Тишина в квартире была особой: густой и вязкой. Она впитывала в себя все звуки: щелчки клавиатуры из комнаты Артема, гул трамвая за окном, даже ее собственное дыхание. Эта тишина принадлежала Элеоноре Викторовне. Как и все остальное.
Ярослава пила вечерний чай на кухне, одна. Свекровь давно удалилась к себе смотреть сериал, Артем был в своем виртуальном мире. Она наслаждалась этими единственными за весь день двадцатью минутами одиночества. Пока не пролила чай. Сахарница намокла, липкая лужица растеклась по столу. Нужна была тряпка. В прихожей стоял старый комод Элеоноры Викторовны, «святое место», где хранилось все — от пуговиц до семейных тайн. Ярослава знала, что старые тряпки — в нижнем ящике.
Она присела на корточки, потянула за ручку. Ящик заскрипел, неохотно поддался. И там, под стопкой выцветших салфеток, она увидела не тряпку. Зеленую картонную папку. «Документы». Рука потянулась сама. Сердце застучало прямо в горле. Она приоткрыла папку.
Сверху лежало старое завещание. То самое старое завещание, которое Элеонора Викторовна с торжеством показывала им с Артемом после свадьбы, пообещав свою долю в трехкомнатной хрущевке сыну. «Будете жить со мной, присматривать за старухой». Ярослава тогда умилилась. Глупая.
Она отодвинула листок. И увидела новый. Написанный на обычной офисной бумаге, датированный двумя неделями назад. Все те же буквы, твердый и безличный почерк.
«…все свое имущество, в том числе 1/2 долю в квартире по адресу… завещаю своему брату, Иванову Виктору Сергеевичу…»
Ярослава перечитала. Еще раз. Воздух в легких застыл. Брат Виктор. Тот самый, которого она видела раз в жизни — на их свадьбе. Он тогда напился в стельку, пытался поймать голубей на площади и орал, что все бабы — стервы. Элеонора Викторовна с тех пор о нем не вспоминала. Стыдно.
И вот теперь — ему. Ему, а не единственному сыну. Не внуку, который спит в соседней комнате.
Вот значит как. Все эти три года жизни под одной крышей, эти улыбки, эти «мамочка, как вкусно», эти стиранные носки и вымытые полы — все это впустую. Она здесь не семья. Она — прислуга. Временный персонаж, которого можно выгнать в любой момент. Вместе с ее ребенком.
Сидя на холодном полу прихожей, она вцепилась в зеленую папку и не могла пошевелиться. В ушах стоял оглушительный звон. Это был не гнев. Холодное, парализующее осознание собственной ничтожности в этой системе координат.
— Ярочка, ты где? — из своей комнаты окликнул Артем.
Она вздрогнула, словно пойманная на месте преступления. Истерично сунула папку назад, под салфетки, захлопнула ящик. Поднялась. Ноги были ватными.
— Иду, — выдавила она, и голос прозвучал чужим.
Она подошла к раковине, плеснула воды в лицо. Вода была ледяной, но не помогла. В отражении в темном окне на нее смотрело бледное, испуганное лицо. Лицо жертвы.
«Нет, — вдруг отрезал какой-то внутренний голос. Тихий, но очень четкий. — Нет. С меня хватит».
Она вытерла лицо и пошла в комнату к мужу. Ей нужно было улыбнуться. Сейчас все как всегда. А завтра… Завтра начнется война.
***
Мысль о Михалыче пришла сама — тихая, настойчивая, как щелчок затвора. Не план даже, а инстинкт. Слабое место Элеоноры Викторовны — ее репутация. Идеальная мать, образцовая хозяйка, столп. Любой намек на скандал, на публичное обсуждение ее «грязного белья» был для нее хуже ножа. А Михалыч… Сергей Михалыч, их сосед с пятого этажа, был не просто бывшим участковым. Он был живой легендой двора, человеком с неподкупным авторитетом. Его слово здесь значило больше, чем любая бумажка.
На следующий день, дождавшись, когда Артем уедет на работу, а свекровь углубится в изучение каталога очередной распродажи, Ярослава оделась и вышла из квартиры с пустым конвертом в руках. Предлог был прост: «Артем документы забыл, соседке отнести».
Она поднялась на пятый этаж. Сердце опять колотилось, но теперь не от страха, а от адреналина. Она чувствовала себя диверсантом на вражеской территории. Нажала на звонок.
Дверь открыл сам Михалыч, в старом растянутом свитере, с паяльником наготове. От него пахло канифолью и яблоками.
— Ярослава? — удивился он, прищурившись. — Что случилось? Артем как?
— Все в порядке, Сергей Михалыч, — она выдавила улыбку. — Он вот документы эти… дома оставил. Просил передать. — Она протянула пустой конверт.
Михалыч взял, почуял неладное. Он же не вчера родился. Бывших участковых не бывает.
— Заходи, чайку попьешь. Один я тут, с паяльником разговариваю.
