Свекровь отвернулась к окну и громко сказала:
«К субботе чтобы ушла».
Изгнание
Я стояла в прихожей с пакетом продуктов. Творог для её запеканки, яблоки антоновские — она любит кислые. Пакет скользил в руках, а я не понимала слов. Будто кто-то говорит за стеклом — вижу губы, а смысла не ловлю.
— Людмила Петровна, я…
— К субботе. Три дня тебе хватит собраться.
Она всё смотрела в окно. Спина прямая, седой пучок аккуратный. Двадцать два года я знаю эту спину. Знала, думала.
— Но почему? Это же наш дом.
— Мой дом. — Людмила Петровна обернулась. Лицо спокойное, почти скучающее. — Всегда был моим. Ты просто жила здесь, пока Игорь был рядом, пока был жив.
Пока Игорь был рядом. Она произнесла это так просто. Будто говорила о погоде или о цене на хлеб.
Пакет выскользнул. Я смотрела, как яблоки разлетаются по линолеуму, и думала — неужели правда? Неужели она всерьёз?
— Людмила Петровна, я живу здесь двадцать два года. Это моя семья.
— Была. — Она прошла мимо меня на кухню, не взглянув на рассыпанные продукты. — Теперь нет.
Музей чужой семьи
Я поднялась к себе в комнату на втором этаже. Остановилась на пороге, оглядела пространство другими глазами.
Занавески я сама шила семнадцать лет назад. Ткань выбирала долго, хотелось светлую, тёплую. Игорь тогда сказал: «Бери какие хочешь, всё равно маме не принципиально». Маме было не принципиально всё, пока сын был рядом. Пока я была частью комплекта.
Обои. Мы клеили их вместе, я держала полосу, Игорь разглаживал валиком. Спорили, смеялись. Людмила Петровна зашла один раз, посмотрела критически: «Зачем переклеивать? Старые ещё держались». Но не запретила. Не её деньги шли на ремонт — наши.
Я села на кровать. Села и подумала — а что здесь моё по-настоящему?
Книги на полке — мои. Шкатулка бабушкина на комоде — моя. Фотографии родителей в рамке — мои. Всё остальное? Мебель куплена до меня. Люстра висела, когда я пришла в этот дом невестой. Даже зеркало старое, в деревянной раме — Игорь смотрелся в него мальчиком.
Двадцать два года я жила в музее чужой семьи.
Взяла телефон. Набрала номер подруги Лены.
— Лен, она меня выгоняет.
— Кто? Людмила Петровна? — Лена сразу всё поняла. — К чёрту, Наташ. Пусть попробует. Ты там прописана, у тебя права есть.
— Дом на ней. Всегда был.
— И что? Ты там двадцать два года жила. Есть законы.
— Я не хочу судиться с ней. — Я сама удивилась своим словам. — Понимаешь? Я просто не хочу.
Лена вздохнула.
— Приезжай ко мне, если что. У меня комната свободная.
Повесила трубку. Посмотрела в окно — вечер, на улице дети играют в мяч, кто-то выгуливает собаку. Обычный майский вечер в Калуге, в нашем Правобережном районе. Жизнь идёт, как всегда.
А у меня рушится.
Но почему-то не страшно. Странно, да?
Правда от Зинаиды
Спустилась во двор, когда стемнело. Нужно было подышать, переварить. Зинаида возилась с рассадой — высаживала петунии в длинные ящики.
— Наташ, чего бледная такая? — она выпрямилась, вытерла руки о фартук.
Я хотела ответить спокойно, но голос задрожал:
— Зин, она меня выгоняет. К субботе.
Зинаида опустила совок, села на лавочку.
— Людка?
Я кивнула.
— Садись. Давай сядь.
Я села. Смотрела, как Зинаида собирает землю с пальцев, как зелёные ростки качаются на ветру.
— Ты про Светку знаешь? — спросила Зинаида тихо.
— Какую Светку?
— Первую жену Игоря.
Я повернулась к ней. Почувствовала, как внутри что-то холодеет.
— У Игоря не было первой жены. Он мне не говорил.
— Была. До тебя.
Зинаида покачала головой.
— Светка Морозова. Красивая такая, весёлая. Четыре года прожили вместе.
— Почему мне никто не сказал?
