— Итак, Соня, в среду после смены заедем за ростками, заночуем в городе, а в четверг с утра пораньше на огород. Мама уже весь график набросала, дел по горло.
Дмитрий выдал это своим обыденным, деловым тоном, не отрываясь от экрана планшета, где мелькали какие-то чертежи. Он говорил о предстоящих свободных днях так, будто речь шла о покупке хлеба в ближайшем ларьке — как о чём-то неизбежном, не подлежащем сомнению. Для него это и было именно так. Февраль уступал марту, и огородный сезон, подобно смене времён года, наступал неумолимо, поглощая все уик-энды до глубокой осени.
София неспешно опустила газету на колени. Она сидела напротив, в мягком пуфе, и до этого мига в комнате царил уютный вечерний лад, сотканный из приглушённого света бра и лёгкого шелеста бумаги. Теперь этот лад раскололся.
— Я не собираюсь отдавать единственный выходной твоему огороду и твоим грядкам! У меня свои намерения, и в них нет места для прополки под присмотром твоей родительницы!
Её голос прозвучал ровно, без намёка на гнев. Это было не начало ссоры. Это была фиксация позиции. Холодная и окончательная. Дмитрий наконец оторвался от планшета и взглянул на неё так, будто она внезапно заговорила на диалекте. Он несколько раз моргнул, пытаясь осмыслить услышанное.
— В каком смысле? — переспросил он, и в его голосе уже прорезались нотки недоумения. — Что значит «не собираюсь»? Мама с отцом нас ждут. Мы же из года в год так поступаем.
— Вот именно. Из года в год. И из года в год я возвращаюсь в понедельник вечером с ноющей шеей, грязью под ногтями и устойчивым ощущением, что меня использовали как дармовую силу. С меня довольно.
Она говорила всё так же ровно, положив ладони поверх газеты. Её поза излучала полную уверенность. Это вывело Дмитрия из оцепенения. Он захлопнул крышку планшета с резким стуком, который нарушил вечерний покой гораздо грубее, чем её слова.
— Это называется не «использовали», а «поддержка родным»! — он повысил голос, его лицо начало краснеть. — Они нас просят, потому что сами уже не в силах! Это же родовой обычай, в конце концов!
София едва заметно усмехнулась, но усмешка вышла острой.
— Обычай? Дмитрий, давай именовать вещи правильно. Ваш родовой обычай — это когда твоя мама определяет, что и где высаживать, а все остальные безмолвно исполняют её распоряжения. Это не поддержка, это отряд. И я в этот отряд больше не вербуюсь. Мои свободные дни принадлежат мне.
Он вскочил и зашагал по комнате. Его досада нарастала с каждым её умиротворённым словом. Он не понимал. Он просто не мог вместить в разум, как можно так мыслить. Поддержка родным была для него аксиомой, священным долгом, который не обсуждается. А она разбирала этот долг с холодностью анатома, обнаруживая в нём лишь принуждение и чужую власть.
— То есть тебе просто безразлично? Безразлично, что отец в одиночку будет волочить эти мешки с удобрениями? Что мать будет ползать на коленях по грядкам, пока ты тут будешь… чем ты вообще собираешься заниматься?
Он замер напротив неё, возвышаясь и глядя сверху вниз, словно этот телесный перевес мог дать ему верх в споре.
— У меня свои намерения, — повторила она, не отводя взгляда. Она не уточнила, какие именно, и это бесило его ещё сильнее. Эта недосказанность казалась ему насмешкой. — И они, поверь, гораздо приятнее, чем вдыхание запахов перегноя и выслушивание нравоучений о том, как неправильно я держу грабли.
— Ты просто себялюбица, — прошипел он. Аргументы иссякли, и он перешёл к тому, что считал неопровержимым приговором. — Думаешь только о себе и своём удобстве. Неуважение к моей родне, вот что это.
София выпрямилась в пуфе. Её умиротворение, казалось, обрело стальную прочность.
— А твои еженедельные выезды «на поддержку» за счёт моего личного времени и сил — это уважение ко мне? К нашей с тобой паре? Или наша пара для тебя — это лишь довесок к твоей родительской? Ты отправляйся, Дмитрий. Поддерживай. Будь образцовым сыном. Но без меня. Я в этом больше не участвую.
Он смотрел на неё несколько долгих мгновений, его челюсти были плотно сжаты. Он ждал, что она дрогнет, отведёт взгляд, отступит. Но она смотрела прямо, и в её глазах он не видел ничего, кроме холодного, бесповоротного решения. Поняв, что стену не пробить, он резко развернулся, схватил с софы свою парку и направился в коридор.
— Хорошо. Я отправлюсь один. И передам родным, что их сноха слишком поглощена своими важными занятиями. Посмотрю, как тебе понравится сидеть тут одной, пока нормальные люди делом занимаются.
