День, когда мы с Сергеем получили ключи, был похож на самый яркий солнечный зайчик после долгой зимы. Мы стояли на пороге своей новой, пахнущей свежей краской и надеждой трешки, и я, кажется, перестала дышать от счастья. Сергей обнял меня за плечи, и его пальцы слегка дрожали.
— Ну вот, Алин, и достроились, — он выдохнул эти слова, и в них слышалось такое облегчение, будто с наших плеч свалилась гора. — Свой дом. Наш дом.
Я прижалась к нему, глядя на пустую гостиную, где уже мысленно расставляла мебель и вешала шторы. Это была не просто квартира. Это был наш щит, наша крепость, выстраданная годами жизни с его мамой, Людмилой Петровной, в ее старой хрущевке. Мы скопили на первоначальный взнос, продав ту самую однокомнатку, где прошли наши первые пять лет брака. Мама Сергея тогда поддержала нас, сказав, что пора молодым жить отдельно. Мы были бесконечно благодарны.
Вечером того же дня мы отмечали новоселье в тесном семейном кругу: я, Сергей и Людмила Петровна. Она принесла свой фирменный торт «Наполеон» и с порога начала осматривать владения критическим взглядом хозяина.
— Просторно, — заключила она, проходя по комнатам. — Очень просторно. И кухня хорошая. Я вот думаю, Серёженька, мой сервант с фарфором как раз в эту нишу впишется идеально.
Я перевела взгляд на Сергея, но он, улыбаясь, наливал шампанское.
— Мам, мы уже всю мебель продумали, — мягко сказал он.
— Пустяки, мелочи! — отмахнулась свекровь. — Главное, что теперь мы все рядом. У меня там в однокомнатке душа не лежала, а тут… как одна большая семья.
Фраза повисла в воздухе. Меня будто легкой иголкой кольнуло под лопатку. Я попыталась поймать взгляд мужа, но он избегал моих глаз, сосредоточенно разливая напиток по бокалам.
Людмила Петровна подошла к большому окну в гостиной, с видом на парк.
—Вот мое место будет здесь, — она указала на угол. — Кресло и торшер. Буду вечерами книжки читать, на вас любоваться.
Тишина стала неловкой. Сергей наконец подал мне бокал.
— Мама, это ведь квартира Алины и моя, — он произнес это тихо, но четко. — Мы ее вдвоем покупали. Ты же сама говорила, что нам нужно свое пространство.
Людмила Петровна обернулась. На ее лице играла улыбка, но глаза оставались холодными и оценивающими.
— Какое пространство, сыночек? Какие твои годы одиночество искать? Я же вам не мешать буду. Наоборот! И готовить, и убираться буду. Алине разгрузка. Она у тебя много работает, бедная.
Она подошла ко мне и потрепала по плечу. Ее прикосновение показалось мне обжигающим.
— Ну, я же шучу, родные мои! — вдруг рассмеялась она, видя наши напряженные лица. — Конечно, ваша квартира. Мечтайте, стройте свои планы. Я просто за вас так рада, что аж поселиться захотелось снова вместе!
Мы чокнулись. Шампанское показалось мне горьковатым. Эта «шутка» легла тяжелым камнем на дно моей радости. Я смотрела на сияющее лицо Сергея, который уже поверил, что мама пошутила, и на спокойное, довольное лицо свекрови. И впервые за этот счастливый день подумала, что мы только что купили себе не свободу, а очень красивую, просторную клетку. А дверь в нее мы любезно приоткрыли сами.
Та тревога, что поселилась во мне в день новоселья, поначалу казалась надуманной. Прошло несколько недель тихого, почти безоблачного счастья. Мы с Сергеем наслаждались каждым моментом: завтраками на кухне под первые лучи солнца, вечерами на балконе с чаем, смехом, который гулко разносился по пустым еще комнатам. Мы были как дети, получившие в свое распоряжение целый мир.
Разрушила этот хрупкий мир одна-единственная смс-ка на телефон Сергея. Он читал ее за ужином, и я видела, как его лицо озарилось привычной улыбкой.
— Мама, — сказал он, — спрашивает, не против ли мы, если она заглянет в гости на недельку. У нее в нашем районе дела какие-то образовались.
Мое сердце неприятно екнуло. «На недельку». Эти слова прозвучали как эхо того самого разговора.
— Конечно, не против, — тут же ответил Сергей вслух, будто мама уже могла его слышать, и принялся набирать ответ.
— Серёж, может, не надо? — осторожно начала я. — Мы только обживаемся. Хотелось побыть одним.
Он посмотрел на меня с легким удивлением.
— Алин, это же мама. Всего на неделю. Она соскучилась. Нельзя же нам отгораживаться от всего мира в своей крепости.
Я хотела сказать, что именно от нее я и хочу отгородиться в первую очередь, но промолчала. Спорить было бесполезно.