— А кто скажет? Людка запретила даже упоминать. Как будто и не было этой Светки вовсе. — Зинаида посмотрела на меня с жалостью. — Выжила её холодом своим. Придиралась ко всему, критиковала, замечания делала. Светка полтора года терпела, потом не выдержала. Ушла сама. Игорь месяц страдал, потом ты появилась.
— Двадцать два года, Зин. Я двадцать два года здесь прожила.
— Знаю, милая. — Зинаида взяла меня за руку. — Тяжело тебе. Но ты пойми — это не про тебя. Людка просто такая. Пока сын при ней, она терпит невестку. Сын ушёл — зачем ей терпеть?
Мы посидели молча. Я смотрела на вечернее небо, на тёмные окна соседних домов. В одном загорелся свет, потом ещё в одном. Люди возвращались домой.
А мой дом вот-вот перестанет быть моим.
— Что же мне делать, Зин?
— Уходи, Наташенька. — Зинаида сжала мою ладонь. — Собирайся и уходи. Не держись за то, что тебя не держит.
Звонок тёти Гали
Вечером позвонила тётя Галя, сестра свекрови. Я подумала — может, она заступится.
— Наталья? Сестра мне рассказала. Приняла решение.
— Галина Игоревна, я не понимаю. За что это?
— Не за что, — голос у неё был как у чиновника в окошке. — Дом нужен для внука. Олег приезжает.
Я замерла.
— Какой Олег?
Пауза. Потом тётя Галя произнесла, будто читала список покупок:
— От первого брака Игоря. Олег Игоревич. Он возвращается из Новосибирска с семьёй.
Жена, ребёнок. Им нужно где-то жить временно, пока свою квартиру ищут. Мать решила приютить.
— Олег. — Я повторила чужое имя. — А мне никто не сказал, что у Игоря есть сын.
— Зачем было говорить? — В голосе тёти Гали появилась нотка раздражения. — Мальчик вырос там, отца почти не видел. А теперь захотел вернуться в родной город. Семью растить здесь.
— И ради этого меня выгоняют?
— Наталья, не драматизируй. — Голос стал резче. — Ты не кровная родня. Олег — внук. Мать имеет право решать, кто в её доме живёт. Тебе же нетрудно квартиру снять, ты работаешь, зарплата стабильная.
Она повесила трубку. Просто нажала отбой, не попрощавшись.
Я сидела на кухне, держала телефон и думала: кровная родня.
А я что — вода? Двадцать два года — и осталась водой, которую легко вылить.
Ночь осмысления
Ночь тянулась долго. Я заварила себе чай, села у окна. Город внизу светился окнами, где-то играла музыка из машины, кто-то смеялся на соседнем балконе. Жизнь шла обычным ходом.
А у меня всё разваливалось на части.
Начала перебирать в памяти признаки. Они ведь были, да? Просто я не хотела замечать.
Людмила Петровна никогда не звала меня «дочкой». Зинаида свою невестку — «доченька моя», а моя свекровь — «Наталья». Ровно. Официально. Будто коллегу по работе.
На семейные советы меня не приглашали. Когда обсуждали продажу дачи три года назад, Игорь ушёл к матери в комнату, закрыл дверь. Я думала — привыкли решать вдвоём, мать и сын. Теперь понимаю — они меня в решения не включали специально.
Я не входила в семью, была при семье.
В документы не вписывали никогда. Дом — на Людмиле Петровне. Дача была на ней же. Игорь говорил: «Зачем тебе лишние заботы, всё равно всё наше». Наше. Только не моё.
Подарки от свекрови. Шарф позапрошлой зимой, коробка конфет на день рождения, однажды — крем для рук из аптеки. Недорогие, формальные. Как дарят соседке на площадке.
А я Людмиле Петровне выбирала духи, которые она любит, платок пуховый заказывала через интернет из Оренбурга. Старалась угодить.
Я была домработницей, которую не надо оплачивать.
Готовила, стирала, убирала, ухаживала за свекровью, когда та простывала. Игоря кормила завтраками, выслушивала после работы. А взамен получила иллюзию семьи. Временное жильё в обмен на услуги.
Чай давно остыл. За окном начало светать. Четверг утро. До субботы — два дня.
Сборы
Утром в пятницу я начала собирать вещи. Медленно, тщательно. Думала, будет тяжелее. А оказалось — почти ничего не хочется брать отсюда.
