Ольга нутром чуяла: этот звонок ничего хорошего не предвещает. Телефон, примостившийся на кухонном столе возле остывшей чашки утреннего кофе, назойливо мигал экраном, высвечивая имя: «Стас». Она медленно потянулась, словно за ниточку обречённости, но не спешила отвечать, наблюдая за пляской синих цифр. Внутри клубилось что-то тягучее – то ли усталость, то ли привычная обречённость перед очередной «благой вестью» от мужа. Он никогда не звонил просто так, и никогда – с просьбой, за которой не маячила бы его собственная выгода.
— Оленька, солнышко, ты присядь! – голос Станислава сочился радостью, будто он ухватил жар-птицу за хвост или как минимум наткнулся на зарытый клад.
— Сижу, — ровно отозвалась она, предчувствуя, что этот клад скорее придется откапывать ей самой. Лопатой и киркой.
Он затараторил быстро, сбивчиво, захлебываясь от того особого азарта, который вспыхивал в нем при мысли о своей семье – большой, шумной, требовательной и абсолютно слепой к чужим границам.
— Они едут! Мои! Все! Мама с папой, тетя Вера, дядя Коля… На целую неделю! Представляешь, Оль? Старички – в нашу спальню, мы на диване, Вера с Колей в твой кабинет… И мясной рулет твой маман обожает, и салатики какие-нибудь сообразишь, ты ведь у меня кудесница…
Ольга слушала, неотрывно глядя на кофейную гущу, в которой безвозвратно утонул сахар. В голове роились цифры: продукты, стирка, горы грязной посуды, оттирание следов чужих липких пальцев с дверей и шкафов. И ни единой крохи покоя – ни на кухне, ни в ванной, ни в собственном черепе.
— Я не нанималась готовить и убирать за ними, Стас, – отрезала она, наконец, подняв взгляд к окну, где тоскливо догорали чахлые февральские сумерки. – Ты их пригласил – ты и развлекай.
В повисшей паузе ощущалось предгрозовое напряжение.
— Ты что несешь? – взревел он. – Ты моя жена! Ты должна быть рядом, встречать, ублажать! Что я им скажу? Что у меня жена сбежала? Это же позор!
Ольга тихо усмехнулась, но в этом звуке не было ни искры веселья.
— Скажешь правду: я взяла отпуск и уехала. Я не подписывалась быть обслугой для твоей родни.
Она не ждала ответа. Бросила трубку, достала с верхней полки старый чемодан – тот самый, который помнил их совместные поездки в Сочи, когда они еще умели говорить друг с другом без надрыва и взаимных упреков. Теперь в этот чемодан с легкостью уместилась ее свобода на неделю. Или, может быть, на целую жизнь.
В понедельник утром, когда город еще только начинал продирать глаза, Ольга неслышно выскользнула из квартиры. Лифт неспешно пополз вниз, и лишь на первом этаже она позволила себе вдохнуть полной грудью. В приоткрытую дверь тянуло запахом снега и бензиновой гарью. Такси подъехало будто по расписанию, водитель оказался немногословным – лучше и быть не могло.
Решение сбежать в «Сосновый бор» пришло еще в субботу. Отель в сорока километрах от города манил высокими потолками холла, терпким ароматом хвои и полным отсутствием тех, кто считает своим долгом прочитать ей лекцию о «семейном долге». Она собиралась читать запоем, бродить по заснеженным тропинкам, есть то, что приготовят другие. И – самое главное – ни с кем не обсуждать, как правильно нарезать лук и сколько раз нужно промывать рис.
Тем временем Станислав метался по квартире, словно полководец, готовящийся к решающей битве.
— Ну что, покажем ей, как семья умеет отдыхать, – пробормотал он себе под нос. Он купил новые скатерти, накупил в гипермаркете продуктов и даже отмыл полы в коридоре, хотя обычно эта обязанность лежала на Ольге. Глубоко внутри теплилась уверенность: через пару дней ее пристыдят угрызения совести. Она позвонит. Вернется. Попросит прощения.
Родственники нагрянули во вторник, немного позже полудня. В дверь звонили настойчиво и требовательно, пока он, вытирая руки о кухонный фартук, не распахнул её. Бурлящий поток голосов, запахов и сумок хлынул в квартиру словно весенний паводок – стремительно, шумно и бесповоротно.
— Ну, а где же наша хозяюшка? – первым делом поинтересовалась мать, стискивая его в объятиях с такой силой, что у Станислава хрустнули позвонки.
— Уехала, – буркнул он. – По работе.
