Ключи от новой жизни лежали в кармане халата и тихонько позвякивали при каждом её шаге по кухне. Надежда заваривала утренний кофе и прислушивалась к этому звуку, как к музыке. Маленькая металлическая мелодия свободы.
— Надька, ты соль куда дела? — раздался из комнаты требовательный голос.
Голос Валентины Петровны, её свекрови, был особенным. Он умел звучать одновременно слабо и властно, жалобно и требовательно. За три года совместного проживания Надежда научилась различать все его оттенки. Сейчас это был оттенок номер четыре: «Я старая женщина, но ты обязана мне служить».
— На столе, где всегда, — спокойно ответила Надежда, помешивая сахар в чашке.
— Не вижу! Совсем глаза не видят уже, а ты не помогаешь!
Надежда взяла солонку и понесла в комнату. Валентина Петровна сидела на своём троне — широком кресле у окна, укутанная в клетчатый плед, хотя батареи грели исправно. Она не подняла глаз, когда Надежда поставила солонку прямо перед ней на подлокотник.
— Вот, пожалуйста.
— Можно было и раньше принести, не ждать, пока попрошу.
Надежда промолчала. Раньше она пыталась объяснять, спорить, доказывать. Теперь она просто копила. Копила каждое «можно было», каждое «ты должна», каждое «в моём доме». И самое главное — она копила деньги. Втайне, по рублю, по сотне, по тысяче. Три года экономии, подработок, отказов от всего лишнего. И вот теперь ключи от собственной студии лежали у неё в кармане.
Студия была маленькой, на окраине, но она была её. Совсем её. Без свекрови, без упрёков, без необходимости отчитываться за каждую минуту.
— Где Коля? — спросила Надежда.
— На работе уже, наверное. Рано ушёл.
Коля. Её муж. Добрый, мягкий, безвольный Коля. Он любил её, она это знала. Но он больше боялся расстроить мать. Надежда когда-то думала, что всё изменится, когда они переедут отдельно. Но они не переезжали. Валентина Петровна после развода с мужем получила эту двухкомнатную квартиру, и она цеплялась за неё, как за последнюю соломинку. «Это моя квартира, я здесь прописана, я здесь жила всю жизнь». И Коля кивал. Всегда кивал.
Надежда вернулась на кухню и достала телефон. Сообщение от подруги Светы: «Ну что, сегодня переезжаешь?»
«Сегодня», — написала она и сразу же стёрла. Нет, не сегодня. Сегодня она просто заберёт свои вещи. А переедет завтра. Сначала нужно сказать. Сначала нужен повод, чтобы не чувствовать себя предательницей.
И повод пришёл через два часа.
Надежда разбирала шкаф в спальне, складывая свою одежду в большую дорожную сумку. Она делала это тихо, методично, не привлекая внимания. Валентина Петровна дремала в своей комнате после обеда. Коля был на работе. Время было идеальным.
Под стопкой старых журналов на антресолях рука наткнулась на папку. Обычная картонная папка с завязками, немного запылённая. Надежда машинально открыла её, собираясь проверить, не её ли это бумаги. Внутри лежали документы. Она начала листать их, не особо вчитываясь, но вдруг одна фраза зацепила взгляд.
«Договор дарения. Объект недвижимости…»
Надежда замерла. Её пальцы, державшие листок, чуть дрожали. Она перечитала строчку ещё раз. Потом ещё. Это был проект договора дарения квартиры. Этой квартиры. От Валентины Петровны её сыну, Николаю. Дата стояла свежая — позавчерашняя. В разделе «Одаряемый» было написано только имя мужа. Без упоминания супруги. А в примечаниях мелким почерком было добавлено: «На случай развода или смерти дарителя — имущество остаётся за сыном единолично».
Надежда медленно опустила бумагу. Всё встало на свои места. Последние три недели Валентина Петровна вдруг стала странно суетливой. Куда-то ходила, что-то шептала по телефону, нервничала. Коля несколько раз уезжал «по делам», хотя обычно после работы всегда был дома. Они что-то затевали. Они хотели обезопасить эту квартиру от Надежды. На случай развода. Или на случай, если Валентина Петровна внезапно…
Она сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Значит, они уже готовились к её уходу. Или планировали её выгнать. Переписать квартиру только на сына, чтобы у Надежды не было никаких прав. Три года она терпела, три года жила с упрёками и контролем, а они просто ждали момента, чтобы оставить её ни с чем.
Нет. Теперь всё будет иначе.
