— Вика, ты опять не помыла за собой?
Лилия стояла в дверях кухни, скрестив руки на груди. Виктория качала дочку, прижимая к себе тёплый узелок в пелёнке. Малышка наконец заснула после часа плача, и сейчас главное — не шуметь, не дышать слишком громко.
— Я помою. Только Настю уложу, — прошептала она.
— Ага, конечно. Вечно у тебя отмазки, — Лилия распахнула холодильник и достала контейнер с их едой. — Мать! Она опять наши продукты таскает!
Из комнаты вышла Евгения Константиновна. Высокая, сухая, с туго стянутыми в узел волосами — так туго, что виски казались натянутыми. Она остановилась на пороге и окинула Викторию долгим взглядом.
— Роман для тебя последнее отдавал, а ты даже посуду за собой убрать не можешь. Совесть у тебя вообще есть?
Виктория молчала. Она научилась. Что ни скажи — будет хуже.
Роман ушёл из жизни три месяца назад. Не дожил до рождения дочери. Квартира была его — двушка в старом доме, от отца. Виктория переехала сюда после свадьбы и сразу поняла: здесь она лишняя. Свекровь приходила каждый день, двигала мебель, готовила, не спрашивая. А Роман только улыбался: «Мама заботится».
Когда Роман заболел, Евгения Константиновна переехала насовсем. Лилия — следом. Виктория ухаживала за мужем, меняла бельё, сидела рядом по ночам. А утром свекровь говорила:
— Ты его вымотала своей беременностью. Он из-за тебя нервничал, вот организм и не выдержал.
Перед концом Роман вызвал нотариуса. Подписал бумаги. Евгения Константиновна стояла в коридоре, сжав губы. Через неделю его не стало.
Виктория положила Настю в кроватку и вернулась на кухню. Лилия листала телефон. Свекровь наливала себе чай из заварника, который Роман привёз из командировки. Виктория его не трогала. Не смела.
— Садись. Поговорить надо, — Евгения Константиновна села напротив и сложила руки на столе. — Ты понимаешь, что квартира — наша. Роман был моим сыном, значит, всё переходит мне.
Виктория медленно опустилась на стул.
— Роман оставил завещание. Квартира моя.
Лилия подняла голову, усмехнулась.
— Ну да. Ты его заставила, пока он сопротивляться не мог.
— Он сам позвонил нотариусу, — Виктория стиснула руки. — Я не просила.
Евгения Константиновна резко встала и шагнула к ней.
— Убирайся. Это квартира моего сына, понимаешь? А ты здесь — никто. И ребёнка своего забирай. Может, ты его вообще нагуляла, пока Роман по больницам мотался?
Виктория сжала пальцы так, что побелели костяшки. Внутри оборвалось что-то — тихо, почти без звука.
— Я никуда не уйду. Завещание законное.
Свекровь наклонилась к ней вплотную.
— Тогда жизни тебе не дадим. Каждый день. Пока сама не свалишь.
Прошло две недели. Виктория вставала к Насте по ночам, качала, кормила. А утром шла на кухню, где Лилия и Евгения Константиновна пили чай и говорили о ней вслух.
— Смотри, какая осунувшаяся. Небось совесть грызёт.
— Какая совесть? Ромку в гроб загнала, а теперь тут сидит, права качает.
Виктория молчала. Мыла посуду. Меняла дочке подгузники. И каждый вечер думала: сколько ещё?
Однажды утром она грела бутылочку с молоком. Поставила на стол, отвернулась — и услышала шаги. Обернулась. Евгения Константиновна стояла у стола, держала бутылочку над раковиной и медленно выливала молоко. Глядя ей в глаза.
Поставила пустую бутылочку обратно. Молча вышла.
Настя заплакала в комнате. Руки дрожали. Внутри поднималось что-то горячее.
Виктория взяла дочь на руки, прижала к себе и тихо, сквозь зубы:
— Хватит.
Юрист — женщина лет пятидесяти — посмотрела завещание и кивнула.
— Квартира ваша. Можете выселить. Предупредите письменно, дайте две недели.
— А если откажутся?
— Через суд. Но выиграете.
Виктория вышла на улицу и впервые за месяцы вдохнула полной грудью.
Вечером она кормила Настю, когда из комнаты донёсся голос свекрови:
— Лиль, не переживай. Она скоро сдастся. Через пару недель съедет к матери в деревню — куда ей с младенцем деваться?
