— Жанночка, ты вилочку-то передай, будь добра. Совсем замечталась, — вкрадчивый голос свекрови выдернул ее из вязких размышлений.
Жанна вздрогнула, моргая, словно вынырнула из-под воды. Перед глазами все еще стоял образ ее маленькой, залитой солнцем однокомнатной квартиры — убежища, крепости, единственного места в мире, которое принадлежало только ей.
— Да, конечно, Тамара Павловна, — она протянула вилку мужу, который тут же услужливо положил на тарелку матери еще один кусок запеченной курицы.
— Спасибо, Витенька, — Тамара Павловна одарила сына благодарным взглядом, в котором, как всегда, плескалась вселенская материнская любовь и толика мученичества. — Заботишься о старухе. А то ведь совсем одна, как перст. Никому не нужная.
Виктор нахмурился. — Мам, ну что ты опять начинаешь. Мы же рядом.
— Рядом, — вздохнула свекровь и аккуратно промокнула уголки губ салфеткой. Ее пальцы с аккуратным, но старомодным маникюром двигались медленно, с достоинством. — Только что толку от этой «радости»? Вы там, я здесь. К вам приедешь — не развернуться. У себя сижу — стены давят. Не тот возраст, чтобы по чужим углам мыкаться. Вот давеча давление как подскочило, так я думала, все, отмучилась. Лежу, а в голове одна мысль: хоть бы кто стакан воды подал.
Жанна напряглась. Этот разговор заводился не в первый раз. Он начинался издалека, с жалоб на здоровье и одиночество, и медленно, но верно подползал к главной теме. Она чувствовала себя лягушкой, которую медленно варят, постепенно повышая температуру.
— Мам, мы же договаривались. Тебе плохо — сразу звони. Я примчусь в любую минуту, — сказал Виктор, но в его голосе не было прежней уверенности. Он бросил на Жанну быстрый, умоляющий взгляд.
— Звонить… — Тамара Павловна покачала головой, отчего ее тщательно уложенные седые волосы, подкрашенные в легкий сиреневый оттенок, качнулись, как одуванчик. — А если я и позвонить не смогу? Упаду, и все. Буду лежать, пока соседи по запаху не найдут. Страшно, деточки, в одиночестве старость встречать. Очень страшно.
Она посмотрела прямо на Жанну. Ее глаза, обычно блеклые, водянисто-голубые, вдруг стали острыми и цепкими.
— Вот я и думаю… для чего люди семьи создают? Чтобы поддерживать друг друга. Чтобы вместе быть, и в радости, и в горе. А у нас как-то все поврозь получается. Как будто чужие.
Жанна молча ковыряла в тарелке салат. Она знала, что сейчас от нее ждут реакции. Сочувствия, участия, а в идеале — конкретного предложения. Но слова застревали в горле. Она слишком хорошо понимала, к чему клонит свекровь, и этот подспудный нажим вызывал в ней глухое, холодное раздражение.
— Мы не чужие, Тамара Павловна, — наконец выдавила она. — Мы всегда готовы помочь.
— Помочь… — снова вздох, на этот раз еще более тяжелый и многозначительный. — Помощь, Жанночка, разная бывает. Можно таблетку привезти, а можно сделать так, чтобы эти таблетки и не понадобились. Чтобы душа у человека была на месте. Чтобы он знал, что не один, что родные рядом, за стенкой.
Виктор откашлялся. Момент настал.
— Жан, мы с мамой тут… обсуждали. В общем, есть мысль. А что если нам всем вместе съехаться?
Жанна подняла на него глаза. Она сделала вид, что удивлена, хотя внутри все похолодело. Вот оно. Началось.
— Съехаться? Куда? В нашу двухкомнатную? Втроем?
— Ну что ты, конечно нет, — поспешно сказал Виктор. — Я же не предлагаю невозможного. Мысль другая. Мы продаем нашу квартиру. Мама продает свою. И…
Он замялся, подбирая слова. Ему явно было неловко.
— И?.. — ледяным тоном подтолкнула его Жанна.
Вместо него ответила Тамара Павловна. Ее голос вдруг утратил страдальческие нотки и стал деловитым, почти металлическим.
