Я стояла на кухне и смотрела, как Максим демонстративно выбрасывает в мусорное ведро всё, что я только что принесла из магазина. Макароны, самую дешёвую курицу, хлеб по акции — всё летело в урну с таким презрением, будто я притащила домой помои.
— Ты из бедноты, и всегда ей останешься! — усмехнулся он, вытирая руки о полотенце, словно прикоснулся к чему-то грязному. — Экономить на всём — это у вас в крови. Неужели нельзя купить нормальные продукты? Мы что, в девяностых живём?
Я молчала. За три года брака я научилась молчать. Научилась не оправдываться, не объяснять, что моя зарплата бухгалтера уходит на коммунальные платежи, продукты и бытовую химию, а его деньги — в никуда. На дорогие костюмы, которые он надевает раз в месяц на встречи с инвесторами. На часы, которые должны показывать всем, что он успешный предприниматель. На машину в кредит, платежи по которой съедают половину его дохода.
— Посмотри на себя, — продолжал Максим, разваливаясь на диване и доставая телефон. — Серая мышь. Твои подруги такие же — вечно ноют про скидки и распродажи. У нормальных людей другие разговоры, другой уровень.
Я молча присела на корточки и начала собирать рассыпавшиеся по полу макароны. Руки дрожали. Хотелось закричать, что это его кредиты душат нас, что я тяну на себе весь быт, пока он строит воздушные замки. Но я молчала. Просто собирала макароны и думала о том, что когда-то любила этого человека. Когда-то он был другим — или я просто не замечала, каким он был на самом деле.
В тот вечер я легла спать в одежде, не раздеваясь. Максим сидел в соседней комнате за компьютером, и я слышала, как он возбуждённо кому-то рассказывает про новый проект. Про миллионы, которые вот-вот польются рекой. Про то, как он всем покажет. Я слушала и чувствовала, как внутри что-то окончательно ломается.
Следующие дни стали ещё хуже. Максим словно взял курс на то, чтобы окончательно растоптать меня. Он высмеивал мою работу, называя её «жалкой конторкой для неудачников». Запретил встречаться с подругами — сказал, что они плохо на меня влияют, тянут вниз. Начал контролировать каждую трату, требуя отчёта за каждую купленную булку хлеба.
— Ты вообще понимаешь, как деньги зарабатываются? — спросил он однажды вечером, когда я попросила денег на новые туфли. Мои развалились окончательно, я уже две недели ходила на работу в осенних ботинках, хотя на улице было плюс двадцать пять. — Я тут вкалываю, проекты строю, а ты транжиришь на всякую ерунду.
Я посмотрела на его новые кроссовки за двадцать тысяч, которые он купил на прошлой неделе, и снова промолчала. Зато вечером задержалась на работе допоздна. Сидела в пустом офисе, делая вид, что проверяю какие-то бумаги, а на самом деле просто не хотела возвращаться домой. Не хотела слышать его язвительные замечания про моё «убогое происхождение» и видеть это презрительное выражение лица.
Телефон разрывался от звонков тёти Гали. Она звонила каждый день, спрашивала, как дела, не нужна ли помощь. Я отвечала коротко: «Всё хорошо, тётя». Не хотела посвящать её в свой кошмар. Не хотела, чтобы она знала, во что превратилась моя жизнь. Тётя Галя всегда была для меня примером — она в одиночку подняла свой бизнес, никогда не жаловалась, всегда держалась с достоинством. А я? Я превратилась в затравленную мышь, которая боится лишний раз открыть рот.
Максим тем временем всё чаще запирался в кабинете. Я слышала, как он нервно ходит из угла в угол, курит у окна, хотя обещал бросить. Слышала обрывки телефонных разговоров: «Дайте ещё неделю… Я найду деньги… Проект сорвался, но я найду других инвесторов…» В такие моменты мне становилось его почти жаль. Почти. А потом он выходил из кабинета и снова начинал: «Ты опять купила эту дешёвую колбасу? У тебя вкусовые рецепторы атрофировались?»
Однажды вечером, когда я мыла посуду, Максим зашёл на кухню и торжественно объявил:
— Моя мать хочет переехать к нам. Ей одной тяжело, а у нас лишняя комната пустует.
Я обернулась, не веря своим ушам.
— Максим, но там мой кабинет… Я там работаю иногда…
— Да какой у тебя кабинет? — отмахнулся он. — Бумажки перекладываешь. Мать важнее. И будешь за ней ухаживать — готовить, убирать. Хоть какая-то от тебя польза.
Я стояла с мокрой тарелкой в руках и понимала, что дальше будет только хуже. Что это не закончится никогда. Что я буду терпеть, молчать, сжиматься всё меньше и меньше, пока не исчезну совсем.
В ту ночь я не спала. Лежала и смотрела в потолок. И приняла решение. Завтра я позвоню тёте Гале и скажу правду. Всю правду. Даже если это будет унизительно и стыдно.
Но утром не пришлось звонить. Потому что в дверь позвонили — и на пороге стояла тётя Галя собственной персоной. С большим пирогом и элегантной коробкой, перевязанной лентой.
— Леночка! — она расцеловала меня в обе щеки. — Я тут мимо проезжала, решила заглянуть. Вот, пирог испекла. И вот это — тебе.
Я принимала подарки, чувствуя, как внутри всё сжимается от стыда. Дом был в полном беспорядке, я сама выглядела как привидение, а Максим… Максим вышел из кабинета в дорогом домашнем халате, улыбаясь самой обаятельной улыбкой.
