Вечерний покой в квартире был хрупким и зыбким, как первый лед на луже. Его можно было разбить одним неловким движением, одним громким звуком. Этим звуком стал оглушительный хлопок входной двери.
Светлана стояла на кухне у раковины, беззвучно перебирая столовые приборы в пенящейся воде. Она не обернулась, лишь плечи ее невольно сжались, будто ожидая удара. Так и есть — тяжелые, уставшие шаги по коридору, грохот откидываемой на вешалку куртки. Затем наступила тишина, густая и зловещая. Он проверял телефон. Читал сообщение из банка.
Так оно и началось.
— Светлана!
Его голос, низкий и сдавленный, прорезал тишину, словно нож. Она медленно вытерла руки о полотенце, все еще не поворачиваясь к нему.
— Ты что, сняла депозит?! — он уже стоял в дверном проеме кухни, его лицо, обычно подтянутое и уверенное, было искажено гримасой чистого, неподдельного гнева. — Ты в своём уме? Я же эти деньги маме пообещал!
Он кричал, брызжа слюной. Мельчайшие капельки влаги туманным облачком повисли в воздухе между ними. Светлана молчала, глядя на него своими большими, казалось бы, бездонными глазами. В них читалось не испуганное оцепенение жертвы, а какая-то иная, глубокая и непроницаемая эмоция.
— Отвечай! — он шагнул вперед, сгреб со стола пачку счетов и швырнул ее на пол. Бумаги веером разлетелись по кафелю. — Это же последнее! Все, что было! Ты знаешь, для чего это? Для операции! Ей хуже с каждым днем, а ты… ты…
Он не находил слов, захлебываясь собственной яростью. Его пальцы сжались в кулаки, и он с силой ткнул одним из них в сторону жены.
— Ты никогда не понимала, что такое настоящая семья! Никогда! Для тебя это просто слово! А для меня мать — это… это всё!
Светлана наконец пошевелилась. Она медленно, с невероятным, почти театральным спокойствием наклонилась и стала собирать разбросанные бумаги. Ее движения были плавными, выверенными. Казалось, ни одна мышца на ее лице не дрогнула.
— Я ждал этого перевода три дня! Три дня! — Алексей не унимался, его крик нарастал, заполняя собой все пространство маленькой кухни. — Я звонил в банк, мне сказали… мне сказали, что счет закрыт по твоему распоряжению! Без моего ведома! Как ты посмела?
Он подошел вплотную, заслонив собой свет от люстры. От него пахло дорогим одеколоном и холодным уличным воздухом, но этот привычный запах был теперь отравлен злобой.
— Ты испортила всё! — прошипел он уже прямо ей в лицо. — Ты понимаешь? Всё!
Светлана подняла последний листок, аккуратно сложила стопку и поставила ее обратно на стол. Потом подняла на него взгляд. И в этом взгляде, помимо всей ее ледяной выдержки, промелькнула такая бездонная, копившаяся годами усталость, что Алексея на секунду будто ослепило. Но лишь на секунду. Гнев был сильнее.
Его крик все еще стоял в ушах, но Светлана уже не слышала отдельных слов. Они сливались в оглушительный гул, как набат. Она смотрела на его искаженное лицо, на вздувшуюся на лбу вену, и мысленно отступала назад, в тихую гавань памяти, где он был другим.
Перед ее внутренним взором всплыл другой Алексей. Не в дорогом костюме, пахнущем чужим кабинетом, а в потертой куртке, с запахом осенних листьев и горячего чая из термоса. Они сидели на холодных камнях набережной, глядя на темную воду, и делились не деньгами, не планами на карьеру, а мечтами. Простыми, как хлеб.
— У нас будет большой дом, — говорил он, и его глаза светились в сумерках, как две теплые звезды. — Не дворец, понимаешь? Просто чтобы места хватало. Для детей. Двоих. А лучше троих.
Она смеялась, прижимаясь к его плечу.
— И чтобы сад, — продолжал он, увлеченный своей картиной счастья. — Чтобы яблони цвели. И ты будешь рисовать там, на веранде. А я… а я буду строить им деревянную крепость.
Каким же он был тогда? Нежным. Смешным. Целеустремленным, да, но эта цель была наполнена светом, а не холодным блеском. Он работал сутками, но не для того, чтобы заткнуть за пояс коллег, а для того, чтобы скорее приблизить тот самый дом с яблонями.
