— А у тебя совесть есть вообще, Ира? — голос в трубке был как наждачка по стеклу: терпеть можно, но противно.
— Валентина Петровна, доброе утро, — отвечаю, хотя утро уже давно перекосилось после её первого слова.
— Утро добрым не бывает, когда окна грязные, — обиделась она. — Я вот стою, смотрю на солнце — ничего не вижу. Всё в разводах. У меня, между прочим, давление. А Серёжа твой вчера чихал — говорит, у мамы дома грибок! Приезжай, помоги хоть окна протереть, а?
Я отставила чашку с кофе, который так и не успела глотнуть.
Вот ведь умеет человек с пол-оборота настроение испортить. Я ведь себе сегодня пообещала — без нервов, без чужих проблем, просто день тишины. Но куда там.
— У меня отпуск, Валентина Петровна. Хотела немного отдохнуть, — говорю спокойно, хотя уже слышу, как скрипит в голосе сталь.
— Отпуск? — она будто рассмеялась, но без веселья. — Так это же замечательно! Значит, время есть. Или у тебя отпуск от семьи тоже, да?
Вот она — фирменная подача. С улыбкой, но чтоб пробрало.
Я закрыла глаза, сделала вдох и ответила:
— Я правда устала. Хочу просто день дома провести.
— Понимаю, — говорит она, — конечно, устала. Сейчас молодёжь устаёт быстро: час поработает — уже герой. А я, между прочим, в твои годы по две смены отрабатывала и не жаловалась.
Я знала, чем это закончится. Её «понимаю» всегда означало обратное.
— Валентина Петровна, я не смогу сегодня приехать, правда.
— Понятно, — тон у неё стал ледяной. — Значит, чужие люди потом придут, всё сделают. А ты — не дочь, не жена, а… не пойми кто.
И трубку бросила.
Я постояла пару секунд, потом перевела телефон в авиарежим. Пусть думает, что я улетела хоть в Турцию, хоть в никуда.
Прошёл час.
Звонок в дверь.
Ну конечно.
— Ира, открывай, это я, — Сергей за дверью. Голос усталый, с хрипотцой, как после бега.
Я открыла. Стоит. А рядом — мать. В пальто, с сумкой, будто в гости не на час, а на всю осень.
— Что значит — тебе некогда? — с порога пошла в наступление. — Это не просьба, это крик души. У меня давление, Сергей чихает, окна грязные — а она, видите ли, отдыхает!
Я повернулась к мужу, но он только развёл руками. Мол, ну ты же понимаешь — лучше уступи, чем потом слушать неделю.
— Валентина Петровна, у меня тоже дома уборка, и я хотела сегодня заняться собой, — стараюсь говорить спокойно.
— Собой! — она вскинула брови. — У вас у всех сейчас одно «собой». Себя пожалеть, себя порадовать, себя оберечь. А маму мужа — к чёрту, да?
— Вы несправедливы, — сказала я. — Я вас уважаю, но не обязана быть вашей домработницей.
Сергей тихо буркнул:
— Мам, хватит уже, давай без скандалов.
Но мать только махнула рукой:
— Вот видишь, сынок? Я ж тебе говорила — не жену взял, а начальницу. Всё ей не так. И детей не хочет, и на старших плюёт.
Слово «детей» укололо, как иголка под ноготь.
Я посмотрела на Сергея, но он опустил глаза.
— Мам, — выдавил он, — ну перестань.
— Нет уж, пусть знает, — она закипела. — Мы ведь для них старались, Серёжа. Деньги вложили, чтоб потом было на квартиру, на внуков. А теперь… всё пропало!
— Какие деньги? — я почувствовала, как в груди похолодело.
Они переглянулись.
И вот тут всё стало ясно.
История, старая как свет: «надёжное дело», «проверенный человек», «большие проценты». И всё, конечно, «официально». Только потом оказывается, что фирма — пшик, а человек — исчез.
— Мы думали, это шанс, — тихо сказал Сергей. — Ну, для будущего.
— Для какого будущего, Серёжа? Ты видел хоть один документ?
— Да ладно тебе, — он устало потёр лицо. — Ну ошиблись люди, с кем не бывает. Надо как-то помочь.
— Ключевое слово — «надо». И, как всегда, я должна.
Тут Валентина Петровна сложила губы в узкую линию:
— Мы семья, Ира. Семья — это когда вместе. А ты всё про себя да про себя.
— Знаете, — я улыбнулась, — у семьи тоже бывают границы приличия.