На следующий день под вечер раздался настойчивый звонок в дверь. Я открыла и обомлела. На пороге стояла Людмила Петровна. Но не с маленькой дорожной сумкой, а с огромным, массивным чемоданом на колесиках, тем самым, который обычно берут в долгие поездки. Рядом с ней стояла большая коробка, набитая, судя по всему, продуктами.
— Ну, встречайте! — весело провозгласила она, проходя мимо меня в прихожую и оставляя на полу мокрые следы от уличной грязи. — Внесла, так сказать, свою лепту в ваше общее хозяйство.
Сергей вышел из комнаты и, увидев этот багаж, на мгновение застыл. Но тут же бросился помогать.
— Мам, а ты чего это так обременилась? На неделю-то ведь.
— Ах, сыночек, ты же знаешь, я без своих запасов не могу, — затарахтела она, развязывая платок. — Тут вам и соленья домашние, и варенье моего приготовления, чтоб вы не химией этой магазинной травились. И кое-что из любимых вещей прихватила, для уюта.
Она прошла в гостиную, тем самым углом которой уже мысленно завладела, и одобрительно кивнула.
Неделя, как вскоре выяснилось, имела в понимании Людмилы Петровны свой собственный, растяжимый календарь. Семь дней превратились в десять, потом в две недели, а чемодан так и стоял в прихожей, зримо напоминая о своем присутствии.
Ее «временное» пребывание быстро переросло в тотальную оккупацию нашего пространства. Она вставала раньше всех и начинала громко хлопотать на кухне, хотя мы с Сергеем любили поспать в выходные. Она переставляла вещи на полках, говоря, что так «правильнее». Она заходила в нашу спальню без стука, оправдываясь тем, что хотела просто «шторы поправить» или «пыль протереть».
Однажды вечером я готовила суп. Людмила Петровна зашла на кухню, постояла молча минут пять, наблюдая за мной, а потом с тяжелым вздохом подошла к плите.
— Деточка, так же нельзя, — с притворной жалостью в голосе сказала она и, не дожидаясь моего ответа, щедро посыпала моё блюдо солью из солонки. — Мужчине нужна сытная, соленая еда. А твой суп на воде похож. Серёжа на работе устает, его нужно поддерживать, а не диетами кормить.
Я онемела от такой наглости. В горле встал ком. Я молча вышла из кухни и ушла в комнату, хлопнув дверью.
Вечером, оставшись наедине с Сергеем, я не выдержала.
— Серёж, я больше не могу! Ты представляешь, она сегодня мой суп пересолила! Прямо у меня на глазах! Сказала, что я плохо готовлю!
Сергей устало провел рукой по лицу. Он только вернулся с работы и выглядел измотанным.
— Алина, дорогая, не драматизируй, пожалуйста. Она же не со зла. Она просто хотела помочь, по-своему. Потерпи немного, она скоро уедет.
— Скоро? Она уже здесь три недели! Ее чемодан врос в пол в прихожей! Она ведет себя как хозяйка, а я у себя дома хожу по струночке и боюсь сделать что-то не так!
— Это моя мама, — его голос прозвучал твердо, но с ноткой раздражения. — Она меня одна вырастила, всем пожертвовала. Я не могу ее выставить на улицу. Пойми, ей одной тяжело. Она просто хочет чувствовать себя нужной.
— А я? А наши отношения? Нам что, не тяжело? Мы что, не нужны друг другу? — голос мой задрожал.
Сергей ничего не ответил. Он просто отвернулся и стал переодеваться. Этот молчаливый поворот спины ранил больнее, чем любая ссора. Я поняла, что стена, которую я пыталась построить вокруг нашего общего дома, дала трещину. И Людмила Петровна уже просунула в эту трещину палец, готовясь развалить все до основания.
Тяжелые недели шли одна за другой, сливаясь в одно сплошное серое пятно. Атмосфера в квартире стала густой и липкой, как кисель. Мы с Сергеем почти не разговаривали. Вернее, говорили только о быте, скользя по поверхности, словно боясь задеть что-то важное и болезненное.
Людмила Петровна чувствовала себя все увереннее. Теперь она не просто переставляла вещи, а решила заняться «озеленением». В один прекрасный день я вернулась с работы и застыла на пороге гостиной. На моей любимой тумбочке из светлого дерева, которую мы с таким трудом выбирали, теперь стоял огромный горшок с каким-то мясистым растением. А на подоконнике выстроились в ряд еще несколько горшков с геранью.
— Ну как, красота? — с гордостью произнесла свекровь, вытирая пыль с листьев. — Живые цветы — это душа дома. А у вас тут было пусто, как в офисе.
Я молча прошла в спальню. Моя тумбочка тоже была «озеленена». Я села на кровать и закрыла лицо руками. Это был уже не просто бытовой дискомфорт. Это было тотальное уничтожение всего моего, личного, выстраданного пространства. Я больше не чувствовала себя здесь дома.