Лилия хмыкнула.
— Хорошо бы. А то расселась тут.
Виктория переложила Настю в кроватку, достала телефон, включила запись. Положила на край стола и вышла на балкон.
— Мать, может, её вещи на лестницу? Пусть знает, что мы серьёзно.
— Рано. Пусть ещё помучается. Потом сама поймёт, что ей тут не место.
Виктория записывала. Пятнадцать минут. Потом вернулась, выключила запись и сохранила файл.
Через два дня свекровь устроила скандал на лестничной площадке. Виктория возвращалась из магазина с Настей на руках, а Евгения Константиновна стояла у двери и не давала войти. Говорила громко — чтобы весь подъезд слышал.
— Убирайся отсюда! Это квартира моего сына! А ты — проходимка, которая втёрлась в семью! Роман бы жив был, если бы не ты! Не твоя беременность!
Виктория молчала. Настя плакала. Из соседней двери выглянула старушка. Виктория достала телефон, включила камеру.
— Снимаешь?! Снимай! Пусть все знают! Ребёнка чужого подсунула, а теперь нас на улицу выгоняешь!
Виктория стояла молча. Камера писала. Свекровь кричала ещё две минуты, пока Лилия не выглянула и не втащила мать обратно.
Соседка смотрела с жалостью. Виктория опустила телефон. Руки дрожали, но внутри было спокойно.
На следующий день она пришла в отделение. Показала видео. Участковый составил протокол. Через неделю пришла повестка — Евгению Константиновну и Лилию оштрафовали за нарушение порядка.
Виктория держала бумагу в руках и впервые почувствовала: она не жертва.
Вечером она принесла домой два конверта. Белые, с печатью нотариуса. Положила на кухонный стол — ровно посередине.
Евгения Константиновна вышла первой. Взяла конверт, вскрыла, пробежала глазами. Лицо окаменело.
— Что это?
— Уведомление о выселении, — Виктория сидела неподвижно. — У вас две недели. Потом через суд.
Лилия выхватила второй конверт, прочитала и швырнула на стол.
— Ты спятила?! Нас выгнать решила?!
— Решила, — Виктория встала. — Квартира моя. По завещанию. Вы не прописаны, прав не имеете.
Евгения Константиновна шагнула ближе, голос дрожал.
— Ты не посмеешь! Куда мы пойдём?!
— Это ваши проблемы, — Виктория не отступила. — Вы меня три месяца унижали. Называли шлюхой. Говорили, что моя дочь — чужая. Вылили молоко для ребёнка в раковину. Орали на весь подъезд. У меня всё записано. Есть штраф. Есть свидетели. Если откажетесь — подам в суд. И выиграю. А заодно подам встречный иск — за клевету и угрозы.
Лилия побледнела, схватилась за стул.
— Мать, она же блефует?
Евгения Константиновна молчала. Смотрела на Викторию долгим взглядом — и, кажется, только сейчас поняла: перед ней не та испуганная девчонка.
Виктория сделала шаг к двери, остановилась.
— Две недели. Или приставы.
Она вошла в комнату, взяла Настю на руки и закрыла дверь. Снаружи было тихо.
Через десять дней они съехали. Молча. Собрали вещи, вызвали такси, ушли без прощания. Виктория стояла у окна и смотрела, как они выходят из подъезда. Свекровь шла первой — спина прямая, но плечи опущены. Лилия — следом, оглядывалась.
Виктория не злорадствовала. Просто стояла.
Когда они скрылись за углом, она закрыла окно и прошла на кухню. Настя спала. В квартире было тихо — так тихо, что слышно, как тикают часы.
Виктория села за стол — тот самый, за которым столько раз молчала. Налила себе чай. Посмотрела на пустую комнату.
Выдохнула.
Впервые за полгода — по-настоящему.
Настя зашевелилась в кроватке, всхлипнула, но не проснулась. Виктория подошла, поправила одеяло и тихо прошептала:
— Теперь это наш дом. Только наш.
За окном садилось солнце. В квартире пахло чаем и тишиной.
Виктория вернулась к столу, взяла в руки телефон и удалила все записи. Они больше не нужны были. Всё кончилось.
Она посмотрела на фотографию Романа на полке — последнюю, где он ещё улыбался — и тихо сказала:
— Спасибо. Я справилась.
И закрыла глаза.