Она фыркнула:
— Вот и видно, городская. Всё у вас через бумажку и «моё». А у нас раньше всё было общее: и радости, и горе.
— У вас, может, и было. А у меня — не будет.
Я вышла в коридор, открыла дверь и сказала спокойно:
— Мне нужно поработать. Простите.
Сергей молчал, мать посмотрела на меня, как на предателя, и вышла, топая каблуками.
Вечером, когда Сергей вернулся, я ждала грозу. Но он был странно тихий.
Сел за ноутбук, будто меня рядом нет.
— Ты хотя бы документы видел? — спросила я.
— Ир, — не поднимая глаз, — хватит копаться в чужом. Это родители. Им сейчас и так тяжело.
— А мне, значит, легко?
Он ничего не ответил.
Я легла спать, но сон не шёл. Ночью мигнул экран телефона. СМС от Таньки, моей подруги, работает в банке:
«Твои родственники засветились в списках. Там афера. Пусть готовятся — дело откроют.»
Я лежала и смотрела в потолок.
Не жалость, не злость — пустота.
Понимала одно: вот откуда теперь пойдёт настоящая буря.
Прошло четыре месяца. Октябрь. Вечерами холод, листья липнут к ботинкам, дворники чертыхаются.
А у Валентины Петровны в глазах поселилась усталость — такая, что никакие кремы не спасут. Виктор Михайлович, её муж, стал говорить тихо, медленно, будто каждое слово теперь через долги проходит.
Сергей держался, как будто всё под контролем. Но я-то видела: ночами не спит, считает что-то, потом стирает.
Однажды вечером он зашёл на кухню и сказал:
— Нам надо поговорить.
Я стояла у раковины, мыла чашку.
— О чём?
— У родителей совсем беда. Кредиты, коллекторы. Если не вмешаемся — их выгонят.
Я почувствовала, как сжимаются пальцы.
— «Мы» — это кто?
— Ну… мы. Семья.
Я повернулась к нему.
— Нет, Серёж. Семья — это ты и я. Родители — это твои дела.
Он тяжело выдохнул, сел, глядя в пол.
— Ира, ты же понимаешь, у нас есть вариант.
Я уже знала, к чему ведёт.
— Какой?
— Ну… временно оформить твою квартиру на них.
Я даже не сразу поняла, что он сказал.
— Это моя квартира, добрачная.
— Я знаю. Просто пока они выберутся, потом всё обратно.
Я усмехнулась.
— Серёж, ты хоть сам веришь в это «потом»?
— А что мне делать? Смотреть, как их выкинут?
— А я тут при чём?
Он встал, сжал кулаки.
— Ты бессердечная, Ира.
— Нет, — спокойно сказала я, — я просто больше не хочу быть дураком, который всегда платит за чужие ошибки.
Он ушёл хлопнув дверью.
И я знала: с этого дня всё пошло под откос.
Потом началось тихое давление.
Мать его звонила через день. Сначала — «просто спросить». Потом — упрёки:
— Ирина, вы ведь живёте у нас в квартире, могли бы хоть частично помочь.
— Это моя квартира.
— Ну, формально, может быть. Но ведь Серёжа с тобой. Значит, общая жизнь, общие решения.
И так, шаг за шагом, они пытались меня согнуть.
А я держалась.
Однажды Сергей принёс пакеты с продуктами.
— Это что? — спрашиваю.
— Мама просила приготовить им обед. Завтра отвезу.
Я посмотрела на мясо, крупы, овощи — целая гора. И вдруг так отчётливо поняла: я больше не обязана никому доказывать, что не эгоистка.
— Не отвезёшь, — сказала я. — Хочешь — сам вари.
Он молча развернулся и вышел.
Я достала мусорный пакет и высыпала всё туда.
Тишина на кухне звенела, как колокол.
К вечеру позвонила сестра Лена:
— Ириш, ну ты тоже не перегибай. Родителей мужа нельзя бросать.
— Лена, я их не бросаю. Я просто перестала себя ломать.
— Ну, может, поговори с ним спокойно?
Я выключила звук. Не хочу.
А потом настала суббота. Холодная, промозглая. Сергей зашёл, бросил на стол ключи от машины.
— Я решил: продам машину, помогу им сам. Но знай, я тебе этого не забуду.
— А я не забуду, что ты вообще предложил забрать у меня моё.
Он шагнул ближе.
— Может, тебе вообще одной пожить?
— Может, — ответила я. — Даже нужно.