— И твою, Жанночка, квартиру тоже продаем. Ту, что от бабушки тебе осталась. Она же у тебя все равно пустая стоит. А так сложим все деньги — и купим большой, хороший дом за городом. С садом. Я бы там огурчики сажала, цветочки. Витеньке на свежем воздухе полезно, а то сидит в своем офисе целыми днями. А там, глядишь, и внуки пойдут. Места всем хватит. Будем жить одной большой, дружной семьей.
Она закончила свою речь и победно посмотрела на сына, а потом на невестку, ожидая восторгов и благодарности за столь гениальный план.
Жанна почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Ее квартира. Ее маленькая, драгоценная норка, ее личный островок свободы и покоя. Место, где она могла быть собой. Место, пахнущее старыми книгами и бабушкиным трюмо. Продать. Чтобы купить дом для свекрови с огурчиками.
Она медленно положила вилку на стол. Звук показался оглушительным в наступившей тишине. Она посмотрела на мужа, потом на его мать.
— Нет, — сказала она тихо, но отчетливо.
— Что «нет»? — не понял Виктор.
— Я не буду продавать свою квартиру, — повторила Жанна, чувствуя, как внутри нее поднимается волна ледяного гнева.
Тамара Павловна поджала губы. Маска добродушной старушки слетела, обнажив жесткое, недовольное лицо.
— Это еще почему? Эгоизм, Жанночка? Я ведь не для себя прошу. Для семьи. Для нашего общего будущего.
— У меня тоже есть будущее, Тамара Павловна. И в этом будущем у меня есть моя квартира.
— Но она же пустует! Какой в ней смысл? — воскликнул Виктор. — Пыль собирает! А тут — реальная возможность улучшить нашу жизнь! Жить в своем доме, а не в этой коробке!
— Эта «коробка» — моя, — отчеканила Жанна. — И я не хочу ее продавать. Тема закрыта.
Она встала из-за стола. Аппетит пропал окончательно.
— Куда ты? Мы же не договорили! — крикнул ей в спину муж.
— А мы и не будем договаривать, — не оборачиваясь, бросила она. — Потому что не о чем.
Уже в коридоре, натягивая ботинки, она слышала возмущенный шепот свекрови: «Капризная какая… Я же для них стараюсь, а она… Неблагодарная».
Дверь за ней захлопнулась, отрезая от мира, в котором ее пытались лишить самого дорогого.
Следующие несколько дней превратились в холодную войну. Виктор ходил надутый, разговаривал сквозь зубы, всем своим видом демонстрируя, как сильно она его разочаровала. Он пытался подступиться к ней с разных сторон.
Сначала была логика. Он раскладывал перед ней на кухонном столе листки с расчетами.
— Смотри, Жан. Вот стоимость нашей квартиры. Ну, миллионов шесть, если повезет. Мамина однушка — еще три с половиной. И твоя — ну, четыре точно стоит. Итого — тринадцать с половиной миллионов! Ты представляешь? За эти деньги можно взять отличный таунхаус в ближайшем пригороде. Три этажа! Свой газончик! Два санузла! Мама будет на первом этаже, мы — на втором. Никто никому не мешает.
Жанна молча смотрела на его каракули. Она видела не цифры, а предательство.
— Витя, я не хочу таунхаус. Я не хочу жить с твоей мамой. Я хочу, чтобы у меня была моя квартира.
— Да зачем она тебе?! — он начинал злиться. — Ты там бываешь раз в месяц, пыль протереть! Это нерационально! Это мертвый капитал!
— Это моя безопасность, — упрямо твердила она. — Моя подушка. Мое место силы.
— Какая еще «подушка»? Я у тебя есть! Мы семья! — возмущался он.
Но Жанна уже не верила этим словам. Семья, как она теперь понимала, в его представлении была чем-то вроде акционерного общества, где он и его мать — мажоритарные акционеры, а она — миноритарий, чьи активы можно и нужно пустить в общий котел ради «процветания компании».
Когда логика не сработала, Виктор перешел к ласке и уговорам. Он обнимал ее по вечерам, шептал на ухо, какой прекрасной будет их жизнь в новом доме.