— Галина Петровна! Какая неожиданность! Проходите, проходите!
Он усадил тётю на диван, предложил чай, рассыпался в любезностях. Я стояла на кухне и заваривала чай, чувствуя себя прислугой на чужом празднике. И вдруг услышала, как меняется тон разговора в гостиной.
— …понимаете, как молодым стартапам сейчас тяжело, — говорил Максим, и в его голосе появились вкрадчивые нотки. — Инвесторы подвели, проект сорвался в последний момент. А банк требует погасить кредит на машину, иначе — суд. Я, конечно, всё решу, но нужно время…
Я замерла, держа в руках чайник.
— Галина Петровна, вы же деловой человек, вы понимаете. Всего пятьсот тысяч на месяц. Я верну с процентами, даю честное слово. Просто сейчас такой момент…
Я выглянула из кухни. Максим сидел, наклонившись к тёте, почти умоляюще. А тётя Галя смотрела на него с непроницаемым выражением лица.
— Понимаю, — спокойно сказала она. — Очень хорошо понимаю.
И тут она повернулась ко мне:
— Леночка, собирай вещи. Поедешь со мной.
Время словно остановилось. Максим побледнел, вскочил с дивана.
— Что?! Какое право вы имеете…
— Молодой человек, — голос тёти Гали стал твёрдым, как сталь. — Я двадцать лет управляю собственным бизнесом. Думаешь, я не навела справки, прежде чем приехать сюда? Не узнала про твои три кредита, просроченную ипотеку и долги перед партнёрами на два миллиона?
Максим открыл рот, но тётя продолжала:
— Ты учил мою Лену экономить. Попрекал её бедностью. А сам нищеброд последний, который живёт в долг и пыжится перед всеми. Так вот: моей племяннице ты больше указывать не будешь. А насчёт денег — иди работай. Руки ведь есть? Или ты слишком благородный, чтобы своими руками зарабатывать?
— Галина Петровна… — попытался что-то сказать Максим, но тётя встала.
— Лена, собирайся. Десять минут.
Я стояла как громом поражённая. Потом медленно пошла в спальню, достала сумку и начала складывать вещи. Руки действовали сами собой. Я брала платья, бельё, документы — и чувствовала, как что-то тяжёлое и давящее, что сидело у меня на груди все эти годы, начинает отпускать.
Максим метался по коридору, что-то кричал, пытался схватить меня за руку, но тётя Галя встала между нами.
— Даже не пытайся. И вообще, я бы на твоём месте думал о том, как банку платить, а не скандалы устраивать.
Через пятнадцать минут я сидела в машине тёти, и мы ехали через город. Я смотрела в окно и плакала. Плакала от облегчения, от стыда, от злости на саму себя. Тётя молча протянула мне платок.
— Всё будет хорошо, Леночка. Всё будет хорошо.
Квартира тёти Гали оказалась просторной, светлой, наполненной каким-то особенным уютом. Она показала мне комнату — мою комнату, как она сказала — и оставила одну. Я села на кровать и впервые за много лет почувствовала, что могу дышать. Просто дышать. Не оправдываться, не извиняться за своё существование, не сжиматься в комочек.
В первые дни я почти не выходила из комнаты. Тётя приносила мне еду, заваривала чай с травами, говорила что-то успокаивающее. Постепенно я начала приходить в себя. Начала думать о том, что делать дальше.
— Тебе нужна работа получше, — сказала тётя за завтраком на третий день. — мне как раз нужен финансовый директор. Человек, которому я могу доверять. Думаю, ты справишься.
Я подняла на неё глаза:
— Тётя, я не хочу, чтобы ты делала это из жалости…
— Жалость? — она усмехнулась. — Леночка, ты три года вела семейный бюджет в условиях, когда твой муж спускал деньги как воду. При этом умудрялась не залезть в долги. Это талант. Мне нужны именно такие люди.
Так началась моя новая жизнь. Я пошла работать к тёте, постепенно входя в курс дела. Оказалось, что я действительно могу больше, чем просто «перекладывать бумажки». Оказалось, что когда тебя не топчут ежедневно, ты можешь расти, развиваться, достигать чего-то.
Через полгода я подала на развод. Максим пытался звонить, писать сообщения, просил «войти в положение». Он потерял машину — банк забрал за долги. Квартиру тоже пришлось продать, чтобы расплатиться хотя бы с частью кредиторов. Он съехал к матери в однокомнатную квартиру на окраине — в те самые «серые будни», которыми попрекал меня.
Я не злорадствовала. Просто блокировала его номер и шла дальше.
А потом, спустя восемь месяцев после того, как я ушла, я купила себе квартиру. Небольшую однушку в новостройке. Свою. На свои деньги. Я стояла посреди пустой комнаты, смотрела в большое окно на город — и плакала. Но теперь это были совсем другие слёзы.
Слёзы того человека, который наконец-то стал свободным.
Максим написал мне тогда в последний раз. «Слышал, ты купила квартиру. Может, займёшь немного? Ты же знаешь, как мне сейчас тяжело…»
Я посмотрела на сообщение, усмехнулась и удалила его, не ответив. Он когда-то сказал мне, что я из бедноты и всегда ей останусь. Возможно, так и есть. Возможно, я навсегда останусь той девочкой, которая выросла в простой семье, где деньги считали и ценили каждую копейку.
Но теперь я знала: бедность — это не про деньги. Бедность — это про душу. И самым бедным в нашей истории оказался совсем не тот, кого я считала.