Вечером, когда Сергей вернулся, я не стала устраивать сцену. Я была спокойна. Спокойна, как человек, принявший окончательное решение.
— Сергей, нам нужно поговорить, — сказала я, когда мы остались в спальне. — Серьезно.
Он устало кивнул и сел на кровать.
— Я понимаю, что она твоя мама. Я понимаю, что ты чувствуешь себя обязанным. Но я больше не могу так жить. Я не могу дышать в собственном доме.
— Алина, опять это… — он начал было, но я резко перебила его.
— Нет, не опять! Сегодня я обнаружила, что она подарила моей тумбочке нового жильца. Без спроса. Она ведет себя не как гость, а как полноправная хозяйка. И ты позволяешь ей это.
— Что я могу сделать? Попросить ее убрать цветок? Это же мелочи!
— Для тебя — мелочи! Для меня — это последняя капля! — голос мой дрогнул, но я взяла себя в руки. — Я поставлю вопрос ребром. Либо она съезжает, либо съезжаю я.
Сергей посмотрел на меня с испугом. Видимо, он впервые осознал, что дело зашло слишком далеко.
— Ты что, это безумие! Куда ты уедешь?
— Сниму комнату. Уйду к подруге. Не знаю. Но я не останусь здесь, в этом филиале музея твоей мамы.
Наступила тягостная пауза.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Я поговорю с ней. Завтра.
Но разговор состоялся раньше, и начался он не с нас. На следующее утро, за завтраком, Людмила Петровна вдруг отложила ложку и сказала с деловым видом:
— Кстати, дети мои, я тут к вам с новостью. Решила свою старую квартиру продать.
У меня в ушах зазвенело. Сергей замер с куском хлеба в руке.
— Как продать? — не понял он. — Мама, ты же говорила, что будешь сдавать ее.
— Передумала, — махнула рукой свекровь. — Возни много, а денег мало. Да и покупатель нашелся очень выгодный. Деньги я, конечно, на депозит положу. На будущее внукам. А пока поживу с вами. Ведь я теперь, можно сказать, без определенного места жительства. — Она произнесла это с такой легкой, почти театральной грустью, что у меня похолодело внутри.
Сергей молчал, опустив голову. Я видела, как он медленно проваливается в ловушку, расставленную его же матерью.
— Людмила Петровна, — начала я, стараясь говорить максимально твердо, но без агрессии. — Мы рады, что вы нашли покупателя. Но ваши планы относительно проживания здесь… они не согласованы с нами. Мы с Сергеем рассчитывали жить отдельно.
Она повернулась ко мне, и ее глаза стали холодными и колючими.
— Отдельно? От кого отдельно? От семьи? Я что, вам не семья? Или эта квартира только для вас двоих? — ее голос начал повышаться.
— Квартира наша, мы ее покупали! — не выдержал Сергей. — Мы не против помочь, мама, но ты должна понимать…
— Что я должна понимать? — она вскочила из-за стола, и ее лицо исказилось обидой. — Что я должна понимать, сыночек? Что я тебе мешаю? Что я, мать, которая отдала тебе всю жизнь, теперь стала лишней? Вы хотите выбросить меня на улицу? В мои-то годы! Куда я пойду? Одна, старая, беспомощная!
Она начала рыдать, но эти слезы были громкими и демонстративными.
— Мама, успокойся, никто тебя не выбросит, — засуетился Сергей, бросая на меня умоляющий взгляд.
Но я была неумолима. Я смотрела на этот спектакль и чувствовала лишь ледяную пустоту.
— Людмила Петровна, — сказала я тихо, но так, чтобы было слышно каждое слово. — Никто вас не выгоняет. Но вы продали свою квартиру, не посоветовавшись с нами, и теперь ставите нас перед фактом. Это нечестно. Мы не готовы к такому.
— Ах так! — она резко вытерла слезы. — Не готовы! Ну что ж, я поняла. Поняла, какого я здесь рожна кому-то торчу. Не беспокойтесь. Не буду я вам покою мешать.
Она вышла из-за стола и гордо проследовала в свою комнату. Через десять минут она вынесла в прихожую тот самый большой чемодан. Собирала она его с грохотом, демонстративно хлопая дверцами шкафа.
— Мама, куда ты? Остановись! — уговаривал ее Сергей, но она не отвечала.
Через полчаса она ушла, хлопнув дверью. Она сказала, что едет к подруге. Но свой чемодан, самый большой, она оставила посреди прихожей. Это была не капитуляция. Это было заявление о том, что война только начинается.
Мы остались с Сергеем в гробовой тишине. Он сидел на стуле, опустив голову на руки. Я стояла у окна и смотрела на ее удаляющуюся фигуру.
— Доволен? — прошептала я. — Ты добился, чтобы она ушла. И что мы получили? Мы получили скандал, ее ненависть и этот чемодан, который будет стоять здесь и напоминать нам об этом дне.