Она вошла. В квартире было уютно и по-мужски небрежно. Он положил паяльник на подставку, сгреб со стола радиодетали.
— Садись. Что-то ты бледная, девочка. Элеонора Викторовна не загоняет?
Кажется, он все понял. И это был ее шанс.
— Да нет, что вы… — Ярослава сделала глоток чая. Руки дрожали, и она специально поставила кружку, чтобы он это видел. И начала — тихо, сбивчиво, делая вид, что проговорилась. — Просто… голова кругом. Наша семья… такая дружная, а тут такое…
— Что «такое»? — Михалыч откинулся на спинку стула, сложил руки на животе. Взгляд — пристальный, профессиональный.
— Да так… ерунда. Свекровь брату своему, Виктору, знаете, наверное, такого… все завещание переписала. Нашу с Артемом долю. А у нас же Миша маленький… — Она замолчала, сделала вид, что борется со слезами. — Просто не знаю, как Артему сказать. Он ее боготворит. Для него это такой удар будет… Лучше я не знаю. Лучше я не говорила.
Она подняла на него глаза — честный, страдающий взгляд. Не просьба о помощи. Исповедь. Женская, беззащитная.
Михалыч молчал секунд десять. Потом тяжело вздохнул.
— Виктор… А, тот тип, что на твоей свадьбе, который голубей ловил? — он фыркнул. — Ну, Элеонора Викторовна, дает… Хитроватая баба, что говорить. Умная, но хитроватая.
— Я ничего не хочу, Сергей Михалыч, честно! — Ярослава всплеснула руками, доводя спектакль до совершенства. — Просто чтобы мой ребенок на улице не оказался. Я молчать буду, как партизан. Только… вы не говорите никому, ладно? Я просто… выговорилась.
— Понятно все, — отрезал Михалыч. Его лицо стало серьезным, каменным. — Иди, девочка. Не трясись. Все будет хорошо.
Она ушла, оставив его с этим знанием. Зерно было посеяно. Теперь оставалось ждать.
Ждать пришлось недолго. Вечером того же дня Михалыч, якобы зайдя «за отверткой», застал за семейным ужином всех — ее, Артема и Элеонору Викторовну. Он пил чай, шутил про работу. И вот, в паузе, глядя куда-то поверх голов, сказал будто бы невзначай:
— А у нас на участке, помню, случай был… Бабулька одна, царство ей небесное, квартиру племяннику-алкоголику завещала, назло дочери. А тот, милок, как пропивать ее начал… Кончилось все плохо. Племянник-то в колонию сел, а квартира государству отошла. Как есть — ни себе, ни людям. Не по-христиански это. Жадность и злость до добра не доводят.
Он отхлебнул чаю. В кухне повисла гробовая тишина. Артем смотрел на мать с вопросом. Элеонора Викторовна побледнела так, что даже помада на ее губах стала казаться лиловой. Она поняла. Поняла все. Ее безупречный, выстроенный годами фасад дал трещину. Кто-то посторонний знал ее грязный секрет.
— Ну, я пойду, — поднялся Михалыч. На пороге он обернулся, его взгляд скользнул по лицу свекрови. — Вы уж там… берегите семью. Это главное. А то, знаете, чужие люди в ваши дела вляпаются — не разгрести потом.
Дверь за ним закрылась. Тишина стала взрывоопасной.
— Что это он это… про завещание? — растерянно пробормотал Артем.
— Да так, болтовня старого дурака! — резко встала Элеонора Викторовна, с грохотом убирая свою тарелку. Но Ярослава видела — ее руки дрожали. Дрожали по-настоящему.
В тот вечер Ярослава впервые за долгое время уснула с ощущением тихой, холодной победы. Первый ход был сделан. Враг был ранен. Но она знала — это только начало. Ответный удар последует. И он будет жестоким.
***
Тишина после ухода Михалыча длилась ровно до того момента, когда захлопнулась дверь в спальню Элеоноры Викторовны. Глухой, оглушающий удар, словно приговор. Артем стоял посреди кухни, бледный, словно обухом ударенный.
— Ярусь, что это было? — его голос сорвался. — Что за завещание? Что он имел в виду?
— Спроси у мамы, — тихо сказала Ярослава, отводя взгляд. Она мыла кружки. Руки ее не дрожали. Внутри было холодно и пусто. — Спроси, кому она завещала свою долю в этой квартире. Мне кажется, тебе будет интересно.
Она не стала ничего объяснять. Пусть все идет своим чередом. Пусть он сам услышит это из тех самых, боготворимых им, уст.
Следующие два дня в квартире царила звенящая, натянутая тишина. Артем пытался говорить с матерью — она отвечала истериками, обвинениями в неблагодарности и тем, что «все против нее». Он метался между женой и матерью, и Ярослава видела, как он ломается. Ему проще было бы закрыть на все глаза. Сказать «да ладно, мама, ерунда». Но зерно, брошенное Михалычем, проросло. Сомнение точило его изнутри.
