доходить, что его тихая, понимающая, безотказная жена вдруг посмела сказать «нет». И по его лицу я поняла, что он не знал, что с этим «нет» делать.
Миша смотрел на меня так, будто я внезапно заговорила на незнакомом ему языке. Недоумение в его глазах медленно сменялось холодным, отчужденным выражением. Он привык к моей уступчивости, к моей способности «войти в положение». Мое тихое «нет» прозвучало в его мире как объявление войны.
— Ты не поняла, — сказал он, и в его голосе зазвенел металл. — Это не просьба. Это необходимость. Мой отец в больнице. Я не могу разорваться.
— А я могу? — я посмотрела ему прямо в глаза, и впервые за много лет не почувствовала необходимости смягчать слова. — Миша, я не отказываюсь помогать. Я просто отказываюсь выполнять работу твоей сестры. У нее те же самые обязательства перед отцом, что и у тебя.
— Да при чем тут Ира! — он начал ходить по комнате, и я увидела в нем того самого мальчика, который привык, что все сложные вопросы за него решает кто-то другой: сначала мама, теперь — жена. — Я же сказал, она не может! У нее карьера!
— А у меня, значит, не карьера, а так, развлечение? — я горько усмехнулась. — Я ухожу из дома в восемь и возвращаюсь в семь. Потом готовлю, убираю, занимаюсь с детьми. А теперь я должна еще и ночи проводить в больнице, чтобы Ира могла спокойно спать и строить свою карьеру? Ты считаешь, это справедливо?
Он не ответил. Вместо этого он достал телефон и вышел в коридор. Я слышала его приглушенный, раздраженный шепот. Он не звонил сестре, чтобы потребовать от нее участия. Он звонил ей, чтобы пожаловаться на меня. Я слышала обрывки фраз: «…совсем меня не понимает…», «…говорит, Ира должна…», «…эгоистка…».
Он вернулся через десять минут, и это был уже другой человек. Не растерянный муж, а судья, выносящий мне приговор. Его глаза были холодными, а в голосе звучала праведная злость, очевидно, подпитанная сестрой.
— Я поговорил с Ирой, — начал он официально. — Она в шоке от твоего поведения. Она сказала, что всегда чувствовала, что ты недолюбливаешь нашу семью. Что ты считаешь нас ниже себя.
Я смотрела на него и не верила своим ушам. Это был не просто спор о графике дежурств. Это было предательство. Он не просто не поддержал меня. Он объединился с сестрой против меня, позволив ей нарисовать удобный для них портрет меня — злой, черствой мегеры, которая в трудную минуту отказала в помощи святой семье.
— И ты ей поверил? — спросила я тихо.
— А почему я не должен ей верить? — он пожал плечами. — Вы обе для меня родные, но сейчас она права. В беде нужно сплотиться, а не считать, кто кому больше должен. Если ты не хочешь помогать моей семье, так и скажи.
И в этот момент я все поняла. Я поняла, что все эти годы жила в иллюзии. Я думала, что мы — партнеры, одна команда. А оказалось, что есть «его семья», и есть я. И в любой критической ситуации выбор будет сделан не в мою пользу.
Я не стала кричать. Я не стала ничего доказывать. Я молча пошла в спальню. Он, видимо, решил, что я пошла плакать и «одумываться». Но я достала с антресолей большую дорожную сумку. Ту самую, с которой он когда-то переехал ко мне. Я открыла шкаф и начала молча складывать в нее его вещи: рубашки, джинсы, свитера.
Он вошел в комнату и застыл на пороге, ошарашенно глядя на мои действия.
— Ты… ты что делаешь?
— Я помогаю тебе, — спокойно ответила я, не глядя на него. — Помогаю тебе сплотиться с твоей семьей.
Я закрыла сумку и поставила ее на пол.
— Раз уж Ире так тяжело, и она не может ни на минуту оторваться от своей важной работы, ей наверняка будет удобно, если ее брат поживет рядом с ней. Вы сможете вместе составлять графики, поддерживать друг друга. Ты будешь приходить к ней после своих ночных дежурств, а она будет готовить тебе завтрак перед своим важным рабочим днем.
Он смотрел то на меня, то на сумку, и до него, кажется, начало доходить.
— Ты… выгоняешь меня?
— Нет, Миша. Я просто избавляю тебя от необходимости жить с такой черствой и эгоистичной женой, как я, — я посмотрела ему прямо в глаза, и в моем взгляде больше не было ни любви, ни жалости. Только холодная, звенящая пустота. — Ты сделал свой выбор. Ты решил, что твоя команда — это ты и твоя сестра. Я твой выбор уважаю. Но в моей команде, в моем доме, тебе больше нет места.
Он стоял посреди комнаты, раздавленный и растерянный. Вся его напускная уверенность слетела. Он вдруг понял, что его удобный мир, в котором жена решала все проблемы, а сестра всегда была жертвой обстоятельств, только что рухнул.
— Но… куда я пойду?
— К сестре, — повторила я. — Или можешь снять себе номер в гостинице рядом с больницей. Так будет даже удобнее дежурить.
Он ничего не ответил. Молча взял сумку, в которой, по сути, умещалась вся его жизнь в этом доме, и пошел к выходу. На пороге он обернулся. Он, наверное, ждал, что я остановлю его, заплачу. Но я молчала.
Когда за ним закрылась дверь, я не почувствовала ни облегчения, ни триумфа. Только огромную, всепоглощающую усталость. Я подошла к окну и посмотрела на ночной город. Я не знала, что будет завтра. Но я точно знала, что сегодня я впервые за пятнадцать лет брака перестала быть удобной. Я стала собой. И эта новая, незнакомая женщина больше никому не позволит вписывать ее в чужие графики.