Он ничего не ответил. Я думала, что после ее ухода наступит облегчение. Но на душе было только тяжело и пусто. Я еще не знала, что этот скандал — лишь цветочки. Самое страшное ждало нас впереди, и пришло оно в виде простого белого конверта с гербовой печатью.
Тишина, наступившая после ухода Людмилы Петровны, была обманчивой. Она не была спокойной. Она была густой и напряженной, как воздух перед грозой. Тот самый чемодан, оставленный посреди прихожей, стал молчаливым укором. Мы обходили его стороной, словно это была не вещь, а живой человек, которого не решались потревожить.
Первые дни прошли в тягостном молчании. Сергей был мрачен и подавлен. Он почти не разговаривал со мной, виня, как мне казалось, во всем меня. Я же металась между чувством вины и злостью. Вины — за то, что довела ситуацию до скандала. Злости — за то, что оказалась в этой ситуации по чьей-то злой воле.
Через неделю Сергей не выдержал и позвонил ей. Разговор был коротким. Он говорил тихо, уговаривал, а потом просто слушал, сжав руку в кулак.
— Ну как она? — спросила я, когда он положил трубку.
— Говорит, что у подруги, что все хорошо, — он отвернулся. — Сказала, чтобы мы не беспокоились. Что она нам больше не помеха.
В его голосе звучала такая боль, что мне захотелось его обнять, но между нами выросла невидимая стена. Мы существовали в одной квартире как два одиноких острова.
Еще через несколько дней я заметила, что Сергей стал часто заглядывать в почтовый ящик, который находился в подъезде. Каждое утро, перед работой, он проверял его с каким-то странным, тревожным выражением лица.
— Ты кого-то ждешь? — наконец поинтересовалась я.
— Нет, просто, — он пожал плечами и быстро сменил тему.
Прошло почти три недели. Начинало казаться, что самый страшный период позади. Мы потихоньку начали разговаривать, даже попытались вместе посмотреть фильм. Чемодан все еще стоял в прихожей, но мы уже как-то привыкли к его присутствию. Я почти убедила себя, что Людмила Петровна остыла и смирилась.
Как же я ошибалась.
В тот роковой день раздался звонок в дверь. Я открыла и увидела почтальона в синей форме. В руках у нее был не обычный конверт, а плотный белый пакет с прозрачным окошком и казенными штампами.
— Заказное письмо для Иванова Сергея Викторовича, — деловито сказала женщина. — Распишитесь.
Мое сердце почему-то екнуло. Я механически расписалась в бланке, взяла тяжелый конверт и закрыла дверь. Я стояла в прихожей и смотрела на него. На конверте был напечатан обратный адрес: «Районный суд города…» Дальше я не стала читать. Ноги стали ватными.
Я медленно прошла в гостиную и села на диван, не выпуская конверт из рук. Что могло прийти из суда? Неуплата налогов? Штраф? Но мы же ничего не нарушали.
Я дождалась Сергея. Когда он зашел, я молча протянула ему конверт. Он посмотрел на него, и я увидела, как все краски сходят с его лица. Он узнал этот формат. Он его ждал.
Он молча взял конверт, разорвал его дрожащими пальцами и извлек несколько листов, скрепленных скрепкой. Он пробежал глазами по тексту, и его рука с бумагой опустилась.
— Что это? — тихо спросила я, уже догадываясь по его лицу. — Сергей, что там?
Он поднял на меня глаза. В них был ужас и неверие.
— Мама, — прошептал он хрипло. — Она подала на нас в суд.
У меня перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами.
— В суд? За что?
— Иск о вселении, — он протер ладонью лоб. — Требует признать за ней право жить в нашей квартире. Пишет, что она член семьи собственника, что продала свое жилье, вложив деньги в наше обустройство, и теперь мы, цитата, «лишили ее единственного пристанища».
Я не могла дышать. Казалось, земля ушла из-под ног. Это было хуже, чем самый громкий скандал. Это была холодная, расчетливая, официальная война. Война, объявленная на бумаге, с печатями и штампами.
Я взяла у него из рук исковое заявление. Буквы плыли перед глазами, но я различала фразы: «злоупотребление правом собственности», «трудная жизненная ситуация», «незаконное лишение жилья».
— Но она же сама ушла! — вырвалось у меня. — Сама продала квартиру! Мы ее не выгоняли!
— Здесь написано, что мы создали невыносимые условия, вынудившие ее уйти, — монотонно произнес Сергей, глядя в одну точку. — И что чемодан в прихожей — доказательство того, что она не собиралась съезжать окончательно.
Я смотрела на этот официальный документ, на фамилию моего мужа в графе «Ответчик», на свою фамилию, и меня охватывала леденящая душу ярость, смешанная с животным страхом. Она не просто обиделась. Она пошла на нас в атаку с самым серьезным оружием, какое только можно представить.