Он начал обуваться, нарочито громко топая и возясь с застёжкой на кроссовках. Это была его последняя, жалкая попытка вызвать в ней хоть какое-то чувство вины. София не сдвинулась с места. Она просто сидела в пуфе, глядя в темноту окна, и молчала, пока за ним не закрылась входная дверь.
Четверговое утро встретило Дмитрия не ароматом свежезаваренного кофе, который обычно готовила София, а густой, вязкой тишиной. Он встал, надел рабочую одежду, больше похожую на лохмотья, и в одиночестве выпил остывший напиток на кухне. Каждый его жест был подчёркнуто громким, каждый шаг по квартире — тяжёлым. Он всё ещё надеялся, что этот шум выманит её из спальни, что она появится на пороге — заспанная, виноватая, готовая сдаться. Но дверь спальни оставалась плотно закрытой. Его отъезд был похож на бегство обиженного ребёнка — он даже не стал прощаться.
Огород встретил его привычной суетой. Отец уже вытаскивал из сарая инвентарь, а мать, в своём неизменном переднике и с боевым настроем в глазах, разворачивала на веранде свиток с планом посадок. Этот план, нарисованный на склеенных листах ватмана, был главным документом их семейной власти. Работа закипела. Дмитрий таскал мешки с торфом, вскапывал тяжёлую, мокрую землю, которая налипала на лопату, делая её неподъёмной. Солнце палило, пот заливал глаза, а спина, отвыкшая от таких нагрузок, начала ныть тупой, монотонной болью.
— Ничего, сынок, мы с отцом привыкли, — говорила мать, проходя мимо с ведром. — Не впервой всё на своих плечах тащить. Сонечке-то, поди, некогда, дела у неё городские. Отдыхать надо, конечно. Молодость.
Она не спрашивала, почему София не приехала. Она просто констатировала, и в этой констатации было столько ядовитого сочувствия, что Дмитрию хотелось выть. Он работал за двоих, пытаясь этой звериной усталостью заглушить гнев и обиду. Он доказывал — себе, матери, отсутствующей Софии — что он настоящий мужчина, правильный сын. Но к вечеру понедельника от праведного гнева не осталось и следа. Была только свинцовая усталость во всём теле, гудящие мышцы и одно-единственное желание — рухнуть в постель. Он пах землёй, потом и дымом от бани. Его руки были в мозолях и ссадинах. Он чувствовал себя старым и выжатым.
Он вставил ключ в замок их городской квартиры, ожидая, что его встретит та же обиженная тишина. Но едва он вошёл в прихожую и включил свет, как ключ повернулся в замке снова. Дверь открылась, и на пороге появилась София. Дмитрий замер. Контраст был настолько чудовищным, что на секунду ему показалось, будто он видит мираж. Она была в струящемся шёлковом платье кремового цвета, на изящных туфлях. Её волосы были уложены в утончённую причёску, а от кожи исходил тонкий, дорогой аромат каких-то незнакомых ему духов — смесь мускуса и бергамота, который резким диссонансом ворвался в его мир запахов пота и компоста. В руках она держала пышный букет алых тюльпанов. Она выглядела отдохнувшей, сияющей и совершенно чужой.
Она вошла, легко скользнув мимо него, и её шёлковое платье на мгновение коснулось его грязной рабочей куртки. Дмитрий ощутил это прикосновение как удар током.
— Где ты была? — прошипел он сквозь зубы. Это был не вопрос. Это было обвинение, вынесенное и готовое к исполнению.
София, не оборачиваясь, прошла на кухню. Он услышал, как она открыла кран, наполняя вазу водой. Её движения были плавными, неторопливыми, будто его присутствие, его гнев, его сама суть были не более чем предметом интерьера. Она вернулась в прихожую, поставила вазу с цветами на консоль и только после этого повернулась к нему.
— У меня тоже есть родовые обычаи, — спокойно ответила она, поправляя лепесток на одном из тюльпанов. Её взгляд был ясным и прямым. — По четвергам мы с мамой ходим в филармонию, а по понедельникам обедаем в бистро. Так было всегда, до нашей с тобой свадьбы. Я просто решила к ним вернуться. Ты ведь не против? Или твои родовые обычаи почему-то важнее моих? Если так, то тебе придётся это обосновать. Я слушаю.
Слова Софии упали в оглушённое сознание Дмитрия, как камни в густой ил. Они не вызвали всплеска, а просто утонули, оставляя после себя лишь круги недоумения. Его мозг, перегруженный физической усталостью, отказывался обрабатывать эту изящную, убийственную логику. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, даже извинений. Но он не был готов к тому, что его священную, неоспоримую правоту возьмут, препарируют и подадут ему же на блюде в качестве аргумента против него самого.