А потом началась его стремительная погоня за большими деньгами. Сначала она радовалась его успехам. Но постепенно она стала замечать перемены. Дорогие часы сменили старые надежные. Взгляд стал жестче, оценивающе. В их разговорах все реже звучало «мы» и все чаще — «я». «Я заключил сделку». «Я увеличил оборот». «Я заработал».
Их общая мечта о детях стала разбиваться о суровую реальность. Врачи разводили руками. «Шансы есть, но они невелики», — говорили они. И эта боль, эта незаживающая рана, стала между ними невидимой, но непреодолимой стеной. Светлана винила себя, смиряясь с приговором. Но Алексей… Он воспринял это как личное оскорбление, как доказательство некоего изъяна в устройстве их жизни. Его невысказанная обида на судьбу превратилась в холодное, постоянное упрек в ее адрес. Он никогда не говорил этого прямо, но она читала в его взглядах: «Ты не смогла. Ты не справилась со своим главным предназначением».
И тогда деньги окончательно заняли в его жизни то место, которое должна была занять детская комната. Он стал говорить о «слабых», которых «жизнь ломает», с презрительным сожалением. Он больше не хотел строить деревянную крепость. Он хотел построить неприступную крепость из денег, где его не могли бы достать чужие проблемы и собственная боль.
Светлана смотрела теперь на этого чужого, разъяренного мужчину в ее кухне, и ей хотелось крикнуть: «Куда ты делся? Тот парень с набережной, который хотел троих детей?» Но она молчала. Потому что знала — его уже нет. Его похоронил под собой тот, кто кричал сейчас о деньгах для матери, но давно уже не мог говорить о любви.
Ее молчание, ее отрешенный взгляд, казалось, не остудили его, а, наоборот, разожгли еще сильнее. Он ждал крика, слез, оправданий — привычного топлива для своих обвинений. Но ее тихая стойкость была ему непонятна и оттого еще более ненавистна.
— Что ты уставилась, как истукан? — его голос сорвался на визгливую, почти истеричную ноту. — Деньги есть? Нет! Или тебе плевать? Плевать, что моя мать может умереть?
Он ждал ответа, тяжело дыша, но Светлана лишь смотрела на него, и в глубине ее глаз, казалось, плавился лед, обнажая бездонную, старую боль.
— Ну? — он снова шагнул к ней, и его палец оказался в сантиметре от ее лица. — Скажи хоть что-нибудь! Или ты и правда пустое место? Бездушная кукла, которая только и умеет, что тратить мои кровные?
И тут он произнес то, что висело в воздухе все эти годы. То, о чем он никогда не говорил прямо, но что всегда было его главным, неоспоримым аргументом в любом споре.
— Ты не только ребенка мне не можешь родить, — выдохнул он, и в его голосе прозвучала не ярость, а что-то гораздо более страшное — ледяное, непрощающее презрение. — Так ты еще и последние надежды на спасение моей матери отнимаешь! Ты… пустое место!
Слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое, как свинец. Светлана не отпрянула. Но по ее неподвижному лицу, наконец, прокатилась волна чувств. Не гнева, а чего-то сокрушительного. Ее глаза наполнились влагой, но слезы не потекли. Они просто стояли в них, делая взгляд пронзительно-ярким и бесконечно уставшим. Она смотрела на него с таким достоинством и такой печалью, что ему стало не по себе, и он инстинктивно отвел взгляд.
В этот момент оглушительно зазвонил мобильный телефон, лежавший на столе рядом с разбросанными счетами. Алексей, будто обрадовавшийся возможности отвлечься, резко схватил трубку.
— Да? — выдохнул он, отворачиваясь к окну.
Из динамика послышался тонкий, сладкий голос, который Светлана узнала бы из тысячи. Ольга, его сестра.
— Леш, привет. Ну как? Получила свой нагоняй? — голос звучал язвительно и подобострастно одновременно.
Алексей поморщился.
— Не до этого, Ольга.
— А что тут думать? — продолжала сестра. — Я же тебе говорила, нельзя доверять такие суммы. Она же вся в своих шмотках и этих дурацких красках. Ну что, Света, уже все потратила на свои салоны? Или на очередной мольберт, чтобы рисовать свои каракули?
