Марина ушла в среду, забрав только чемодан и комнатные цветы. Цветы — это меня добило. Значит, всерьёз.
Я сел на кухне, посмотрел на пустой подоконник. Тридцать лет там стояли её фиалки — фиолетовые, белые, какие-то пёстрые. Я их не поливал никогда. Она не просила. Теперь понял: не просила, потому что бесполезно.
На холодильнике висела записку на магните: «Котлеты в морозилке, счета оплачены до февраля. Не звони.»
Котлеты. Она даже уходя думала, чтобы я не голодал.
А я тридцать лет думал, что это я терплю. Что молчу, потому что мужчина должен быть выше мелочей. Что она — трудная, а я — правильный.
Сейчас сижу один и понимаю: она терпела. Моё молчание. Мою глухоту. Моё «да ладно, нормально всё».
Только вот ничего не было нормально. Просто я не умел говорить. А она устала угадывать.
Квартиру дали в девяносто четвёртом. Панельная девятиэтажка на окраине, две комнаты, шестой этаж. Марина радовалась как ребёнок — мы пять лет жили у её матери, в однушке. Теперь своя.
Она спросила: «Андрюш, обои какие поклеим?»
Я ответил: «Решай сама, ты же дома больше бываешь.»
Она выбрала бежевые. С мелким рисунком, каким-то вензелем. Я их ненавидел двадцать восемь лет. До сих пор ненавижу — она их не забрала.
Но ни разу не сказал.
Мне казалось: мужчина не занимается обоями. Мужчина зарабатывает, приносит деньги, чинит краны. А обои — женское дело.
Сейчас смотрю на эти бежевые стены и думаю: идиот. Тридцать секунд — сказать «мне нравятся голубые». Всего тридцать секунд.
Но я молчал. Потому что так правильно. Потому что мама учила: настоящий мужчина не жалуется.
Или вот солянка.
Марина варила её каждое воскресенье. Я ел, говорил «вкусно». Хотя не любил солянку никогда — кислая, жирная, сборная солянка какая-то.
А борщ любил. Она варила борщ в первые годы — со свёклой, с фасолью, густой, красный. Я молчал, ел что дают.
И она перестала варить борщ. Когда именно — не помню. Лет пятнадцать назад, наверное.
Я не спросил почему. Она не объяснила.
Вот так и жили. Рядом, но молча.
Сейчас суббота. Четвёртый день один. Я сварил себе пельмени — магазинные, из морозилки. Марина пельмени не признавала: «Что там намешано — одному богу известно.»
Сижу, ем эти пельмени, и вдруг понимаю: она тридцать лет готовила то, что я ем молча. Котлеты, солянку, макароны с сосисками. А что я люблю — она не знала.
Потому что я не говорил.
Телефон зазвонил — Серёга. Мы с ним в институте учились, в одной группе. Сейчас он на пенсии, я ещё работаю — инженер-конструктор, тридцать девять тысяч в месяц.
— Андрюх, чего молчишь? Жена ушла, говорят?
— Ага.
— Так верни! Цветы купи, в ресторан своди.
Я засмеялся. Невесело.
— Она в ресторан не любит.
— Откуда знаешь? Спрашивал?
Я замолчал. Серёга вздохнул:
— Ты, брат, как всегда. Молчун. Марина хорошая баба, зарабатывает нормально, не пьёт, не гуляет. Чего тебе ещё надо?
— Ничего не надо.
— Вот именно. Ничего. Ты и ей ничего не давал. Только молчал.
Он положил трубку. Я остался сидеть с телефоном в руке.
Вечером думал. А что я вообще знаю о Марине?
Она работает бухгалтером. Пятьдесят шесть тысяч. Любит сериалы — смотрит по вечерам в планшете. Два года назад записалась в бассейн — ходила по вторникам и четвергам.
Я ни разу не спросил, зачем. Думал для здоровья. Может, она хотела поговорить. Рассказать. Что там, в бассейне. Кто ходит, как занятия.