— Обосновать? — хрипло переспросил он. Вся его злость, накопленная за два дня тяжёлого труда, вдруг показалась ему неуместной и грубой перед лицом её ледяного спокойствия. — Какие тебе нужны обоснования? Посмотри на меня! Я два дня спину гнул, поддерживал родным! А ты… ты в филармонии была? В бистро? Ты развлекалась, пока я работал!
Он ткнул в себя грязным пальцем, словно его чумазая куртка и въевшаяся в кожу земля были главным и неоспоримым доказательством его правоты. Он выставил свою усталость напоказ, как боевое ранение, полученное в справедливом бою.
— Да, — всё так же ровно подтвердила София. Она сделала шаг в сторону, к зеркалу, и мельком оглядела свою причёску. Этот жест был настолько обыденным, настолько выбивающимся из накалённой атмосферы, что показался Дмитрию верхом цинизма. — Я развлекалась. А ты работал. Каждый из нас провёл свободные дни так, как считал нужным. Или ты хочешь сказать, что твой выбор был единственно верным, а мой — ошибочным? На каком основании?
— На основании того, что есть слово «надо»! Есть долг! — он почти сорвался на крик, но сдержался, понимая, что это лишь покажет его слабость. — Мои родители — пенсионеры. Они не могут сами вскопать пятнадцать соток! Это не развлечение, это необходимость!
— Это их необходимость, Дмитрий. Не моя. Твоя мать — взрослый, дееспособный человек, которая каждый год решает завести огород, масштабы которого не соответствуют её физическим возможностям. Это её осознанный выбор. Почему последствия этого выбора должны становиться моей обязанностью? Почему её увлечение должно отменять мои планы на жизнь?
Каждое её слово было точным, выверенным ударом. Она не нападала, она лишь вскрывала абсурдность его позиции, заставляя его самого заглянуть в эту пустоту. Понятие «долг», в которое он так верил, на её языке звучало как «обслуживание чужого увлечения».
— Это не увлечение, это… это еда! Ягоды! Мы же потом сами их едим всю зиму!
Это был его последний, как ему казалось, козырь. Практическая польза. Но София лишь едва заметно вскинула бровь.
— Правда? Давай посчитаем. Стоимость бензина на шесть поездок в месяц. Стоимость ростков, удобрений, средств от вредителей. Стоимость твоего и моего времени, если перевести его в деньги. Я тебя уверяю, за эту сумму мы могли бы круглый год покупать свежие ягоды у фермеров и ни разу не испачкать руки. Так что не надо про еду. Это не про выживание. Это про ритуал. Твой родовой ритуал, в котором мне отведена роль тягловой лошади.
Он замолчал, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Он никогда не думал об этом в таких категориях. Бензин, стоимость времени… Это были понятия из другого мира, из мира его работы. Огород был чем-то иным, святым, не подлежащим калькуляции. Она же взяла и безжалостно всё посчитала, превратив священнодействие в убыточный проект.
— Моя мама тоже уже немолода, — продолжила София, её голос стал жёстче. — У неё болят плечи. По твоей логике, я имею полное право потребовать, чтобы ты на ближайших свободных днях отвёз её в курорт. И не просто отвёз, а был там с ней. Водил её на процедуры, сидел с ней в термальной комнате, гулял по аллеям парка. Это ведь тоже «поддержка родным». Это «долг». Ты готов?
Он смотрел на неё и молчал. Картина, которую она нарисовала, была дикой и невозможной. Он, в курорте, с её матерью… Это было немыслимо.
— Это… это иное, — выдавил он наконец.
— Чем иное? Объясни мне разницу. Я хочу понять. Почему прополка грядок под присмотром твоей матери — это священный долг для нас обоих, а забота о здоровье моей матери — это «что-то иное»? Кто установил эти правила, Дмитрий? Кто решает, какой ритуал и чьи родители важнее? Ты? Твоя мама? Может, есть какой-то родовой устав, с которым я не ознакомилась при замужестве?
Она стояла перед ним, красивая, благоухающая, сильная в своей безупречной логике. А он стоял в грязной одежде, пахнущий землёй и поражением. Он проиграл. Не потому, что у него не нашлось слов. А потому, что он вдруг с ужасающей ясностью понял, что она права. Его мир, построенный на незыблемых понятиях «долга» и «обычаев», рассыпался в пыль под её умиротворённым, испытующим взглядом. Он чувствовал себя не просто уставшим. Он чувствовал себя раздавленным и униженным.