Светлана слышала каждый слово. Она неподвижно стояла на том же месте, глядя в спину мужу. И впервые за весь вечер на ее губах дрогнуло подобие улыбки. Горькой, без единой капли веселья. Ольга, которая так рьяно встала на защиту «семейных ценностей» и больной матери, даже не подозревала, что ее голос раздается так громко, что слышен по всему кухне.
Алексей что-то пробормотал в трубку и бросил ее на стол.
— Видишь? — снова повернулся он к Светлане, но уже без прежней уверенности. Ее молчаливые слезы и язвительность сестры сбивали его с толку. — Видишь, что о тебе все думают? Вы все против меня. Все!
Его последние слова — «Вы все против меня» — все еще висели в воздухе, но Алексей уже не смотрел на Светлану. Ярость, не нашедшая выхода в ее молчании, требовала нового направления. Он схватил телефон с намерением позвонить в банк, чтобы устроить разнос какому-нибудь менеджеру, чтобы услышать чье-то оправдание, чей-то испуганный голос.
Он прошелся по контактам, нашел номер и набрал его, приложив трубку к уху. Светлана наблюдала, не двигаясь. Ее руки были спокойно сложены перед собой, но в глазах, еще не высохших от слез, читалось странное, почти отстраненное ожидание.
— Да, здравствуйте, — начал Алексей, стараясь говорить официально, но гнев все еще прорывался сквозь зажатую гортань. — Алексей Петров, счет четыре-семь-ноль-два. Моя супруга сегодня закрыла мой депозит. Я требую объяснений!
Он помолчал, слушая, и его брови поползли вверх. Выражение ярости на его лице стало понемногу сменяться растерянностью, а затем новой, холодной волной непонимания.
— Что значит «не выданы наличными»? — переспросил он. — Куда тогда? Куда переведены?
Снова пауза. Его взгляд медленно, будто против воли, переполз на Светлану. Она встретила его взгляд без колебаний.
— На счет… клиники «Экомед»? — он произнес это название так, будто впервые слышал его, хотя это было не так. «Экомед» — частная клиника, известная в городе. Известная тем, что помогает парам, отчаявшимся познать радость материнства и отцовства. Там применяли самые современные, но и самые дорогие методы.
Он опустил руку с телефоном, не дожидаясь окончания разговора. Глаза его были широко раскрыты. Сначала шок, а затем новая, более страшная догадка стала искажать его черты. Он смотрел на жену не как на вора, а как на самого страшного предателя.
— Ты… — его голос был теперь тихим и шипящим. — Ты хотела потратить эти деньги на себя? На свои прихоти? На эту… эту авантюру, когда моя мать умирает?!
Он сделал шаг к ней, и в его движении была уже не просто ярость, а нечто похожее на отвращение.
— Я так и думал! — голос его снова зазвучал громко, набирая силу. — Все эти годы ты не могла смириться! Все эти тайные вздохи, эти разговоры с подругами! И вот теперь, в такой момент, ты решаешься на это? Украсть деньги, предназначенные для спасения жизни, ради своей эгоистичной фантазии? Ради призрачного шанса?!
Он стоял прямо перед ней, тряся телефоном, будто это было неоспоримое доказательство ее вины.
— Ну что, Света? Мама или твои больные фантазии? Ответь же наконец!
Светлана все так же молчала. Но теперь ее молчание было иным. Оно было тяжелым, насыщенным, словно она держала за спиной камень, который вот-вот готова была бросить. И в ее глазах, наконец, появился не свет, а сталь.
Его слова, наконец, разорвали оковы ее молчания. Но не слезами и не оправданиями. Светлана выпрямилась во весь рост, и ее голос, тихий, но отчеканивающий каждый слог, прозвучал с такой силой, что Алексей невольно отступил на шаг.
— Хватит.
Одно-единственное слово, но произнесенное с ледяной властностью, которой он от нее никогда не слышал.
— Твоя мать не умирает, Алексей. Ей не нужна никакая операция. Вся эта история с сердцем — ложь. От первого до последнего слова.
Он замер, уставившись на нее, его разум отказывался верить.