— Представь, Жанночка… Утро, ты выходишь на террасу с чашкой кофе… Птички поют… Тишина… Потом мы заведем собаку, как ты всегда хотела. Дети будут бегать по траве… Разве это не то, о чем мы мечтали?
Она слушала его и чувствовала, как между ними растет стеклянная стена. Он говорил о ее мечтах, но использовал их как наживку. Он не слышал ее. Он хотел не исполнить ее мечту, а купить ее согласие за счет ее же имущества.
— Для собаки не обязательно продавать мою квартиру, — сухо отвечала она, и он снова обиженно замолкал.
Тамара Павловна тем временем развернула партизанскую войну на своем фронте. Она звонила каждый день, но не Жанне, а сыну. Жанна, находясь в соседней комнате, прекрасно слышала обрывки фраз, произносимых Виктором с все более и более страдальческим выражением лица.
— Да, мам… Да, я понимаю… Нет, она пока не согласна… Ну что я могу сделать?.. Да, я поговорю еще раз… Давление? Опять? Выпей таблетку…
После этих разговоров он приходил к ней с лицом мученика.
— У мамы опять приступ был. Говорит, на нервной почве. Из-за того, что мы ссоримся.
— Мы не ссоримся, Витя. Это ты на меня давишь. И она давит через тебя.
— Она просто волнуется за нас! Она хочет как лучше! Неужели ты не можешь войти в ее положение? Пожилой человек, одинокий… Ей нужна забота.
— Тогда найми ей сиделку. Или давай чаще навещать. Но продавать мою квартиру ради ее комфорта я не собираюсь.
Однажды вечером, когда Виктор был в душе, на его телефон позвонила свекровь. Жанна не собиралась отвечать, но увидела на экране сообщение: «Витенька, я нашла идеальный вариант! Посмотри ссылку! Дом нашей мечты!»
Любопытство пересилило. Она открыла сообщение. Ссылка вела на сайт недвижимости. На экране возник шикарный трехэтажный особняк площадью триста квадратных метров с бассейном и участком в двадцать соток. Цена была такой, что даже если бы они продали все три квартиры, им бы пришлось влезть в ипотеку на полжизни.
«Дом нашей мечты». Не «вашей». «Нашей». Тамары Павловны и Виктора. А Жанна в этой схеме была лишь спонсором, чье мнение никого не интересовало.
Внутри что-то оборвалось. Это было уже не просто давление. Это был сговор за ее спиной. Они уже все решили. Уже выбирали дома, тратили ее, еще не полученные, деньги.
Когда Виктор вышел из ванной, укутанный в полотенце, Жанна молча протянула ему телефон. Он посмотрел на экран, и лицо его дрогнуло. Он впервые выглядел по-настояшему виноватым.
— Жан, это не то, что ты думаешь… Мама просто мечтает…
— Мечтает за мой счет? — в ее голосе звенел металл. — Вы уже все поделили, да? Решили, что я немного покапризничаю и сдамся? Что меня можно дожать, как и всегда?
— Никто тебя не дожимает…
— Не дожимает? — она горько рассмеялась. — Витя, ты последние две недели только этим и занимаешься! Ты превратил нашу жизнь в ад! Ты не разговариваешь со мной, ты смотришь на меня как на врага народа, ты транслируешь мне мамины упреки! И все ради чего? Чтобы твоя мама сажала огурцы на участке, купленном за мои деньги?
— Это были бы и твои огурцы! — глупо огрызнулся он.
— Да подавитесь вы этими огурцами! — закричала она, чувствуя, что больше не может сдерживаться.
Это был первый раз, когда она на него закричала за все пять лет их брака. Он опешил.
— Жанна, успокойся…
— Я не успокоюсь! Я ради ваших хотелок должна свою квартиру продать? А больше ничего? Может, мне еще почку продать, чтобы вам на новую машину хватило?!
Эта фраза, вырвавшаяся из самой глубины души, повисла в воздухе. Это была та самая фраза из заголовка ее личной драмы, которую она прокручивала в голове последние дни.
Виктор смотрел на нее растерянно, как на незнакомого человека. Он привык к ее мягкости, уступчивости, к ее тихому голосу. А сейчас перед ним стояла разъяренная фурия с горящими глазами.
— Ты… ты с ума сошла, — пролепетал он.