Я пошла в спальню и закрыла дверь.
После той субботы мы с Сергеем жили как соседи, случайно оказавшиеся в одной квартире.
Он — на диване в гостиной, я — в спальне. Разговаривали коротко, по делу: «Соль где?» — «В шкафу».
Никаких «доброе утро», никаких «как дела». Даже кот, наш дворовый рыжик, перестал к нему подходить — чувствовал, наверное, что дом стал холоднее, чем ноябрь за окном.
Я поначалу пыталась думать, что это временно, что остынет, поймёт. Но время только делало стены толще.
По вечерам он закрывался в ванной с телефоном и тихо шептался с матерью. Голос у него становился мягкий, почти детский — таким он со мной уже давно не говорил.
Иногда через тонкую дверь доносилось:
— Мам, потерпи, я ещё попробую с ней поговорить… Ну да, упёртая… Да нет, не злая, просто… себе на уме…
Я тогда сидела на кухне, пила чай и думала, что, похоже, у нас теперь трое в браке. Только я там лишняя.
Всё рухнуло в один вечер, будний, скучный, серый. Я пришла с работы, сняла сапоги, захожу на кухню — на столе лежит папка.
Сергей стоит рядом, как чиновник, и говорит:
— Вот. Доверенность. Подпиши, пожалуйста. Я сам всё оформлю.
Я открыла — документы на квартиру.
— Это что? — спрашиваю, хотя и так всё ясно.
— Просто чтобы можно было оформить временно залог. Без этого банк не даст отсрочку. Потом всё вернём.
Я медленно закрыла папку, поставила на стол.
— Нет.
Он будто не услышал.
— Ира, ну ты что, совсем каменная? Это же мои родители. Они на улице окажутся!
— Сергей, — говорю тихо, — а ты сейчас слышишь, что просишь? Ты хочешь, чтобы я своими руками отдала то, что копила десять лет. За чужие ошибки.
Он подошёл ближе, уставился прямо в глаза:
— Ты хочешь, чтобы они умерли в нищете?
— Я хочу, чтобы перестали грабить под видом помощи.
Он отступил, ударил кулаком по столу — глухо, без силы.
— Ты совесть потеряла.
— А ты — уважение.
И тогда я поняла: всё, точка.
Я встала, открыла шкаф, достала его дорожную сумку и начала складывать вещи — молча, аккуратно, как чужие.
Он сначала смеялся, нервно, потом голос стал сиплый:
— Ты что, серьёзно? Думаешь, без меня справишься?
— Думаю, наконец-то начну дышать, — ответила я спокойно.
Он долго стоял, потом схватил сумку, вышел и хлопнул дверью так, что осыпалась штукатурка с косяка.
И наступила тишина. Та самая, густая, когда даже часы тикают как-то неуверенно.
Первые дни после его ухода были странные. Я вставала рано, ставила чайник, машинально доставала две кружки — потом убирала одну обратно.
По вечерам садилась на диван, ловила себя на мысли, что жду, как скрипнет замок в двери.
Не скрипел.
На третий день пришла Валентина Петровна. Без звонка, как хозяйка.
— Ирина, поговорить надо, — сказала с порога, — я по-хорошему.
Стою, гляжу на неё, и понимаю — не по-хорошему.
— Проходите, — говорю, — чай будете?
— Не до чая. Я так не оставлю. Серёжа у меня с нервами, Виктор Михайлович таблетки глотает, а ты… ты живёшь себе спокойно!
— А что я должна? В петлю лезть вместе с вами?
— Нет, должна быть человеком. Женой!
Я усмехнулась.
— А вы меня такой не считали с самого начала. Помните, «городская лентяйка»?
Она замерла, будто слов не ждала. Потом заговорила тише, но я знала — это перед бурей:
— Ирина, ты думаешь, деньги решают всё. А жизнь длинная, бумеранг вернётся.
— Пусть возвращается, — сказала я. — Только ко мне пусть летит пустой, я своё уже отдала.
Она отвернулась, хлопнула дверью и ушла.
А я впервые за долгое время выдохнула свободно.
Прошла неделя. Тишина стала привычной, даже уютной.
Я начала спать с открытым окном — октябрь уже почти ноябрём пах, но воздух был живой, не как дома раньше.
Соседка тётя Галя, которая сидит на лавочке под окнами, однажды сказала:
— Ирка, гляжу я, будто помолодела ты. Щёки порозовели, глаза блестят. Что, влюбилась?
Я рассмеялась:
— В жизнь, тётя Галя. Просто в жизнь.