— Ай-яй-яй, – протянула тетя Вера, уже водружая свои баулы на диван. – А мы-то на рулетик рассчитывали. Ну, ничего, и так отдохнем.
Уже через пару часов кухня была забита их кастрюлями и банками с домашними соленьями. Дядя Коля расхаживал по гостиной в одних носках, оставляя мокрые следы на паркете, отец копался с телевизором, а мать беззастенчиво раскладывала свои вещи прямо на их супружеской кровати.
Первый ужин он приготовил сам. Пельмени из пачки, салат из ближайшего супермаркета, хлеб. Мать укоризненно покачала головой:
— Ну, что тут скажешь… Холостяцкий набор. Ольга бы, конечно, все иначе устроила.
Он ничего не ответил. Но где-то глубоко внутри уже зарождалось неприятное предчувствие – терпкая смесь усталости и смутного понимания, что эта неделя рискует стать самой длинной и изнурительной в его жизни.
К среде квартира перестала дышать воздухом Станислава.
Любимый диван, свидетель бесчисленных вечеров с ноутбуком, превратился в ленивое ложе для отца. Тот, утопая головой в Ольгиной декоративной подушке, дремал под спортивный канал, заглушая дикторский ор своими раскатами храпа.
Кухня мутировала в полигон кулинарных атак. Мать, узрев в холодильнике лишь бледные тени полуфабрикатов, трагически покачала головой, провозгласив эру «нормальной еды». С этого момента плита стала ее крепостью, откуда она обстреливала квартиру залпами котлет, борща и запеченной курицы. А после штурма раковина вздыхала под тяжестью жирных сковородок, стол обрастал крошками, будто коралловым рифом. Убирать, разумеется, предстояло Станиславу – сизифову труду, имя которому «семейный очаг».
Тетя Вера, с благородным порывом «навести порядок», выдворила дядю Колю с надувного матраса в кабинет. Папки с выстраданными документами были сосланы на нижнюю полку, «для удобства», а книги, словно сговорившись, выстроились по цветам корешков, в живописный хаос, лишенный всякой логики.
Дядя Коля, в дымной завесе с балкона, превратился в отшельника, курящего с утра до ночи. Приоткрытая дверь служила тонким намеком на удушье, но табачный дух проникал в самые потаенные уголки квартиры, оседая на шторах и ковре, будто печальная пыль времени.
Мать вела тихую, но неумолимую осаду. Ее слова об Ольге были редки, но каждый раз в интонации возникала та самая, знакомая с детства смесь осуждения и легкой жалости – приговор, вынесенный без суда.
– Не нравится ей, наверное, наша простая жизнь, – говорила она вечером, под аккомпанемент позвякивающей посуды. – Все у нее по расписанию, все в чистоте… А у нас, видишь ли, шумно…
– Мам, ну хватит, – устало отвечал Станислав, безучастно полоща тарелки в мыльной воде.
– А что – хватит? Ты мужик или нет? Семья – это святое. Вот мы с твоим отцом жили с его матерью восемь лет, и ничего.
Он хотел возразить, объяснить, что времена изменились, что Ольга не домохозяйка из прошлого века, что она тоже работает и имеет право на отдых. Но силы иссякли. К исходу третьего дня он ощущал себя не хозяином дома, а всего лишь бесплатным швейцаром в фамильной гостинице.
В четверг утром он влетел на работу, задыхаясь от опоздания.
– Стасик, а у вас кофе закончился, – констатировала мать, когда он судорожно натягивал пальто в прихожей. – И хлеба нет. Ты заедь после работы. И сметану купи.
На работе, словно наваждение, его преследовали мысли о доме: не тихий вечер у телевизора, а горы немытой посуды, нескончаемые просьбы, придирки, замечания. И ни единого слова благодарности.
К вечеру напряжение достигло почти физической формы. Вернувшись, он обнаружил в прихожей три пары обуви, беспорядочно сваленных в кучу, окурок, одиноко торчащий из цветочного горшка, и раковину, забитую остатками борща. Тетя Вера великодушно вылила его содержимое, списав все на «остыл и пропал». Мать же сидела на кухне, держа в руках почерневшую кастрюлю – свидетельство кулинарного преступления.
– Сынок, ну кто же так рис варит? – начала она с тяжким вздохом. – Его же промывают семь раз…
Что-то в его душе надломилось. Он смотрел на кастрюлю, на ее глаза, полные немого упрека, и понимал, что еще мгновение – и он сорвется в безумие.
