Прошел год.
Этот год для Даши стал годом тишины. Сперва оглушающей, к которой она, отвыкшая от самой себя, не знала, как подступиться. А потом — живительной.
Она сменила прическу, выкинула старые костюмы и обновила гардероб. Не потому, что «искала мужчину», как шептались за спиной воспитательницы, а потому, что ей нравилось видеть в зеркале не «Дарью Павловну», а просто Дашу. Женщину, которая победила.
Ее сад гремел на весь округ. Она выиграла грант на новую методику развития — «Эмоциональный интеллект с пеленок». Дети ее обожали, родители уважали. А Зинаида Ефимовна, ее «крестная фея» в юридических делах, теперь раз в месяц вела в саду «Час права для родителей», имея оглушительный успех.
Даша научилась дышать.
Телефон зазвонил в три часа ночи. Вторгся в ее новую, тихую жизнь, как вор.
Даша не сразу поняла, что это ее телефон. Она взяла трубку, готовая отчитать пьяного родителя, перепутавшего время.
— Алло.
В ответ — треск, больничный писк приборов и слабый, едва слышный шепот. Как будто говорили из-под земли.
— Даша… это я…
Она замерла. Она не слышала этого голоса год. Но она узнала бы его из тысячи. Только из него ушла вся бархатная спесь, все напускное обаяние. Остался только страх.
— Рома?
— Даша… я… я в больнице… — он зашелся кашлем, который прозвучал так, будто рвалась бумага. — Помоги…
— Что случилось? — ее голос был ровным, почти безразличным. Как у врача, собирающего анамнез.
— Авария… Я… я не знаю. Кажется, автобус… Я ничего не помню. Мама… — он снова закашлялся.
— Что мама? — Даша уже садилась в кровати.
— Она уехала. Месяц назад. К мужчине… в Италию, — голос Ромы сломался, превратившись в хныканье. — Она меня бросила, Даша. Я тут один. У меня… у меня нога… Пожалуйста. Приезжай. Мне больше некого просить.
Он продиктовал адрес. Городская больница №12. Травматология.
Даша повесила трубку.
Она не чувствовала жалости. Она не чувствовала злорадства. Она чувствовала, как внутри что-то щелкнуло. Как будто старый, ржавый механизм пришел в движение в последний раз, чтобы встать на место.
Точка невозврата. Нет. Точка возврата. Она должна была вернуться туда, в прошлое, в последний раз. Не ради него.
Ради себя. Чтобы поставить точку.
Двенадцатая больница была адом на земле. Запах несвежего белья, хлорки, гноя и дешевой еды из столовой. Обшарпанные коридоры, тусклый свет.
Она нашла его в общей палате на шесть коек, у окна, из которого дуло.
Если бы она не знала, что это он, она бы прошла мимо.
За год Рома превратился в тень. Вечный праздник, который он носил на лице, закончился. Загар сошел, оставив землистую кожу. Щеки ввалились. Дорогой парфюм сменился тяжелым запахом немытого тела и лекарств.
Он лежал, глядя в потолок. Нога, задранная на шину, напоминала обрубок.
— Рома, — тихо позвала она.
Он вздрогнул и повернул голову. И в его глазах мелькнуло то, чего она никогда в нем не видела. Стыд.
А потом — надежда.
— Даша… Дашенька! Ты приехала! — он попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно, скривившись от боли. — Я знал! Я знал, что ты…
— Что я? — она остановилась у кровати. Она пришла в элегантном бежевом пальто, от нее пахло кофе и ее новыми духами. Она была из другого, глянцевого мира, которому здесь не было места.
— Что ты добрая. Не такая, как…
— Как твоя мама? — спокойно закончила Даша. — Что у тебя с документами?
Он растерялся.
— Я… не знаю. Вроде все сгорело в машине. Я таксовал… Машина была не моя, арендная. Теперь я должен…
— Ты всегда всем должен, Рома, — Даша подошла к тумбочке. Пустой стакан, засохшая корка хлеба. — Тебя кормили?
— Утром… каша была… — он смотрел на нее, как побитая собака. — Даш, я пить хочу.
Она молча вышла.
Через полчаса она вернулась. У нее в руках был пакет. Она купила бутылку воды, влажные салфетки, термос с горячим куриным бульоном и одноразовую бритву.
Она не сказала ни слова.
Она налила ему воды в чистый стакан. Он пил жадно, давясь.
Потом она взяла салфетку и стерла грязь с его лица. Он зажмурился.
— Ты… ты вернешься? — прошептал он.
— Я приду завтра.
Она ходила к нему две недели. Каждый день.
Приносила еду. Кормила с ложки, когда у него не было сил. Помогала медсестре менять повязки на раздробленной ноге. Делала то, что вызывало у нее физическое отвращение, — выносила утку.