Вытащила из шкафа две спортивные сумки. Игорь покупал их для поездок к морю, мы ездили каждое лето. Точнее, я ездила с ним. Людмила Петровна оставалась дома — говорила, не любит жару и толпы. Теперь понимаю, просто не хотела проводить с нами больше времени, чем необходимо.
Разложила сумки на кровати. Достала одежду из шкафа.
Вот платье — подарок свекрови на пятидесятилетие. Тёмно-синее, строгое, с длинным рукавом. Я надевала его раз пять за два года, из вежливости. Повесила обратно. Пусть висит здесь.
Блузка белая с вышивкой на воротнике — эту я сама выбрала месяц назад. Купила после того, как поймала себя на мысли: Игорь перестал замечать, во что я одета. Захотелось чего-то красивого для себя, а не для кого-то. Положила в сумку.
Джинсы, которые мне действительно идут. Свитер мягкий, в котором удобно. Шарф яркий — подарок Лены три года назад. Я складывала только то, что выбирала сама. Остальное оставалось в шкафу, как чужие вещи.
Книги. Это точно моё. Я собирала их с двадцати лет, ещё до замужества. Уложила аккуратно. Игорь не читал художественное совсем. Свекровь только газеты просматривала и кроссворды решала.
Книги были моим тихим миром в этом доме.
Шкатулка бабушкина. Потемневшее дерево, старая роспись. Там мамины серьги, папины часы, мои детские фотографии. История до этого дома. До этой жизни. Завернула шкатулку в шарф, положила сверху.
Косметика. Посмотрела на полочку в ванной — кремы, помада, тени для век. Людмила Петровна ничем таким не пользовалась: «Зачем мазаться, в нашем возрасте уже всё равно».
В нашем? Ей семьдесят три, мне пятьдесят два. Двадцать один год разницы — это не «наш возраст».
Взяла всю косметику. Буду мазаться, сколько захочу.
Фотографии. Открыла альбом, пролистала. Свадьба, дни рождения, поездки. На каждом снимке Игорь в центре, я рядом, мать с краю. Семейный портрет, где я — не семья.
Вытащила несколько карточек, где только я или я с родителями. Остальное оставила. Пусть Олег посмотрит на отца, которого не знал.
К вечеру сумки были собраны. Я застегнула молнии, отнесла их к двери. Две большие сумки на всю жизнь. Двадцать два года уместились.
Последний разговор
Людмила Петровна появилась в дверном проёме, когда я вытирала пыль с комода. Зачем — не знаю. Привычка что ли.
— Уже собралась?
— Да.
— Ключи оставишь на кухне завтра.
— Оставлю.
Она постояла, глядя на сумки у двери.
— Этот Олег, — я не удержалась, — он хоть знает, что у отца была вторая жена?
Свекровь помолчала. Потом сказала ровно:
— Олег вырос в Новосибирске с матерью. Игорь его почти не видел. Мальчик обижался, конечно. Теперь хочет вернуться сюда, корни почувствовать. Правнука мне показать.
— И вы ему ничего не рассказывали про меня?
— Зачем? Ты не его мать. Не его родня. Ты была женой Игоря. Это всё.
Была. Прошедшее время.
— Людмила Петровна, скажите честно. Я правда была вам настолько чужой?
Она не ответила сразу. Потом произнесла то, что я, кажется, уже знала:
— Ты была женой моего сына. Пока сын был рядом, я тебя терпела. Теперь терпеть незачем.
Терпела. Двадцать два года терпела.
— Я старалась. Заботилась о вас, о доме…
— Я не просила. — Голос стал суше. — Ты сама решила быть удобной. Готовить, убирать, угождать. Твой выбор, не мой.
Она развернулась и ушла. Я осталась стоять посреди комнаты.
Удобной. Она назвала меня удобной.
И ведь правда. Я сама выбрала стираться, растворяться, не высовываться. Думала — так правильно, так крепче семья. А семьи не было. Была договорённость без слов: ты удобная — тебя терпят.
Прощание
Суббота пришла тихо. Я проснулась в шестом часу, умылась, оделась. Сумки стояли у двери, ждали. Обошла комнату последний раз — не забыла ли что.
Нет. Здесь больше нечего брать.
Спустилась на кухню. Людмила Петровна уже сидела за столом с чаем и газетой. Не подняла глаз, когда я вошла.