Сергей объявился через две недели. Позвонил, когда я уже ложилась спать.
— Нам надо встретиться, — сказал сухо.
— О чём?
— Просто надо.
Встретились в кафе у остановки, где раньше часто сидели летом. Только теперь осень — дождь, витрина в потёках, внутри пахнет сырым тестом и кофе.
Он сел напротив, нервно крутил ложку.
— Я хотел извиниться. За тон, за всё. Мама… она вспылила. Но ты тоже могла бы понять.
— Я всё поняла, Серёж, — сказала я спокойно. — Только теперь уже поздно.
— Поздно? Мы можем начать заново. Я машину продал, долги частично закрыл. Всё налаживается.
— А что изменилось? — спросила я. — Мама перестала мной командовать? Ты стал меня уважать?
Он промолчал.
— Я просто хочу, чтобы всё было, как раньше, — выдохнул он.
— А я — чтобы больше никогда не было, как раньше.
Он посмотрел, будто впервые увидел меня по-настоящему.
— Ты изменилась, — сказал тихо.
— Нет. Просто перестала быть удобной.
Мы сидели молча. Потом он встал, сказал:
— Если что… я рядом.
— Не надо, — ответила я. — Я теперь рядом сама с собой. Этого достаточно.
И ушла, не оборачиваясь.
Жизнь понемногу вошла в колею.
Я устроилась на другую работу — ближе к дому, спокойнее. Стала по утрам ходить пешком до остановки мимо рынка. Там старушки торгуют яблоками, орехами, кто-то семечки жарит — пахнет родным, земным.
Иногда я останавливаюсь, болтаю с ними, и слышу от кого-то:
— Ты, девка, правильная. Не давай себя в обиду.
И я улыбаюсь. Потому что впервые за много лет чувствую: да, я себя защитила.
Однажды вечером, возвращаясь домой, я увидела Сергея у подъезда. Стоял, как вкопанный, руки в карманах, глаза вниз.
— Что случилось? — спросила я.
— Ничего, — сказал. — Просто мимо проходил. Хотел увидеть… тебя.
— Увидел.
— Мама… она теперь по-другому всё вспоминает. Говорит, может, зря так давила.
— Поздно.
— Я понимаю. Но всё равно… если когда-нибудь…
— Не будет, — перебила я. — Всё, Серёж. Мы — разные люди. Ты всё время ищешь, кому помочь. А я просто хочу жить.
Он кивнул, хотел что-то сказать, но не смог.
Постоял немного, потом ушёл.
Я смотрела ему вслед и думала: не злость, не обида — ничего не осталось. Только лёгкая жалость.
Не к нему — к тому, кем мы оба были.
С тех пор прошло почти полгода.
Я привыкла к одиночеству, и оно оказалось не наказанием, а роскошью.
По утрам я включаю радио, пью кофе, глажу кота, читаю новости. Никто не кричит, не требует, не учит жить.
Иногда, проходя мимо зеркала, задерживаюсь и думаю:
«Вот она, та самая Ира, которая смогла».
Недавно зашла Валентина Петровна. Да-да, опять без звонка.
Стояла на пороге, в руках пакет с какими-то булками.
— Не гони, я на пять минут, — сказала тихо.
Я впустила.
Села она на табурет, вздохнула:
— Я тогда… была неправа. Сглупила. Серёжа мне сказал, ты его не выгнала, ты его отпустила. А я всё думала — может, он прав.
— Бывает, — ответила я.
Она достала из пакета бумажку, протянула:
— Вот расписка. Мы долг банку закрыли. Я не хочу, чтоб ты думала, будто мы у тебя чего-то хотим. Просто… прости старую дура.
Я посмотрела на неё, и впервые за всё время не почувствовала ни злости, ни напряжения.
— Мир, Валентина Петровна. Только без скандалов.
— Мир, — кивнула она и ушла.
Когда дверь за ней закрылась, я долго стояла на кухне, глядя в окно. Листья летели, как сгоревшие письма — всё прошлое уходило вместе с ними.
Я наливала себе чай и думала: вот и всё. Конец старой истории.
И начало новой, где я больше никому не должна объяснять, что значит «жить своей жизнью».
В комнате рыжий кот прыгнул на подоконник, зевнул и уставился на улицу.
Я подошла, погладила его по спине и тихо сказала:
— Ну что, Рыжий, похоже, теперь у нас всё по-честному. Без долгов и без чужих драм.
Он мурлыкнул в ответ..