Ей не было противно. Ей было… никак. Она смотрела на его беспомощность, на его унижение, и чувствовала, как тот ледяной узел, который сидел в ней годами, развязывается.
Она видела, как он, тот самый Рома, который врал ей в глаза, который подделывал ее подпись, который смеялся ей в лицо «кому ты нужна», теперь зависит от того, придет она или нет. Перевернет она его или нет.
На третий день он заплакал.
Она как раз меняла ему повязку. Он смотрел на ее руки — уверенные, спокойные, с новым, аккуратным маникюром.
— Прости меня, — прошептал он, и слезы потекли по небритым щекам. — Я такой идиот был… Я все просрал, Даша. Все.
Она молча закрепила бинт.
— Мама… Она звонила. Узнала, что я тут. Сказала, что у нее «сложная ситуация» и «я должен ее понять». Итальянец ее… он… В общем, она не приедет.
Он всхлипнул.
— А ты пришла. Ты… ты святая, Даша. Ты лучшее, что у меня было. Я не думал, что ты такая сильная…
Даша посмотрела ему прямо в глаза.
— Я не святая, Рома. И сильной я стала не благодаря, а вопреки. Ешь. Бульон остынет.
Ее визиты стали для палаты событием. Угрюмая санитарка тетя Мотя, которая за «сто рублей» готова была принести водки, смотрела на Дашу с суеверным уважением.
— Ангел, — сказала она как-то Даше в коридоре, дыша перегаром. — Прям ангел. Ходишь к этому… обмылку. А он-то, поди, кровушки твоей попил?
Даша только улыбнулась.
Через две недели она пригласила к себе Зинаиду Ефимовну. Они сидели у Даши на кухне — белой, матовой, где все было на своих местах.
— Ты, Дашка, — сказала Зинаида Ефимовна, прихлебывая чай из дорогой фарфоровой чашки, — мазохистка. Или юродивая.
— Я? — Даша усмехнулась.
— А кто? Ты ходишь к нему. Ты за ним горшки таскаешь. За тем, кто тебя в грязь втоптал. Ты зачем это делаешь? На что надеешься? Что он оценит?
— Я не надеюсь, Зинаида Ефимовна. Я знаю, что не оценит.
— Тогда зачем?
— Чтобы закрыть. Мне нужно было увидеть его вот таким. Не наглым, сияющим, в Сочи с мамочкой. А вот таким — сломленным, грязным, никому не нужным. Мне нужно было, чтобы он попросил меня. Чтобы он зависел от меня.
Зинаида Ефимовна долго смотрела на нее.
— А ты, Дашка, страшный человек. Я в тебе прокурорские задатки сразу видела.
Она отставила чашку.
— Был у меня один клиент, — начала она свою любимую «поучительную историю». — Аферист. Он «продавал» путевки в рай. В прямом смысле. Секту организовал. Обещал место у Бога за трехкомнатную квартиру. И люди несли. А потом его посадили, естественно. Так вот, когда он вышел, он первым делом поехал не домой. Он поехал к главной своей «клиентке», у которой последнюю квартиру отжал. И знаешь, что он сделал?
— Попросил прощения? — предположила Даша.
— Хуже! — Зинаида Ефимовна сверкнула глазами. — Он привез ей буханку хлеба. Она впроголодь жила. Он привез ей хлеб и сказал: «Видишь, Ефросинья, я о тебе помню. Я исправился». И она его простила! И опять начала ему пенсию носить.
— Эти люди, Даша, они не меняются. Они как ртуть. Ты думаешь, ты его раздавила, а он просто на шарики мелкие распался. А потом соберется опять, в другом месте. Твой Рома сейчас плачет, потому что ему больно и страшно. А не потому, что он понял. Он привезет тебе свою «буханку хлеба». Он скажет, что ты святая. А потом опять начнет воровать у тебя жизнь. По сто грамм. Как тот мужик с трансформаторным маслом.
— Он не начнет, — тихо сказала Даша. — Завтра его выписывают. Он сможет ходить на костылях.
— И что? — насторожилась Зинаида Ефимовна. — Куда он пойдет? К тебе?
— Он так думает, — улыбнулась Даша.
День выписки.
Рома сидел на больничной койке. Он был побрит, одет в чистую одежду, которую купила и принесла Даша. Рядом стояли костыли.
Он сиял. Той самой болезненной, угодливой улыбкой.
— Ну, я готов, Дашенька! Домой? Ты вызвала такси?
Даша вошла в палату. Она была в том же бежевом пальто. В руках у нее не было пакетов с едой. Только ее сумка.
— Я не вызывала такси, Рома.
— А… как мы поедем? На твоей?
— Мы никуда не поедем. Ты поедешь. А я — нет.
Улыбка медленно сползла с его лица. Он не понял.
— В смысле? Даш, ты чего? Куда я поеду? У меня… у меня же ничего нет.