— Нет, Витя. Я как раз в него пришла. Окончательно.
Она развернулась и пошла в спальню. Открыла шкаф и достала дорожную сумку. Она не знала, куда поедет. Может быть, к Лерке, своей единственной подруге. А может… может, в свою квартиру. В свою крепость.
— Ты куда? — его голос был испуганным.
— Туда, где меня не пытаются обобрать, — бросила она через плечо, швыряя в сумку первые попавшиеся вещи. — Туда, где мне не нужно никому ничего доказывать.
— Жан, постой! Давай поговорим! Я не хотел тебя обидеть!
— Ты не просто обидел меня, Витя. Ты меня предал. Ты и твоя мама. Вы решили, что я — просто ресурс. Вещь. Приложение к моей квартире. Но вы ошиблись.
Она застегнула молнию на сумке и, не глядя на него, прошла в коридор. Он бросился за ней.
— Не уходи! Это глупо! Мы же любим друг друга!
Жанна остановилась у двери и посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.
— Любишь? Правда? А мне кажется, ты любишь маму и идею о большом доме. А я в этой вашей любви — досадное препятствие.
Она открыла дверь. На пороге она обернулась.
— Знаешь, я сейчас поеду в свою квартиру. Которую ты называл «мертвым капиталом». И впервые за долгое время почувствую себя живой.
Дверь захлопнулась. Виктор остался один посреди коридора, оглушенный и раздавленный. Он все еще не понимал, что произошло. Он думал, что борется за счастье семьи, а оказалось, что он своими руками эту семью разрушил.
Квартира встретила Жанну тишиной и запахом пыли. Она не была здесь больше месяца. Солнечный свет падал сквозь грязные окна, высвечивая в воздухе танцующие пылинки. Здесь не было дизайнерского ремонта и новой мебели, как в их с Виктором квартире. Старый паркет «елочкой», выцветшие обои в мелкий цветочек, тяжелое трюмо с потускневшим зеркалом, книжный шкаф, забитый томиками классики.
Жанна бросила сумку на пол и опустилась на широкий подоконник. Отсюда, с седьмого этажа, открывался вид на старый московский двор с огромным тополем посередине. Она помнила этот тополь с детства. Бабушка говорила, что он старше, чем их дом.
Она сидела и смотрела в окно, и впервые за последние недели ее не трясло от гнева и обиды. На их место приходило странное, холодное спокойствие. Она сделала правильный выбор. Не потому что была эгоисткой или врединой, как наверняка считала Тамара Павловна. А потому что это был вопрос самоуважения.
Телефон завибрировал. Виктор. Она сбросила вызов. Он позвонил снова. И снова. Потом посыпались сообщения. «Жан, прости. Я был неправ. Вернись». «Давай все обсудим спокойно». «Мама тоже переживает. Просит за все прощения».
Жанна усмехнулась. Просит прощения? Тамара Павловна? Это было так же вероятно, как то, что она внезапно полюбит свою невестку и перестанет мечтать о доме за городом. Это была очередная манипуляция. Сейчас они разыграют карту «мы все осознали, мы плохие, ты хорошая, только вернись и сделай, как мы хотим».
Она выключила звук на телефоне и отложила его в сторону.
Ей позвонила Лера.
— Ну что, сбежавшая невеста, ты где? Я уж думала, в полицию заявлять.
— Я в своем замке, — усмехнулась Жанна. — Отбилась от драконов.
— Дала им прикурить? — в голосе подруги слышалось одобрение.
— Кажется, да.
— Правильно сделала. Нельзя позволять садиться себе на шею. Даже если это муж и свекровь. Особенно если это они. Что дальше думаешь делать?
— Не знаю, Лер. Просто пожить здесь. Одной. Подумать.
— Вот это правильно. Голову проветришь. Если что — я на связи. Моя однушка всегда готова принять беженцев.
Поговорив с подругой, Жанна почувствовала себя еще увереннее. Она не одна. У нее есть поддержка. А главное — у нее есть она сама. И эта квартира.
Она встала и подошла к книжному шкафу. Провела пальцем по корешку «Анны Карениной». Бабушка любила перечитывать этот роман. Она говорила: «Главное, Жанночка, в жизни — это иметь свой угол. Не в смысле недвижимости, а в смысле души. Место, где ты хозяйка. Где твои правила. Тогда никакой Вронский тебе не страшен».