— Что нам теперь делать? — прошептала я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
Сергей ничего не ответил. Он просто сидел, сжимая в руках листы с гербовой печатью, и в его глазах читалось то же самое отчаяние, что и во мне. Наш дом, наша крепость, внезапно превратилась в предмет судебного разбирательства. И мы понимали, что это только начало.
Неделя после получения иска прошла как в густом тумане. Мы с Сергеем ходили по квартире призраками, почти не разговаривая. Давление было невыносимым. Каждый угол, каждая вещь напоминала о надвигающейся катастрофе. Тот самый чемодан в прихожей теперь выглядел не просто досадной помехой, а вещественным доказательством, молчаливым свидетелем, который мог свидетельствовать и против нас.
Сергей был подавлен и растерян. Он целыми вечерами сидел в интернете, читая запутанные статьи из Закона о жилищных правах, и от этого ему становилось только хуже.
— Здесь пишут, что если человек является членом семьи собственника и у него нет другого жилья, суд может обязать вселить его, — мрачно произнес он как-то вечером, уставившись в экран ноутбука.
— Но она же не является! — почти крикнула я, чувствуя, как нарастает паника. — Она никогда не была прописана здесь! Она просто гостила!
— А вот тут есть какая-то практика… — он не слушал меня, полностью уйдя в свой страх.
Видя его состояние, я поняла, что так мы сойдем с ума. Нужен был специалист. Человек, который разложит все по полочкам и скажет, есть ли у нас шансы.
Я нашла адрес юридической консультации недалеко от нашего дома и записалась на прием. Сергей сначала сопротивлялся.
— Зачем выносить сор из избы? Это же дорого, наверное…
— Это дешевле, чем потерять квартиру! — отрезала я. — Мы не можем гадать. Нам нужен четкий план.
В конце концов, он сдался.
Мы сидели в небольшом, но уютном кабинете юриста. Юристом оказалась женщина лет сорока пяти с умным, спокойным взглядом. Ее звали Виктория Петровна. Она внимательно, не перебивая, выслушала нашу сбивчивую, переполненную эмоциями историю. Мы говорили взахлеб, перебивая друг друга, пока она листала копию искового заявления.
Когда мы закончили, воцарилась тишина. Виктория Петровна отложила бумаги, сложила руки на столе и посмотрела на нас по очереди.
— Хорошо, — начала она размеренно. — Давайте разбираться без эмоций. Только факты. Первый и главный вопрос: квартира оформлена в долевую собственность на вас обоих?
— Да, — кивнула я. — Мы оба в договоре купли-продажи, оба собственники.
— Отлично. Это очень важный момент. Теперь второй вопрос: ваша мать, Сергей Викторович, была когда-либо зарегистрирована в этой квартире? Хотя бы временно?
— Нет, — твердо ответил Сергей. — Никогда. Она просто… приехала погостить.
— Были ли у нее здесь свои вещи? Ключи? — юрист смотрела на него пристально.
— Ключей мы ей не давали. А вещи… ну, вот этот злополучный чемодан. И коробка с банками.
— Но она не передавала вам официально, скажем, расписку о том, что оставляет вещи на хранение? Не писала заявление о вселении?
— Конечно, нет! — я не могла сдержать возмущения. — Она же приехала как гостья!
Виктория Петровна позволила себе легкую улыбку.
— Это хорошо. Очень хорошо. Теперь по существу иска. — Она взяла в руки документ. — Она ссылается на то, что является членом семьи собственника. Но вы оба — собственники. Чтобы вселить ее против воли одного из вас, а тем более против воли обоих, нужны очень веские основания. Продажа ею своей квартиры и вложение средств в вашу — это ее личное решение. Были ли у вас с ней какие-то письменные договоренности, что она вкладывает деньги в обмен на право проживания?
— Нет, — снова ответили мы хором.
— Тогда это безвозмездная помощь. С точки зрения закона, она не дает ей никаких особых прав на ваше жилье. — Юрист сделала паузу, давая нам осознать сказанное. — Самое главное. Она сама покинула квартиру после конфликта. У вас есть свидетели, которые могут подтвердить, что она жила здесь временно? Что конфликт был?
— Соседи, наверное, — неуверенно сказал Сергей. — Они могли слышать ссору.
— Соседи, друзья, которые знали о ситуации, — кивнула Виктория Петровна. — Ваша позиция сильна. Закон на вашей стороне.
В груди у меня что-то дрогнуло. Впервые за эти недели я почувствовала слабый лучик надежды.
— Значит… мы выиграем? — тихо спросил Сергей.
— Шансы очень высоки, — ответила юрист, но ее лицо снова стало серьезным. — Однако я должна вас предупредить. Сам судебный процесс будет для вас тяжелым морально. Иск составлен грамотно, с упором на эмоциональную составляющую: «пожилая женщина», «лишена крова», «неблагодарные дети». Судья будет смотреть не только на документы, но и на вас. На ваше поведение, на ваши слова. Вам нужно будет держаться очень уверенно и спокойно. И главное — вам, Сергей Викторович, нужно быть готовым твердо и четко дать показания против своей матери. Сможете?