Надежда сфотографировала документ на телефон, аккуратно положила папку обратно на место и закрыла шкаф. Её дыхание было спокойным, руки не дрожали. Странное дело, но ярость, которая должна была вскипеть, не пришла. Вместо неё пришла холодная, кристально чистая уверенность.
Она вернулась на кухню, села за стол и открыла чат с Колей.
«Нам нужно поговорить. Серьёзно. Приходи сегодня пораньше».
Ответ пришёл через минуту: «Что случилось?»
«Поговорим дома».
Она не стала объяснять. Пусть поволнуется. Пусть почувствует, что происходит что-то важное.
Коля вернулся в шесть вечера, раньше обычного. Лицо у него было встревоженным. Он прошёл в прихожую, стаскивая куртку, и сразу же спросил:
— Надь, что случилось? Мама в порядке?
— Мама в порядке, — ровно ответила Надежда. — Пойдём на кухню.
Они сели друг напротив друга за маленький кухонный стол. Надежда молча достала телефон, открыла фотографию документа и положила перед мужем. Коля посмотрел на экран. Его лицо сначала выразило непонимание, потом растерянность, потом вину.
— Это… откуда ты это взяла?
— Нашла в шкафу. Случайно.
— Надь, я могу объяснить…
— Объясни.
Он провёл рукой по лицу. Его плечи поникли. Он выглядел как школьник, пойманный на списывании.
— Мама боится. Она боится, что когда её не станет, квартира… ну, что будут проблемы. Она хочет, чтобы всё было чисто оформлено. Это просто юридическая формальность.
— Формальность, — повторила Надежда. — Юридическая формальность, которая лишает меня любых прав на это жильё. Коля, мы женаты три года. Я прописана здесь. Я вкладывала свои деньги в ремонт ванной комнаты. Я покупала мебель на кухню. И вот теперь вы с мамой решили подстраховаться?
— Не так! Не так, Надь, ты не понимаешь…
— Тогда объясни мне так, чтобы я поняла. Объясни, почему ты не сказал мне об этом? Почему это делается за моей спиной?
Коля молчал. Он смотрел в стол, его пальцы нервно барабанили по столешнице. Наконец он выдохнул:
— Мама настояла. Она сказала, что так будет правильно. Что это её квартира, и она имеет право распоряжаться ею, как хочет. Я не мог ей отказать. Она же старая, она волнуется…
— Она волнуется, — повторила Надежда. — А ты? Ты волнуешься? О нас? О нашей семье? Или я для тебя просто временная жилица, которая может в любой момент оказаться на улице?
— Надя, ну что ты говоришь! Я тебя люблю, ты же знаешь!
— Знаю, — кивнула она. — И именно поэтому я не хочу больше играть в эту игру.
Она встала, прошла в спальню и вернулась с уже собранной дорожной сумкой. Коля смотрел на неё широко раскрытыми глазами.
— Ты что… ты уходишь?
— Я ухожу. Я сняла себе студию. Маленькую, но свою. Где мне не нужно будет объясняться за каждую чашку, не вовремя помытую. Где мне не нужно будет бояться, что меня в любой момент выставят. Где я буду хозяйкой.
— Надь, не надо, давай поговорим, давай всё обсудим…
— Мы три года обсуждали. Три года ты говорил «потерпи», «мама пожилая», «скоро переедем». Но мы не переехали. И не переедем. Потому что ты не можешь выбрать между мной и ей. А я больше не хочу быть в ситуации, где нужно выбирать между мной и кем-то ещё.
В этот момент в кухню вошла Валентина Петровна. Она услышала голоса и пришла посмотреть, что происходит. Увидев Надежду с сумкой, она остановилась в дверях.
— Что происходит?
Надежда повернулась к ней. Её голос был спокойным и холодным, как лёд.
— Я ухожу, Валентина Петровна. Вы получите то, чего так хотели. Квартиру только для себя и сына. Без меня. Без «чужой женщины».
Лицо свекрови на мгновение исказилось торжеством, но она быстро взяла себя в руки и изобразила удивление.
— Надя, милая, о чём ты? Какие глупости! Коля, скажи ей что-нибудь!
Но Коля молчал. Он сидел за столом, уткнувшись взглядом в пол, и его молчание было громче любых слов.
Надежда подошла к вешалке, сняла куртку. Коля вдруг вскочил, бросился к ней, схватил за руку.
— Надя, не уходи! Пожалуйста! Я всё исправлю, я с мамой поговорю, мы разорвём этот договор!