Тогда Жанна не понимала этих слов. А теперь поняла. Ее пытались лишить этого «угла». Превратить ее из хозяйки своей жизни в обслуживающий персонал для чужих «хотелок».
Она начала прибираться. Нашла в шкафу старое бабушкино платье-халат, переоделась. Вымыла окна, и комната сразу наполнилась светом. Вытерла пыль, и трюмо заблестело, отражая ее новое, решительное лицо. Она выглядела уставшей, но не сломленной.
Вечером, когда город зажег огни, она заварила себе чай в старой бабушкиной чашке с отбитым краешком и снова села на подоконник. Телефон разрывался от пропущенных, но она на него даже не смотрела.
Она думала о Викторе. Она любила его. Или ей так казалось? Он был добрым, заботливым, пока ее интересы не входили в противоречие с интересами его матери. А как только это случилось, он без колебаний выбрал сторону. Он не просто поддержал мать, он стал ее оружием, ее тараном. Он пытался сломать жену ради комфорта матери. Разве это любовь?
Нет. Это было что-то другое. Удобство. Привычка. Партнерство, в котором один из партнеров оказался не партнером вовсе, а ресурсом, который можно использовать.
Два дня она жила в своей квартире, как в коконе. Она много спала, читала, разбирала старые фотографии. Она ни разу не заплакала. Обида перегорела, оставив после себя только холодную ясность.
На третий день Виктор приехал. Она увидела его машину во дворе. Он долго сидел в ней, видимо, собираясь с духом. Потом вышел, с букетом в руках, и направился к подъезду.
Жанна не открыла. Она просто стояла за дверью и слушала, как он звонит, потом стучит, потом говорит что-то срывающимся голосом через дверь.
— Жанна, открой, пожалуйста. Прошу тебя. Я все понял. Я был полным болваном. Мать я отправлю в санаторий, пусть подлечится. Никакого дома не будет. Только ты и я. Открой.
Она молчала.
Он постоял еще минут десять и ушел, оставив букет у двери.
Вечером он прислал длинное сообщение, полное раскаяния и обещаний. Он писал, что любит только ее, что не представляет жизни без нее, что готов на все, чтобы она его простила.
Жанна читала это и не чувствовала ничего. Ни жалости, ни злорадства. Только пустоту. Он не понял главного. Дело было не в доме. Дело было в предательстве. В том, что он так легко был готов разменять ее чувства, ее безопасность, ее личность на мифический «семейный уют» по лекалам его матери. И не было никакой гарантии, что через год Тамара Павловна не придумает новую «гениальную идею», и все не начнется сначала.
Она набрала его номер. Он ответил мгновенно.
— Жанна! Ты прочитала? Я…
— Прочитала, — перебила она его ровным, спокойным голосом. — Витя, я подаю на развод.
На том конце провода повисла тишина.
— Что? — наконец выдавил он. — Почему? Я же… я же извинился! Я все исправлю!
— Это не исправить, Витя. Ты можешь извиниться за то, что наступил на ногу. Но ты не можешь извиниться за то, что показал мне, чего я стою в твоей системе ценностей. Спасибо за науку.
— Но я люблю тебя!
— А я себя, как выяснилось, тоже люблю, — сказала она. — И больше не позволю так с собой обращаться. Квартиру мы разменяем. Твои вещи я соберу. Можешь забрать их в выходные.
Она нажала на отбой, не дослушав его сбивчивых протестов, и занесла его номер в черный список.
Потом она подошла к окну. Внизу, на лавочке у подъезда, сидела Тамара Павловна. Она смотрела на окна Жанниной квартиры. Даже отсюда, с седьмого этажа, Жанна видела ее жесткое, злое лицо. Она не раскаивалась. Она проиграла битву и теперь ненавидела победителя.
Жанна задернула штору. Это больше не ее война. Она отстояла свою крепость. Цена была высока — разрушенный брак. Но, глядя на залитую лунным светом комнату, на отражение своего спокойного лица в старом зеркале, она понимала, что свобода и самоуважение стоят дороже.