Сергей побледнел. Он смотрел в окно, и по его лицу было видно, какая борьба происходит у него внутри. Дать показания против матери… для него это звучало как приговор.
— У нас нет выбора, Сергей, — тихо сказала я, кладя руку на его ладонь. Он не ответил, но его пальцы сжали мои с такой силой, что стало больно.
Мы вышли из кабинета на улицу. Светило солнце. Мир не перевернулся, но он уже не казался таким враждебным. У нас был план. У нас был шанс. Но я смотрела на сгорбленную спину мужа и понимала: самая тяжелая битва предстояла не в зале суда, а в его сердце. И я не была уверена, сможем ли мы выиграть ее.
Несколько дней после визита к юристу мы жили в состоянии хрупкого затишья. Появился план, а с ним — крошечная надежда. Мы даже попытались вести обычную жизнь: вместе готовили ужин, смотрели телевизор, разговаривали о чем-то постороннем. Но разговор всегда возвращался к суду, и тогда наступала тяжелая пауза.
Особенно молчаливым стал Сергей. Он часто уходил в себя, а когда я ловила его взгляд, в его глазах читалась мука. Для него предстоящее судебное заседание было не просто борьбой за жилье, а необходимостью публично выступить против родной матери. Эта мысль съедала его изнутри.
А потом началась вторая часть войны. Информационная.
Первой позвонила тетя Сергея, сестра его отца, которую мы всегда считали здравомыслящей женщиной.
— Сережа, родной, это тетя Катя, — ее голос в трубке звучал озабоченно. — Я тут с Людой говорила… Она вся в слезах. Неужели все так плохо? Вы и правда свою мать на улицу выгоняете? Мальчик, да как же так? Она же одна, старая…
Сергей побледнел. Он отошел в дальний угол комнаты и начал что-то тихо, сбивчиво объяснять. Но я слышала, как его голос тонул в потоке ее наставлений: «Надо уважать старших, Сережа!», «Мать одна!», «Жена женам, а мать родная — она навек!».
Он положил трубку и молча вышел на балкон. Я не пошла за ним. Было ясно, что тетя Катя поверила не нам, а версии Людмилы Петровны.
На следующий день раздался звонок от старого друга Сергея, с которым они вместе учились в институте.
— Братан, привет! Это Женя. Ты чего там творишь? — в его голосе слышалась неловкость. — Моя мамка вчера тебя в своем однокласснике всячески обсуждает. Там, говорят, какая-то история с квартирой… Ты не подскажешь, что за дела? А то народ шепчется…
Сергей коротко бросил что-то вроде «все не так, потом расскажу» и резко закончил разговор. Он стоял, сжимая телефон в руке, и по его лицу было видно, что он готов разбить его о стену.
— Она везде успела, — хрипло произнес он. — Везде.
Я сама полезла в интернет. В одной из групп нашего района, куда меня добавила подруга, я нашла пост. Без упоминания имен, но все детали сходились.
«Жизнь порой преподносит горькие уроки. Вот жила себе поживала пожилая женщина, растила сына одна, всем для него жертвовала. Помогла молодым с жильем. А они ее, дождавшись, когда она свою крышу над головой продаст, на порог дома не пускают! Говорят, ты нам не нужна. Куда теперь бедной старушке идти? Неужели старость должна быть такой одинокой и горькой? Берегите своих родителей, люди!»
Под постом было уже несколько десятков комментариев. Люди, не знавшие сути дела, писали гневные отзывы, осуждая «неблагодарных детей», сыпали проклятиями. У меня задрожали руки. Это был удар ниже пояса. Она вынесла наш семейный скандал на публику, выставила нас чудовищами.
В тот же вечер Сергей, измученный звонками и этим постом, сидел на кухне, уставившись в стену. Я пыталась его поддержать.
— Сережа, мы же знаем правду. Нам нельзя сдаваться. Юрист сказала…
— А что сказала юрист? — он резко повернулся ко мне, и в его глазах горели боль и злость. — Что закон на нашей стороне? А общественное мнение? А репутация? Меня уже друзья детства считают подлецом, который мать выгнал! Может, правда, мы поступаем жестоко? Может, найти какой-то компромисс? Снять ей комнату рядом?..
— Какой компромисс? — голос мой сорвался. — Ты читал, что она про нас пишет? Она уже по всему городу нас облила грязью! Она не хочет компромисса, она хочет нашу квартиру! И ты сейчас готов ей это отдать, потому что тебе стыдно перед какими-то знакомыми?
— Мне не стыдно! Мне больно! — крикнул он, впервые за все время повысив на меня голос. — Я не знаю, что правильнее! С одной стороны — ты, с другой — мать, которую вся округа теперь жалеет! Ты понимаешь, какое это давление?