Ночь прошла в мучительном бдении. Лежа на диване, он слушал какофонию звуков из соседней комнаты: отец, словно лесоруб, сражался с храпом, а в ванной шумела вода – тетя Вера устроила себе сеанс ароматерапии, не постеснявшись воспользоваться Ольгиным лавандовым гелем для душа. В голове, как заезженная пластинка, крутились слова Ольги, брошенные в пятницу: «Ты просто на одну неделю погрузишься в ту жизнь, в которую ты хотел окунуть меня навсегда».
Он отчаянно пытался отмахнуться от этих мыслей, убедить себя, что все это не имеет значения, что так и должно быть, что это – семья. Но вместо этого, в отражении зеркала видел лишь измученное, злое лицо с темными кругами под глазами. И понимал: ему тяжело. Невыносимо тяжело. А Ольга, наверное, сейчас сидит в тишине, с чашкой кофе и книгой, и ей легко.
И именно эта мысль – ее легкость, ее свобода – сводила его с ума.
В пятницу вечером Станислав перестал различать дни недели, они слились в один тягучий кошмар.
Он возвращался с работы и, словно робот, исполнял все предписанные ему функции: купить хлеб, вынести мусор, сварить суп, поменять полотенца в ванной, найти отцу очки, на которых тот только что сидел. Он перестал даже сопротивляться, двигался по инерции, как пленник рутины, которая постепенно его уничтожала.
Последней, сокрушительной каплей стал пригоревший рис. Он поставил кастрюлю на плиту, отвлекся на звонок по работе, затем – на просьбу матери достать из шкафа салатницу. Кухню быстро заволокло едким запахом гари. Мать вошла и скорчила гримасу:
– Сынок, ну кто же так рис варит? Я же учила…
Ее голос тянулся, словно старая резина, но в нем звучала та самая, непробиваемая уверенность в своей правоте, в его извечной неспособности справиться с элементарными вещами без ее ценных указаний. В этот момент что-то в нем оборвалось окончательно. Он не стал спорить, оправдываться или даже убирать злополучную кастрюлю. Просто сорвал с крючка куртку, схватил ключи и, не говоря ни слова, вышел из квартиры, оставив ее в дыму.
Дорога до «Соснового бора» казалась бесконечной. Он летел на бешеной скорости, вцепившись в руль так, что костяшки пальцев побелели. В голове бурлили упреки, обиды, злость. Он собирался говорить громко, требовать, давить, заставить ее вернуться. Он представлял, как поставит Ольгу перед плитой перед всей своей родней и докажет, кто здесь хозяин.
Но холл отеля встретил его тишиной, свежим воздухом соснового бора и ароматом свежесваренного кофе. Контраст с его квартирой был настолько разительным, что он невольно сбавил шаг. И сразу увидел ее.
Ольга сидела в кресле у панорамного окна, залитая мягким светом заката, в светлом платье, с книгой в руках. Ее волосы, собранные в небрежный пучок, открывали изящную шею. Рядом, на столике, дымилась чашка кофе. Она выглядела спокойной. Отдохнувшей. И чужой.
– Отдыхаешь? – Голос Станислава прозвучал сдавленно, почти с хрипотцой.
– Как видишь, – ответила она спокойно, не отрывая взгляда от книги.
– Собирайся. Поедем домой. Этот цирк окончен, – он наклонился ближе, и в его голосе зазвучали обвинительные нотки. – Ты бросила меня одного с ними! Я пашу как проклятый, готовлю, убираю, а в ответ слышу только упреки! Мое место там, и твое тоже! С семьей!
Ольга медленно закрыла книгу, заложив палец между страниц. Сделала глоток кофе.
– Это не моя семья, Стас. Это твоя. И ты не «пашешь», ты просто неделю прожил в том аду, в который хотел ввергнуть меня на всю жизнь. Тебе тяжело? Мне жаль. Но теперь представь, что это – навсегда.
Ее голос был ровным, холодным, почти бесстрастным. Но каждое слово, словно отравленная стрела, достигало цели.
– Мое место не там. И это не наш дом. Это твой дом. С твоими правилами и твоей родней. Они ждут тебя там, голодные, без твоего риса. Так что – поезжай, Стас. К своей семье. А я… останусь здесь.
Она снова открыла книгу, избегая его взгляда.
Он замер на месте, словно парализованный, ожидая, что она все-таки поднимет на него глаза, скажет что-то, подарит надежду. Но она молчала. И в этот момент он понял, что проиграл не только эту неделю. Он проиграл все.