— Что?.. Что ты несешь? Ты совсем спятила? Врачи говорили…
— Врачи говорили о возрастной одышке и легкой аритмии! — перебила она, и в ее глазах вспыхнул огонь долго копившегося гнева. — А все остальное — спектакль, который разыгрывают твоя мать и твоя драгоценная сестра! Они тебя просто водят за нос!
— Молчи! — взревел он, но она уже не могла остановиться. Плотина прорвалась.
— Нет! Ты хочешь правду? Получишь! Ты так любишь копаться в чужих телефонах, проверять мои счета? А заглянул ли ты когда-нибудь в общий компьютер на даче? В тот, где Ольга всегда сидит, когда приезжает? Нет? А я заглянула. Неделю назад. И нашла там их переписку. Они даже не потрудились выйти из мессенджера.
Она сделала паузу, чтобы перевести дух, и ее голос снова стал холодным и неумолимым, как сталь.
— Хочешь узнать, о чем они там шепчутся? Приведу дословно. От Ольги: «Мама, просто попоси немного, скажи, что плохо с сердцем. Он растеряется, растерянные всегда дают деньги». И твоя мать, твоя святая, многострадальная мать, отвечает: «Алексей ничего не поймет, он же в деньгах как свинья в апельсинах. Главное — давление побольше».
Алексей стоял, будто парализованный. Его лицо побелело. «Свинья в апельсинах». Эта фраза, сказанная его матерью, ударила его сильнее любого крика.
— Врали… — прошептал он бессмысленно. — Но зачем?
— Затем, что твоей сестре срочно нужны были деньги на долю в своем «маленьком бизнесе»! А просто так попросить у тебя, своего брата, который стал «таким жестким», она побоялась. Вот и придумали весь этот цирк с умирающей родительницей! И ты повелся. Ты был готов ради этой лжи уничтожить меня. Оскорблять. Унижать. Обвинять в том, в чем я не виновата.
Она смотрела на него, и в ее взгляде теперь не было ни капли жалости. Только горькое торжество и неизбывная боль.
— Я все прочитала, Алексей. И знала все это, когда ты сегодня пришел и начал свой очередной спектакль о «настоящей семье». И знаешь что? Мне стало тебя жаль. Жаль того парня с набережной, которого они так легко обманули. Которого они все считают просто кошельком на двух ногах.
Слова Светланы повисли в воздухе, словно осколки разбитого стекла. Каждое — острое, неумолимое. Алексей стоял, не в силах пошевелиться. Его мир, выстроенный на уверенности в своей правоте и семейной солидарности, рушился на глазах. «Свинья в апельсинах». Эти слова жгли ему мозг.
Он медленно, будто во сне, потянулся к своему телефону, валявшемуся на столе. Его пальцы дрожали, с трудом находя нужный номер. Он не смотрел на Светлану. Он не мог.
Набирал номер матери. Секунды ожидания показались вечностью. Наконец, в трубке послышался сонный, но бодрый голос.
— Алло, сынок? Что так поздно?
— Мама, — его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо. — Скажи мне правду. Твоё сердце… тебе действительно нужна срочная операция?
На другом конце провода воцарилась тишина. Слишком затянувшаяся.
— Лешенька, ну что ты… Конечно, нужна. Врачи сказали…
— Врачи сказали, что у тебя возрастная одышка! — перебил он, и его голос сорвался на крик, полный не ярости, а отчаяния. — Мама, смотри мне в глаза! Я сейчас встану в машину, приеду и посмотрю тебе в глаза! Правда?
Еще одна пауза. Потом он услышал тихий вздох, а затем — всхлип. Сначала тихий, потом все громче. Его мать плакала. Но это были не слезы обиды или боли. Это были слезы стыда.
— Прости, сынок… — прошептала она, заглушая рыдания. — Оленька… она сказала, что это единственный способ… Она умоляла… Говорила, ты стал таким… жестким… черствым… что просто так не дашь… что надо тебя напугать…
Каждое слово било его, как молоток. Он слушал, и ему казалось, что почва уходит из-под ног. Он был не спасителем, не опорой семьи. Он был тем, кого можно обмануть, тем, кого считают настолько «жестким», что с ним можно говорить только языком лжи.
— Прости… — снова простонала мать.