Она посмотрела на него. В его глазах были слёзы. Настоящие. Он действительно не хотел, чтобы она уходила. Но он также не хотел ссориться с матерью. И между этими двумя нежеланиями он просто стоял, парализованный, не в силах сделать выбор.
— Коля, — тихо сказала Надежда. — Я три года ждала, когда ты выберешь меня. Выберешь нас. Но ты не выбираешь. Ты просто хочешь, чтобы всё решилось само собой. Но так не бывает. И я больше не буду ждать.
Она мягко высвободила свою руку, надела куртку и взяла сумку. Валентина Петровна вдруг заговорила, её голос был резким:
— Уходишь? Ну и иди! Думаешь, он без тебя не проживёт? Найдём ему другую, нормальную, которая семью уважать будет!
Надежда остановилась на пороге. Она обернулась и посмотрела на свекровь. В её взгляде не было ненависти. Только жалость.
— Вы его не отпустите никогда, правда? Он так и будет жить с вами до старости, один, потому что ни одна женщина не выдержит вашего контроля. Вы не любите его. Вы просто боитесь остаться одна.
Валентина Петровна побледнела. Её рот открылся, но слова не вышли. Надежда развернулась и вышла из квартиры.
Она спустилась по лестнице, вышла на улицу. Был вечер, зажигались фонари. Холодный осенний воздух обжёг лёгкие. Она достала телефон и набрала Свету.
— Света, я выхожу. Встретишь меня у новой квартиры?
— Уже еду! Молодец, подруга. Ты это сделала!
Надежда засунула руку в карман халата — нет, уже в карман куртки — и нащупала там ключи. Они тихо позвякивали. Музыка свободы.
Она шла по вечерней улице, и с каждым шагом становилось легче дышать. Позади осталась квартира, где она три года была гостьей. Впереди была крошечная студия, где она была хозяйкой. И это было важнее квадратных метров.
Через неделю Коля пришёл к ней. Он стоял у двери её новой квартиры, помятый, с синяками под глазами.
— Можно войти?
Она пропустила его. Он прошёл внутрь, огляделся. Студия была правда маленькой, но уютной. Надежда успела расставить цветы, повесить шторы, разложить книги на полке.
— Красиво у тебя, — тихо сказал он.
— Спасибо.
Они сели за маленький столик у окна. Коля долго молчал, потом заговорил:
— Я расторг договор дарения. Сказал маме, что не подпишу его. Мы поругались. Сильно поругались.
Надежда кивнула. Она не спрашивала подробностей. Ей было всё равно.
— Надя, я понял. Понял, что ты была права. Я был трусом. Я боялся сделать выбор, и в итоге потерял тебя. Я хочу всё исправить. Хочу, чтобы ты вернулась.
— Вернулась куда, Коля? В ту же квартиру, к той же свекрови, в ту же жизнь?
— Нет. Я хочу, чтобы мы съехали. Отдельно. Мама может жить одна, она справится. Или мы найдём ей сиделку, я буду платить. Но мы будем жить сами. Ты и я.
Надежда посмотрела на него. В его глазах была надежда, настоящая, отчаянная надежда. Три года назад она бы расплакалась от счастья, услышав эти слова. Но сейчас она чувствовала только усталость.
— Коля, ты говоришь это сейчас, потому что я ушла. Потому что ты испугался. Но что будет через месяц? Через полгода? Мама заболеет, или заплачет, или скажет, что ей плохо одной. И ты снова начнёшь метаться между нами. И я снова буду чувствовать себя виноватой за то, что хочу жить своей жизнью.
— Не будет так! Я обещаю!
— Ты не можешь этого обещать. Потому что ты не изменился. Ты просто испугался одиночества.
Она встала, подошла к окну. За окном шумел город. Где-то там жили люди, которые не боялись делать выборы. Которые не цеплялись за прошлое. Которые строили свою жизнь, а не жили чужой.
— Коля, я не вернусь. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь мы попробуем снова. Но сначала тебе нужно научиться жить без мамы. И без меня. Научиться быть самостоятельным. А мне нужно научиться не ждать, когда кто-то другой сделает меня счастливой. Я сама сделаю себя счастливой.
Коля молчал. Потом медленно кивнул. Он встал, подошёл к двери.
— Я буду ждать.
— Не жди. Живи.
Он ушёл. Дверь закрылась. Надежда осталась одна в своей маленькой квартире. Она подошла к столу, где стояла чашка остывшего чая. Взяла её, отпила глоток. Горький, холодный. Но свой.
Она улыбнулась.
В кармане халата тихо позвякивали ключи от новой жизни. И это была лучшая музыка, которую она когда-либо слышала.