— А ты понимаешь, какое давление я испытываю? — я вскочила, и слезы хлынули из глаз. — Меня называют стервой, которая разлучила сына с матерью! Я отстаиваю свой дом, а меня делают крайней! И самый страшный удар — это то, что мой собственный муж начинает в этой лжи сомневаться!
Мы стояли друг напротив друга, дрожа от гнева и обиды. Стена между нами выросла до самого потолка. В ту ночь мы не разговаривали. Сергей ушел спать в гостиную на диван.
Я лежала в постели и смотрела в потолок. Тишина в квартире была зловещей. Мы выиграли небольшое сражение у юриста, но свекровь нанесла сокрушительный удар по тылам. Она била по самому больному — по репутации, по отношениям, по совести моего мужа.
И глядя в темноту, я впервые подумала со страхом: а не проигрываем ли мы эту войну, даже не успев дойти до зала суда?
День суда настал. Утро было серым и промозглым, словно сама природа сопереживала нашему тяжелому состоянию. Мы молча ехали в машине. Сергей, бледный и сосредоточенный, сжимал руль так, что кости на его пальцах побелели. Я смотрела в окно на мелькающие дома и думала, что сегодня решится наша судьба.
Здание суда встретило нас строгой, давящей тишиной и запахом старой краски. Мы сели на жесткую скамью в коридоре, рядом с нашим адвокатом, Викторией Петровной. Она еще раз тихо проговорила с нами ключевые моменты, ее спокойный голос немного придавал уверенности.
Потом в коридоре появилась она. Людмила Петровна. Не одна, а с той самой подругой, у которой жила. Она была одета в скромное темное платье, ее лицо казалось уставшим и беззащитным. Она не смотрела в нашу сторону, а, опустив голову, прошла и села напротив. Этот образ «несчастной, обиженной старушки» был выверен до мелочей.
Когда нас пригласили в зал заседаний, у меня перехватило дыхание. Небольшая комната, стол судьи, герб на стене — все это казалось таким чужим и пугающим. Судья, женщина средних лет с усталым, но внимательным лицом, открыла заседание.
Сначала зачитали иск. Каждое слово, каждая фраза о «злонамеренном лишении жилья» и «невыносимых условиях» отзывалась в моей душе ледяным уколом. Потом слово дали Людмиле Петровне.
И вот тут начался спектакль. Голос ее дрожал, она говорила тихо, с паузами, временами прикладывая к глазам платочек.
— Я всю жизнь отдала сыночку… Растила одна, ни в чем не отказывала… Помогла им, продала свое жилье, чтоб у них все было… А они… — она сделала театральную паузу, глядя на Сергея умоляющими глазами. — А теперь мне даже на порог нельзя. Сноха выгнала, а сын молчит, под каблуком у жены сидит. Куда мне теперь, скажите? На улицу?
Я смотрела на нее и не верила своим ушам. Это была та самая женщина, которая с грохотом расставляла по всей квартире свои горшки с цветами? Которая скандировала, что мы хотим ее выбросить?
Потом дали слово нашей стороне. Виктория Петровна говорила четко, спокойно, ссылаясь на статьи закона. Она представила суду копию договора купли-продажи, подтверждающую наши права собственности, выписки из банка. Она подчеркнула, что истица никогда не была зарегистрирована в спорной квартире и покинула ее добровольно после бытового конфликта.
Затем свидетельские показания дала я. Я старалась говорить максимально четко, хотя внутри все дрожало. Я рассказала о том, как все было на самом деле: о приезде «на недельку», о чемодане, о тотальном контроле, о скандале, после которого она сама ушла, остав вещи.
Судья слушала внимательно, временами задавая уточняющие вопросы.
И вот настал самый тяжелый момент. Судья обратилась к Сергею.
— Ответчик Иванов Сергей Викторович, что вы можете сказать по существу иска
Все замерли. Я видела, как свекровь уставилась на него взглядом, полным мольбы и упрека одновременно. Он сидел, опустив голову, и молчал. Секунды тянулись, как часы. Казалось, он вот-вот сломается, подтвердит ее слова, лишь бы прекратить этот кошмар.
Но он поднял голову. И посмотрел не на мать, а на судью. Его лицо было бледным, но решительным.
— Ваша честь… Все сказанное моей женой — правда. — Его голос вначале срывался, но потом окреп. — Мама… Людмила Петровна… действительно помогала нам. Но она продала свою квартиру по собственному желанию, мы ее об этом не просили. Она приехала к нам в гости и… перестала быть гостем. Она пыталась управлять нашей жизнью, унижала мою жену. Мы действительно поссорились. Но мы ее не выгоняли. Она ушла сама после того, как Алина попросила ее уважать наши границы.
— Сыночек! — раздался придушенный вопль Людмилы Петровны. — Как ты можешь!