Я молчал. Смотрел новости, читал про работу.
А она плавала одна. И молчала тоже.
В воскресенье она позвонила. Голос спокойный, незнакомый:
— Андрей, я хочу понять одно. Ты вообще. Хоть раз был со мной счастлив?
Я не знал. Что ответить. Честно — не знал.
Счастлив? Как это — счастлив? Я работал, приносил деньги, не пил, не бил, не изменял. Разве этого мало?
— Марин…
— Не надо. Я не обвиняю. Просто хочу понять.
Она помолчала. Я слышал, как она дышит — ровно, тихо.
— Я тридцать лет пыталась угадать. Что ты любишь, чего хочешь. Ты же никогда не говорил. Я как дура пыталась прочитать мысли.
У меня перехватило горло. Я хотел сказать: «Прости.» Но сказал:
— Извини.
Она вздохнула:
— Знаешь, это как жить с призраком. Ты вроде рядом, но тебя нет. Ты ешь, спишь, ходишь на работу. А меня не видишь.
— Вижу.
— Нет. Ты видишь обслуживающий персонал. Который готовит, стирает, оплачивает счета. А Марину — женщину, которая хотела поговорить, — ты не видел никогда.
Я молчал. Потому что она была права.
— Я устала, Андрей. Не от работы. От пустоты. Я тридцать лет говорила в пустоту.
— Марин, давай встретимся. Поговорим.
Она засмеялась. Коротко, без радости:
— Поговорим? Мы тридцать лет не говорили. Зачем начинать сейчас?.
— Я хочу попробовать.
Она помолчала. Потом сказала тихо:
— Попробуй сначала с собой. Поговорить. Узнай, чего ты хочешь. А потом может быть.
И положила трубку.
Я сидел с телефоном в руках и понимал: она не вернётся. Просто так — даже с цветами и рестораном — не вернётся.
Потому что дело не в цветах. Дело в том, что я тридцать лет был рядом, но отсутствовал.
Я был призраком в собственной семье.
Вечером достал старые фотографии. Они лежали в шкафу, в картонной коробке из-под обуви. Марина собирала их годами — говорила, надо альбом завести. Я отмахивался: «Потом.»
Потом не наступило.
Свадьба, 1989 год. Марина в белом платье. Я в костюме. Одолжили у её брата. Она смеётся, я хмурый. Почему хмурый?. Не помню. Наверное, думал о чём-то серьёзном. О работе, о квартире. О будущем.
А она смеялась. Потому что была счастлива.
Дальше — роддом, 1991-й. Марина на руках с младенцем. Денис — три килограмма двести, орёт как резаный. Я стою сбоку, смотрю в камеру. Отстранённый какой-то.
Даже на фото я в стороне.
Денис позвонил вчера. Ему сейчас тридцать три, живёт в другом городе — уехал после института. Женат, жена Оксана, детей пока нет.
— Пап, мама звонила. Сказала, что съехала.
— Да.
— Вы разводиться будете?
— Не знаю.
Он помолчал. Я слышал, как он вздохнул — тяжело, устало.
— Пап, я тебя люблю. Но ты, знаешь… Ты всегда был как из другого мира. Как будто не с нами.
Я молчал. Он продолжил:
— Помнишь, мне семнадцать было. Я спросил: «Ты маму любишь?» Ты ответил: «Конечно.» А я подумал. Если любит, почему молчит?.
— Денис…
— Не надо. Я не осуждаю. Просто хочу, чтоб ты понял: мама не ушла от плохого мужа. Она ушла от пустоты.
Он положил трубку. Я остался сидеть с телефоном.
Даже сын видел. Даже ребёнок понимал, что я — не здесь.
Ночью не спал. Лежал. Смотрел в потолок.
Вспомнил. Марина год назад сказала: «Давай съездим куда-нибудь. На море, в горы. Хоть куда.»
Я ответил: «Дорого. Куда ехать, цены сейчас.»
Она замолчала. Больше не предлагала.
А я тогда подумал: правильно сделал. Зачем тратить деньги на ерунду.