Положила ключи рядом с её чашкой. Тихо, чтобы не звякнули о блюдце.
— До свидания, Людмила Петровна.
Она кивнула, не отрываясь от газеты. Перевернула страницу, пригубила чай. Будто я соседка зашла на минутку и теперь ухожу.
Я подняла сумки, вышла в прихожую. Посмотрелась в зеркало у вешалки. Бледное лицо, тёмные круги под глазами. Пятьдесят два. Выгляжу на все шестьдесят.
Открыла дверь. За спиной тишина. Свекровь не вышла попрощаться, не сказала даже формального «счастливо оставаться». Сидела на кухне со своей газетой и чаем.
Я закрыла дверь. Аккуратно, без хлопка. Постояла на площадке, прислушалась к себе. Что я чувствую? Боль? Обиду? Страх?
Нет.
Усталость. Такую глубокую усталость, будто несла тяжесть двадцать два года и наконец поставила на землю.
Новое
У калитки меня ждала Зинаида.
— Наташ, такси заказала. Сейчас подъедет.
— Спасибо, Зин.
— Держишься?
— Держусь.
Зинаида обняла меня. Крепко, тепло.
— Звони, если что. Всегда звони, слышишь?
Я прижалась к её плечу на секунду. Хотела сказать что-то, но слова застряли где-то внутри.
Такси подъехало — серая «Лада Веста», молодой водитель. Он загрузил сумки в багажник, я села на заднее сиденье. Посмотрела наверх — там моя бывшая комната, второй этаж, два окна.
Скоро там будет жить Олег с семьёй. Внук, которого бабушка не терпела двадцать два года ради удобной невестки.
Машина поехала. Правобережный район остался за спиной.
Лена встретила меня на пороге с чаем и бутербродами.
— Ешь. Небось не ела ничего с утра.
Правда не ела. Села за её кухонный стол, взяла бутерброд. Жевала и понимала — не чувствую вкуса.
— Живи сколько нужно, — сказала Лена. — Гостиная твоя. Не торопись никуда.
Я разложила вещи в её гостиной. Книги на полку, одежду в шкаф, шкатулку на тумбочку. Моя жизнь заняла один угол чужой квартиры.
И странно — легче стало. Будто сняли корсет, который двадцать два года сжимал рёбра.
Своё жильё
Прошло три с половиной недели. Я нашла квартиру на Гурьяновском переулке — недорогую, чистую. Однокомнатную. Хозяйка приятная, лет шестидесяти: «Снимаю только женщинам, мужчины всё портят».
Сняла на год. Получила ключи, зашла в пустые комнаты.
Моё жильё.
Первое за всю жизнь — до замужества жила с родителями, потом сразу к Игорю переехала.
Купила занавески — выбирала час в магазине тканей. Взяла светло-серые в мелкий цветочек. Повесила. Красиво.
Новое покрывало на кровать — персиковое, мягкое. Коврик в ванную. Два полотенца. Набор посуды. Каждую вещь выбирала сама. Будто собирала себя по частям.
Вечерами сидела у окна. Внизу детская площадка, скамейки, люди гуляют с собаками. Город живёт, и я — живу. Отдельно. Свободно.
Зинаида звонила, рассказывала новости с Правобережья. Олег приехал с женой и трёхлетним сыном. Людмила Петровна правнука на руках таскает, счастливая ходит. Помолодела даже.
— Тебе не больно? — спросила Зинаида.
— Нет, — я ответила честно. — Совсем не больно.
И правда. Только усталость ушла. Та самая, что копилась годами.
Дом
Сейчас сижу у окна с чаем. Вечер, в окнах напротив зажигается свет. Где-то на Правобережье Людмила Петровна укладывает правнука спать, читает ему сказки.
Может, она и способна любить по-настоящему. Просто не меня.
Я больше не спрашиваю себя, за что меня выгнали. Не за что. Я была временной. Всегда была. Просто не знала.
Теперь знаю. И это, странно, даёт опору. Правда лучше иллюзий.
Пятьдесят два. Одна. С нуля. Страшно.
Но впервые за двадцать два года дышу без оглядки. Не боюсь сказать лишнее, сделать что-то не так, расстроить кого-то.
Можно просто быть.
Может, дом — это не стены и не прописка. А место, где не нужно растворяться, чтобы остаться.