— Тишина в зале! — строго сказала судья.
Сергей глубоко вздохнул и закончил, глядя прямо на мать, и в его глазах стояла не злость, а бесконечная усталость и боль.
— Мама, я люблю тебя. Но эта квартира — наш с женой дом. Твой дом был там, в твоей квартире, которую ты продала. Мы не хотим тебя оставить на улице. Мы готовы помочь тебе найти другое жилье. Но жить вместе мы больше не можем. Ты разрушаешь мою семью.
В зале повисла гробовая тишина. Людмила Петровна смотрела на него с таким потрясением и ненавистью, будто он был не сыном, а чужим человеком, нанесшим ей смертельную обиду.
Я смотрела на мужа и понимала, что только что произошло нечто очень важное. Он не просто сказал правду. Он сделал выбор. Свой окончательный выбор. И какой бы горькой ни была эта правда, она прозвучала. Стена, которую он годами выстраивал между нами и своей матерью, рухнула. И теперь мы, наконец, стояли по одну ее сторону. Вместе.
Оглашение решения суда было назначено через десять дней. Эти дни стали самыми странными в нашей жизни. В квартире воцарилась непривычная, звенящая тишина. Мы с Сергеем больше не спорили, не выясняли отношений. Мы просто существовали рядом, как два раненых зверя, зализывающих раны.
Тот самый чемодан все еще стоял в прихожей, но теперь он был просто чемоданом. Предметом. Угроза, которую он олицетворял, отступила, сменившись тягостным ожиданием.
Сергей был молчалив и замкнут. Он почти не говорил о суде, о матери. Но я видела, что в нем идет тяжелая внутренняя работа. Он перебирал старые фотографии, подолгу сидел на балконе. Он хоронил те отношения, которые были у него с матерью раньше, и это был болезненный процесс.
Наступил день, когда мы снова вошли в здание суда. На этот раз Людмилы Петровны с нами не было. Только мы, наш адвокат и несколько посторонних людей в коридоре.
Когда судья вошла в зал и начала зачитывать решение, время для меня остановилось. Я не слышала длинных, казенных фраз, я ловила только ключевые слова.
«…в удовлетворении исковых требований Людмиле Петровне Ивановой… отказать… полностью».
Эти слова прозвучали как приговор. Но приговор нашей победе.
Судья подробно объяснила свое решение. Отсутствие регистрации. Добровольный выезд истицы. Отсутствие каких-либо письменных договоренностей о праве проживания. Неправомерность требований вселиться в квартиру против воли обоих собственников.
Мы победили. По закону.
Когда мы вышли из зала суда, Виктория Петровна поздравила нас, пожала руки. Ее лицо выражало профессиональное удовлетворение.
— Все прошло хорошо. Решение законное и обоснованное. Теперь его нужно дождаться в окончательной, письменной форме, но это уже формальность.
Мы поблагодарили ее и вышли на улицу. Шел мелкий, противный дождь. Мы стояли на ступеньках, и на меня вдруг накатила не радость, а какая-то пустота. Огромная, всепоглощающая усталость.
Мы молча доехали до дома, молча поднялись на лифте. В прихожей, как часовой, все так же стоял тот самый чемодан.
Сергей подошел к нему, потрогал ручку.
— Надо будет как-то отдать его, — тихо сказал он.
— Да, — так же тихо ответила я.
Мы прошли в гостиную и сели на диван. В квартире было тихо. Не было слышно ни чьих шагов, ни голоса свекрови, ни хлопанья дверцами. Было тихо. Так тихо, что звенело в ушах.
Сергей сидел, опустив голову на руки. Плечи его были ссутулены.
— Мы выиграли, — сказала я, не столько ему, сколько себе, чтобы подтвердить реальность происходящего.
— Мы защитили свой дом, — он поднял на меня глаза. В них не было радости. Была лишь горечь и усталость, глубже, чем моя собственная. — Но какой ценой, Алина? Я только что в суде против собственной матери свидетельствовал. Я видел ее глаза. Она меня теперь ненавидит.
Я взяла его руку. Она была холодной.
— Она сама все сделала для этого. Она выбрала этот путь. Не мы.
— Я знаю. Но от этого не легче.
Мы сидели так долго, глядя в окно на серый город. Наша крепость устояла. Мы отбили все атаки. Стены были целы, дверь заперта.
Но мы сидели внутри и понимали, что спокойствие, за которое мы так отчаянно боролись, пахнет не счастьем, а пеплом. Мы выиграли дело, но проиграли иллюзию нормальной семьи. Мы были вдвоем. Но мы знали, что в этом городе есть человек, для которого мы стали врагами номер один. И мы знали, что звонок в дверь или телефонный звонок может раздаться снова. Уже по другому поводу. Война была выиграна, но мир оказался хрупким и недолгим.
Мы защитили свой дом. Но мы навсегда запомнили, какой ценой дается эта защита.