Неделя превратилась в ледяную пустыню, раскинувшуюся в пределах их четырёхкомнатной квартиры. Они двигались по ней, как два бильярдных шара, которые по какой-то неведомой траектории никогда не сталкиваются. Дмитрий ел то, что находил в холодильнике, София готовила что-то лёгкое для себя одной. Он смотрел фильмы по телевизору в зале, она читала в спальне. Даже воздух, казалось, разделился на две несмешивающиеся фракции: его, наполненную глухим, невысказанным упрямством, и её, пронизанную холодным, кристальным спокойствием. Букет тюльпанов на консоли медленно увядал, становясь безмолвным символом их разложения. Лепестки темнели по краям, сворачивались, и к вечеру среды от былой пышности не осталось и следа.
Именно в среду вечером, когда София выбрасывала в мусорное ведро остатки своего триумфального букета, Дмитрий решил, что пора заканчивать эту холодную войну. Он вошёл на кухню, остановился посреди комнаты, скрестив руки на груди. За эту неделю он прокрутил в голове их разговор сотни раз и пришёл к выводу, что был слишком мягок. Он пытался спорить, а нужно было просто настоять.
— Итак, собирайся. Завтра утром едем на огород. Все вместе.
Он произнёс это твёрдо, как командир, отдающий приказ. Никаких «пожалуйста» или «давай обсудим». Только констатация факта, попытка продавить решение силой своего мужского авторитета, в существование которого он отчаянно хотел верить.
София закрыла дверцу шкафчика под раковиной и повернулась к нему. На её лице не было ни удивления, ни возмущения. Она посмотрела на него так, будто он предложил что-то совершенно невыполнимое с технической точки зрения, вроде полёта на Венеру на воздушном шаре.
— Не получится, Дмитрий. У меня на эти свободные дни другие намерения. И они касаются нашего дома.
— Что ещё за намерения? — его голос начал терять металлическую твёрдость, сменяясь раздражением.
— В четверг ко мне приезжает мама. Мы идём на выставку современного искусства, она давно хотела. А в понедельник мы устраиваем здесь завтрак. Придут пара моих подруг с мужьями. Я уже купила игристое и продукты для закусок. Так что, как видишь, дом будет занят.
Она перенесла поле боя. Из абстрактной плоскости «долга перед родными» она перевела его на их территорию, в их квартиру, превратив её в свой плацдарм. И это было последней каплей. Унижение прошлого понедельника, неделя молчания и это новое, демонстративное вторжение её мира в его пространство — всё это слилось в один раскалённый ком ярости.
— Ты это специально делаешь! — взорвался он. — Специально! Чтобы унизить меня, чтобы показать, кто здесь главный! Моя мать должна одна корячиться на огороде, а твоя будет здесь игристое распивать и по выставкам разгуливать? Это твоя цель? Разрушить всё, что связано со мной, с моей роднёй?
Он наступал на неё, сокращая дистанцию, его лицо исказилось от гнева. Он хотел, чтобы она испугалась, чтобы отступила, чтобы её спокойствие наконец треснуло. Но София не сдвинулась с места. Она смотрела на него всё тем же прямым, изучающим взглядом, давая его гневу выплеснуться до последней капли. Она ждала, пока он выдохнется, пока его тирада оборвётся на тяжёлом, прерывистом дыхании.
И когда он замолчал, она заговорила. Тихо, но каждое её слово било наотмашь.
— Я поняла. Твоя знаменитая «родовая традиция» — это не про поддержку и не про ягоды. Это ежегодный тест на покорность для женщины, которая живёт с тобой. Проверка, готова ли она безропотно подчиняться воле твоей матери и ставить её интересы выше своих собственных. Я этот тест провалила, Дмитрий. И знаешь что? Я этому несказанно рада. Я не собираюсь его пересдавать. Никогда.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него.
— Поэтому отправляйся. Отправляйся на свой огород. Проводи там эти свободные дни. И следующие. Можешь вообще все. Отныне твои свободные дни — это твоё личное дело, они меня больше не касаются. Тебе ведь так важен этот ритуал, эта сыновья преданность. Так погрузись в неё полностью. Я думаю, твоя мама будет только счастлива принять заблудшего сына обратно под своё крыло, где ему не будет мешать строптивая и себялюбивая жена. Можешь остаться там. Это освободит и тебя, и меня. Тебя — от необходимости разрываться между двумя роднями, а меня — от необходимости быть частью той, которую я не выбирала.
Это был не ультиматум. Это было изгнание. Холодное, вежливое и бесповоротное. Она не выгоняла его из дома. Она просто стирала его из своей жизни, отправляя обратно по тому адресу, который считала его истинным домом — к его матери и его грядкам. Дмитрий стоял посреди кухни, в которой через день будут смеяться чужие ему люди и пахнуть чужим праздником. Он смотрел на свою жену и понимал, что конфликт исчерпан. Потому что больше не было «их»…