— У тебя есть мама. Она, кажется, живет в своей квартире с кухней цвета фуксии.
— Но… она…
— Да, — кивнула Даша. — Она тебя бросила. А я тебя подобрала.
Она подошла к нему. В палате вдруг стало очень тихо. Даже тетя Мотя, заглянувшая в дверь, застыла на пороге.
— Я помогла тебе, Роман. Потому что человек, даже такой, как ты, не должен умирать в одиночестве и грязи. Я сделала то, что должна была.
— Так… так в чем проблема? — он начал заводиться. — Поехали домой! Я все понял! Я буду…
— Нет, — ее голос был спокойный, но резал, как скальпель. — Ты ничего не понял. Ты просто напуган. Ты лежал здесь и думал: «Вот я сейчас разжалоблю Дашу, она меня простит, и все будет, как раньше. Я вернусь в ее теплую квартиру, и она будет меня обслуживать, теперь уже из чувства вины и святости».
Он открыл рот, но не нашел, что сказать.
— Так вот, Рома. Второго шанса не будет. Я помогла тебе. А теперь ты сам. Ты взрослый мальчик. Ты можешь таксовать, ты можешь быть аниматором. Ты можешь, в конце концов, продать стразы с маминой кухни.
Она положила на тумбочку несколько купюр.
— Это на такси. До квартиры мамы.
Он смотрел на нее с ужасом. Настоящим. Не тем, что был от боли в ноге, а тем, что бывает от осознания конца.
— Даша! Не уходи! Ты не можешь! Ты же… ты же святая! — он потянулся к ней.
— Нет, Рома, — она отступила на шаг. — Я не святая. Я просто закрыла свой гештальт. Прощай.
Она повернулась и пошла. Она не оглянулась на его крик. Она вышла из больницы на залитую солнцем улицу и впервые за год вдохнула полной грудью.
Все.
Через неделю в ее дверь позвонили.
Даша посмотрела в глазок. На пороге стояла женщина. Осунувшаяся, в каком-то нелепом, платье, с дешевой сумкой. Спутанные волосы, потекшая тушь.
Даша не сразу узнала ее.
Лариса Михайловна.
Итальянский вояж у неё закончился.
Даша открыла дверь.
Свекровь смерила ее ненавидящим взглядом. Она увидела новую, дорогую дверь. Услышала тихую музыку из глубины квартиры. Увидела Дашу — отдохнувшую, спокойную, красивую.
И ее прорвало.
— Ты! — зашипела она, пытаясь прорваться в квартиру. — Ты! Это все ты!
Даша элегантно преградила ей путь плечом, оставаясь в проеме.
— Что «я», Лариса Михайловна? Здравствуйте. Выглядите… уставшей. Неудачный рейс?
Сарказм был настолько тонок, что свекровь его поначалу не заметила.
— Ты разбила сердце моего сына! Ты его бросила!
— Я с ним развелась, — поправила Даша. — Год назад.
— Он страдает! — визжала Лариса Михайловна. — Он из-за тебя страдает! Он приехал ко мне, этот калека! Он сидит и смотрит в одну точку! Ты сломала ему жизнь! Ты должна была его принять!
Даша смотрела на нее. На эту женщину, которая бросила сына в больнице. На эту женщину, которая ради кухни со стразами толкнула его на преступление. На эту женщину, которая теперь пришла требовать.
И Даша улыбнулась.
Спокойно, вежливо. Так, как она улыбалась родителям, которые требовали для своего чада манную кашу в обед.
— Лариса Михайловна, вы ошибаетесь.
— В чем это я ошибаюсь?! — свекровь задохнулась от возмущения.
— Он страдает не из-за меня, — тихо сказала Даша. — Он страдает из-за того, что всю жизнь слушал не того человека.
Лариса Михайловна застыла. Визг оборвался.
Она смотрела на Дашу, и до нее медленно доходило. До нее дошло, что Даша не боится. Что Даше не стыдно. Что Даша не чувствует вины.
Она смотрела на Дашу, и впервые в жизни видела не «жену сына», не «терпилу», а человека, который вынес ей приговор.
И впервые за все время Лариса Михайловна замолчала.
А Даша просто закрыла перед её носом дверь.
Она прислонилась к ней, слушая, как за дверью стихает торопливый, сбивающийся стук каблуков по лестнице.
Она пошла на кухню, налила себе бокал вина.
И в первый раз почувствовала — свобода может пахнуть не морем, не дорогими духами.
Свобода пахнет свежим воздухом после скандала.
…Вот так и бывает: одни строят жизнь, а другие приходят в эту жизнь, чтобы повесить свои куртки на вешалку. И хорошо, если только куртки. А то ведь и долги, и проблемы, и свою маму в придачу. А потом удивляются, что вешалка сломалась.