Сейчас понимаю: она не про море просила. Она просила быть вместе. Хоть где-то, хоть как-то — вместе.
А я отказал. Как всегда.
Утром пошёл на кухню. Открыл холодильник — пусто. Марина всегда следила, чтоб было что поесть. Я даже не знал, в каком магазине она покупает продукты.
Оделся, вышел на улицу. Магазин у дома — вывеска знакомая, а внутри не был ни разу. Марина ходила сама.
Взял корзинку, пошёл по рядам. Хлеб — какой? Чёрный, белый, с семечками? Не знаю. Марина покупала и я ел молча.
Молоко — какое? Жирное, обезжиренное? Не помню.
Постоял, вышел без покупок. Потому что понял: я не знаю даже этого. Что я ем, что пью, что люблю.
Я просто жил на автомате. Тридцать лет на автомате.
Вернулся домой. Включил телевизор — новости, политика, какая-то ерунда. Выключил.
Тишина.
Раньше Марина всегда была дома. Она что-то делала — готовила, стирала, смотрела сериалы. Я не слушал, о чём они. Просто знал: она рядом.
Сейчас никого. Только тишина и бежевые обои.
Я сел на диван, посмотрел на пустой подоконник. Раньше там стояли фиалки. Марина каждую неделю их опрыскивала, подкармливала чем-то. Я думал: ерунда какая, цветы в горшках.
Сейчас понимаю: это была её жизнь. Маленькая, домашняя, но её. А я даже не заметил, что она живая.
Вечером набрал сообщение: «Марин, прости.»
Стёр. Написал заново: «Я понял. Ты права.»
Стёр. Написал снова: «Хочу поговорить. По-настоящему.»
Отправил.
Ответ пришёл через час: «Андрей, говорить сейчас поздно. Надо было тридцать лет назад.»
Я написал: «Я боялся.»
Она: «Чего?»
Я смотрел на экран и не знал, что ответить. Чего я боялся? Показаться слабым? Неправильным? Не таким, каким должен быть мужчина?
Написал честно: «Не знаю. Боялся быть собой.»
Она долго не отвечала. Потом: «Жаль. Я бы полюбила тебя настоящего. А призрака любить тяжело.»
Я уставился на эти слова. Перечитал раз, другой, третий.
Она бы полюбила меня настоящего.
А я тридцать лет прятался. За молчанием, за правильностью, за «так должно быть».
И потерял её.
Сейчас вторник. Прошла неделя. Я всё ещё один.
На работе спрашивают: «Как дела?» Отвечаю: «Нормально.» Как всегда.
Но ничего не нормально.
Я начал замечать вещи. Как люди разговаривают — не просто слова, а интонации, паузы, взгляды. Как женщина в автобусе что-то рассказывает подруге, и подруга кивает, смеётся, трогает её за руку.
Общаются. Живут.
А я тридцать лет был зомби.
Вчера зашёл в магазин. Купил хлеб — чёрный с семечками. Не знаю, люблю ли я его. Но попробую узнать.
Купил молоко — жирное. Кофе — тот, что стоит дороже обычного. Просто так. Чтобы понять, какой он на вкус.
Я начал учиться жить. В пятьдесят восемь лет.
Сегодня набрал Марине: «Не прошу вернуться. Просто хочу, чтоб ты знала: я услышал. Наконец услышал.»
Она ответила: «Спасибо.»
Всего одно слово. Но я знаю: она прочитала. И, может быть, это важнее, чем все мои молчаливые тридцать лет.
Может быть, я научусь говорить. Не с ней — с ней уже поздно. Но с собой.
Может быть, я перестану быть призраком.
Сижу на кухне, пью кофе — он горький, крепкий, совсем не такой, как я привык. Но я допью. Потому что впервые выбрал его сам.
На подоконнике пусто. Фиалок нет. Марины нет.
Есть только я. Настоящий, без молчания, без правильности.
Опоздавший на тридцать лет.
Но хоть теперь — почти живой.