Но просить прощения было уже не у кого. Он бросил трубку, не слушая больше. Телефон со звоном упал на кафель. Алексей отшатнулся от стола и, споткнувшись о табурет, тяжело опустился на пол. Он сидел, прислонившись спиной к шкафу, и смотрел в пустоту. Вся его спесь, вся его уверенность, вся ярость — все испарилось, оставив после себя лишь ледяное, унизительное чувство стыда.
Он поднял руки и увидел, что они трясутся. Он смотрел на эти руки, которые, как он думал, держали всю его семью, а на деле лишь сжимали кошелек, который все хотели у него отнять.
— Я… я все разрушил, — прошептал он в тишину кухни, обращаясь к самому себе. — Во что я превратился?
Он закрыл лицо ладонями, но слез не было. Была только пустота. Глухая, оглушающая пустота. Он потерял все. Доверие жены, которую годами унижал за свою собственную боль. Уважение к матери, которая его обманывала. Веру в семью, которая оказалась миражом. Его сила, его деньги, его власть — все оказалось фальшивым. И он остался один. В тихой, ярко освещенной кухне, на холодном полу, среди разбросанных бумаг, которые теперь казались ему символом всего его рухнувшего мира.
Он сидел на полу, раздавленный. Его тяжелое, прерывистое дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину. Прошло несколько минут, прежде чем он смог поднять голову и посмотреть на нее. Светлана стояла все там же, у стола, ее фигура в свете кухонной люстры казалась отлитой из камня. В ее глазах не было ни злорадства, ни торжества. Лишь усталое, бездонное спокойствие.
— Зачем? — его голос был хриплым и надломленным. — Зачем ты перевела деньги в ту клинику? Чтобы доказать мне, что я ошибался? Чтобы ударить побольнее?
Светлана медленно покачала головой. Она подошла к кухонному шкафу, открыла нижний ящик, где хранились старые папки с документами, и достала оттуда плотную синюю папку. Ее движения были выверенными, лишенными суеты. Она вернулась и молча положила папку перед ним на пол.
Он не решался ее открыть. Его пальцы дрожали.
— Это что еще? Новые доказательства моего идиотизма?
— Открой, — тихо сказала она.
Он щелкнул застежками. Внутри лежали не распечатки переписок и не медицинские заключения. Там были банковские выписки. Старые, за последние несколько лет. Все на ее имя. На ее личный, отдельный счет, о котором он ничего не знал. Он водил пальцем по цифрам, не понимая. Регулярные пополнения. Небольшие суммы. Но за годы они сложились в весьма значительную.
— Что это? — глупо спросил он.
— Это мои деньги, Алексей. Те, что я откладывала все эти годы. Продавала свои картины. Иногда брала небольшие заказы на дизайн. Ты никогда не интересовался.
Он смотрел то на выписки, то на нее, и мозг отказывался складывать картинку.
— Но… «Экомед»… Ты же перевела…
— В «Экомед» я перевела именно эти деньги. Свои. Я купила там квоту на курс лечения. Не для себя. Для нас. Это был мой последний подарок тебе. Тому парню с набережной, который все еще мечтал о деревянной крепости.
Он замолк, пораженный. Воздух выходил из него, как из проколотого шарика.
— А твой депозит… — она продолжила, и ее голос вновь стал твердым, как в начале вечера. — Я сняла твой депозит и перевела его на свой счет только для одного. Чтобы ты увидел эту выписку. Чтобы ты почувствовал, что значит в одну секунду потерять все, что у тебя есть. Как чувствовала себя я все эти годы, живя с тобой. В одиночестве. В тишине. Твой депозит лежит на моем счете. Он цел. Забирай его. Он тебе, я вижу, дороже.
Она повернулась и медленно пошла из кухни. Не бросив больше ни одного взгляда. Не хлопнув дверью. Она просто вышла, оставив за собой пустоту.
Алексей сидел на холодном полу, сжимая в руках папку с ее выписками. Слезы, наконец, вырвались наружу — тихие, горькие, беспомощные. Он смотрел на дверной проем, где только что исчезла ее тень, и понимал, что только что потерял единственного по-настоящему верного человека в своей жизни. Он остался один. В гробовой тишине, которая была громче любого скандала, один на один с пачкой денег, которая оказалась ценнее его брака, его мечты и его собственной души