А потом грянул гром.
Это случилось утром в субботу. Элеонора Викторовна, не выдержав напряжения, ворвалась в их комнату, где Ярослава кормила с ложечки малыша.
— Довольна?! — ее голос был хриплым от злости. — Настраиваешь против меня сына! Втираешься в доверие к соседям! Чтобы квартиру получить? Да я тебя насквозь вижу!
Ярослава медленно подняла на нее глаза. Не вставая.
— Я ничего у вас не прошу, Элеонора Викторовна.
— Врешь! Вся ваша порода такая — бесхребетная, подлая! Ждете, когда я ноги протяну! Так знайте — ничего вы не получите! Ни-че-го! Это мой дом, и ты здесь никто! Поняла? Никто!
Голос ее гремел так, что, казалось, его слышно на весь подъезд. В этот момент раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Артем, мрачный, пошел открывать.
На пороге стоял молодой, крепкий мужчина в форме. За его спиной виднелось знакомое, невозмутимое лицо Сергея Михалыча.
— Участковый уполномоченный, капитан Семенов, — представился мужчина. — Поступило сообщение о нарушении общественного порядка, оскорблениях в адрес граждан. Можно?
Элеонора Викторовна замерла с открытым ртом. Ее истерика сдулась, как проколотый шарик. Вид официального лица действовал на нее магически.
— Да это… это мы так… семейное, — залепетала она, резко меняя тон на сладковатый.
Участковый вошел, окинул взглядом сцену: плачущий ребенок на руках у бледной молодой женщины, растерянный муж, багровеющая от бессильной ярости пожилая дама.
— Супруга? — кивнул он в сторону Ярославы. Та молча кивнула. — В вашу сторону звучали угрозы, оскорбления?
Ярослава посмотрела не на участкового, а на Артема. Прямо в глаза. Потом перевела взгляд на свекровь. И сказала тихо, но так, что было слышно каждое слово:
— Угроз не было. Просто Элеонора Викторовна напомнила мне, что это ее дом. И что она переписала свою долю на своего брата, Виктора. И я с ней полностью согласна.
В квартире повисла абсолютная тишина. Артем смотрел на мать с таким ужасом и разочарованием, что та не выдержала и отвернулась.
— Это ее право, — продолжила Ярослава, и голос ее окреп. — И мы не будем ей мешать. Артем, я предлагаю вот что. Давайте прямо сейчас, все вместе, поедем к нотариусу. Элеонора Викторовна, вы там оформите все документы, как хотите. Подарите свою долю брату. А мы… — она сделала небольшую, но эффектную паузу, — мы с Артемом и Мишей съедем. Навсегда. И вы сможете спокойно жить в СВОЕМ доме. С тем, кого считаете достойным наследником.
Она произнесла это спокойно, почти доброжелательно. Без тени злости. Как констатацию факта.
Эффект был ошеломляющим. Артем смотрел на жену, словно видел ее впервые. В его глазах читался не просто шок, а прозрение. Гордость. Михалыч, стоя в дверях, едва заметно кивнул, уголок его рта дрогнул.
Но главное было лицо Элеоноры Викторовны. Оно сначала покраснело, потом побелело, потом стало землистым. Она пыталась что-то сказать, но издавала только хрипящие звуки. Весь ее план, вся ее тирания, вся ее власть, построенная на манипуляциях и чувстве вины, разрушились в одно мгновение. Ее поставили перед выбором, который был хуже любой ловушки.
Лишить сына и внука дома? Публично? При участковом? Отдать все брату-пропойце, признав тем самым, что он дороже собственной семьи? Она не могла. Это было бы ее моральным самоубийством.
— Я… — она просипела. — Я… не…
Она посмотрела на Артема. Он смотрел на нее не с мольбой, а с холодным ожиданием. Ждал, какой же выбор она сделает.
И она сломалась. Ее плечи сгорбились, весь ее напыщенный вид испарился, оставив лишь жалкую, испуганную старуху.
— Убирайтесь… — выдохнула она, почти беззвучно. И, не глядя ни на кого, побрела в свою комнату. Дверь закрылась не с грохотом, а с тихим щелчком. Звуком капитуляции.
Через час, когда участковый и Михалыч ушли, Артем подошел к Ярославе. Он обнял ее и прижал к себе, а она чувствовала, как он дрожит.
— Прости меня, — прошептал он в ее волосы. — Я слепой идиот.
— Не ты, — ответила она, глядя на ту самую дверь. — Это у нее в глазах темнота.
На следующее утро Элеонора Викторовна молча положила на кухонный стол ту самую зеленую папку. Рядом лежала зажигалка. Она не сказала ни слова. Просто вышла.
Ярослава не стала ничего жечь. Она взяла папку и убрала ее в самый дальний ящик. Как напоминание. Не о зле. О том, что ее тишина — не слабость. А ее уступка — не поражение. Это была ее территория. И она только что доказала это всем. В первую очередь — себе.
