Вот бы кто-то утром нажал паузу, подумала Анастасия, глядя на серый город за окном. Кофе уже остыл, но рука всё равно держала чашку — будто это был не напиток, а какой-то щит от безумия, которое вот-вот начнётся.
Стояла она в своём старом, но ещё крепком халате — том самом, сером, который знал её лучше любого человека. Халат был как флаг. На нём будто было написано: «Это моя крепость. Мой воздух. И никто здесь не прикажет».
На кухне тикали часы. Каждая секунда — как отсчёт перед катастрофой. И она, как назло, началась.
Зазвонил телефон.
— Алло… Мам? — голос Евгения сразу взвился вверх, как будто ему кто-то линейкой по спине провёл. — Как это — выселили? Где ты вообще?
Анастасия даже не повернулась. Знала: если мужчина говорит с матерью фальцетом, значит, разговор уже проигран.
— Продала, да. Всё. Квартиру, дачу, сервиз. Всё — внукам! На ипотеку. А теперь живу у вас. Еду, Женька. Ты ж сын, или где?
Анастасия медленно поставила чашку на подоконник.
— Только через мой труп, — произнесла она спокойно. — Или через твой чемодан.
— Настя, ну ты чего… Мамуля переночует пару денёчков. Пока не разберётся…
— Я тебя сейчас так «разберу», что обратно в роддом к маме соберёшься — частями.
Но он уже пошёл к двери. И через минуту сквозняком влетела она — Галина Петровна.
Пальто на ней было серое, древнее, как будто ещё Брежнева помнило. В руках — сумки, в глазах — укор, на лице — написано: «Я вас всех переживу. И тапочки ваши подписывать не стану.»
— А вот и я! — бодро объявила она, не снимая ботинок. — Ага. Ну, тесновато, конечно. Но жить можно. Я тут, пожалуй, в зале устроюсь. Кровать раскладная есть?
Анастасия не моргнула.
— Это моя квартира. Куплена до брака. И вы здесь — никто.
— Ой, ну и заявочка, — фыркнула свекровь. — Никто, говоришь? Это я, между прочим, Женьку родила! Без меня бы его вообще не было!
— Галина Петровна, вы серьёзно сейчас? Вы собираетесь у нас жить?
— А чего бы и нет? Я уже тут. Сын сказал — можно.
Анастасия повернулась к мужу:
— Сын сказал… А ничего, что это моя квартира? Что я её сама купила, пока твой сынок ещё не знал, где у плиты кнопка?*
— Настя, ну не начинай, — заискивающе сказал Евгений. — Мама ведь ненадолго…
— Да хоть на час! Всё равно перебор!
Свекровь уже вовсю раскладывала сумки. Банки с огурцами, шали, лекарства, три пары тапочек — “для гостей”, “на каблуке” и “до туалета”.
— Я не мешаюсь. Главное — порядок. А у вас, я смотрю, кухня не по уму. Всё не на своих местах.
— Сейчас я тебе по уму всё переставлю. Так переставлю, что в рюкзак соберёшься искать новую реальность, — прошептала Анастасия.
Евгений сидел с видом побеждённого, массировал лоб.
— Ну давайте поживём немного. Хотя бы недельку. Пока она разберётся.
— Женя, тебе тридцать девять. Когда ты, милый, планируешь отделиться от мамы? Или ты из тех, кто спит между двух женщин — одной, что родила, и другой, что жалеет?
— Я просто хочу мира…
— Мир кончился, когда она повесила свой халат на мою вешалку!
— Я не трогала твою вешалку! — донеслось из кухни. — Это вообще, по-моему, моя старая. Жень, глянь!
Анастасия сжала кулаки.
— Хорошо. Одна ночь. Завтра — вы уезжаете.
— Поглядим, — усмехнулась Галина Петровна. — А если мне плохо станет? Давление там. Выгоните? Потом внукам расскажете…
— Каким ещё внукам?
— Ага. Вот и поговорили, — поджала губы свекровь.
Ночью, когда Евгений заснул, уткнувшись в телефон, Анастасия лежала с открытыми глазами. Что-то в ней щёлкнуло. Не больно, но безвозвратно.
На кухне капала вода. В зале храпела Галина Петровна. И в голове пульсировала одна мысль:
«Она останется. А я — нет.»
Утро пахло жареным луком, старым маслом и… властью.
Анастасия вышла на кухню. У плиты стояла свекровь — в ночнушке с бабочками, бодрая, довольная. На сковородке шкворчали котлеты. На столе — хлеб, зелень и банка с этикеткой: «КРЫЖАНКА 2012».
— Доброе утро, хозяюшка, — сказала она, не оборачиваясь. — Решила пораньше встать. Вам же на работу, а дома всё не по уму. Вот я и взялась.
— Вы бы ещё стены перекрасили, — спокойно ответила Анастасия, наливая кофе. — Цвет ведь вам не подходит.
— Вот не поверите! Как раз думала — жёлтенький бы сюда подошёл. Тёплый такой, как у моей сестры в Орле…
— Галина Петровна, — перебила Анастасия, — давайте так: я сегодня ухожу в офис. Возвращаюсь вечером. И надеюсь, что к тому времени вас уже не будет.
— Ну-ну, — прищурилась свекровь. — А Женя что скажет?
— Женя не хозяин этой квартиры.
— Женя — мой сын. А это, дорогуша, повыше любого вашего права собственности.
Анастасия посмотрела на неё долгим взглядом. И вдруг поняла: вот она, настоящая война. Без выстрелов, без героев, без финала. Только женщины — две, и ни одна не собирается сдавать позицию.
Анастасия поставила кружку, будто ставила точку — окончательную, жирную. Глянула прямо в глаза женщине, что стояла перед ней, и в её взгляде было всё: усталость, злость и странное, почти детское недоумение — «ну почему опять всё на меня?»
— А вы знаете, почему у вас жилья больше нет? — голос у Насти был ровный, даже тихий. — Потому что вы не умеете жить с людьми. Ни с мужем, ни с дочерью, ни с соседями. Даже собака от вас сбежала — вы в курсе?
— Не собака, а спаниель! — отрезала Галина Петровна и расправила плечи. — И я её сама отдала. Потому что у неё, в отличие от некоторых, был характер!
В этот момент в кухню ввалился Женя — мятый, сонный, с хмурым лицом человека, который вечно не в том месте, не в то время.
— Девочки, ну что за утро с криками?
— Женя, — Анастасия говорила спокойно, но каждое слово звенело, как посуда после ссоры, — ты определился, с кем ты живёшь?
— В смысле? С тобой, конечно… Но мама же… ну, временно…
— Женя, — она подошла ближе, тихо, но так, что отступать было некуда. — Ты хочешь, чтобы я каждое утро просыпалась под запах “КРЫЖАНКИ 2012” и рассказы о том, как ты под себя в детстве писал? Или, может, ты хочешь, чтобы твоя мать жила со своей сестрой, как последние двадцать лет?
— Сестра в Америке… Там дорого. И мама продала свою долю, чтобы помочь племяннику…
— А при чём здесь я?! — Анастасия сдерживалась до последнего, но голос всё-таки сорвался. — Это моя жизнь! Моя квартира! Мы договаривались: никакой мамы, никаких родственников, никаких чемоданов с тапочками и банками!
— Я просто хотела быть рядом, — протянула Галина Петровна уже другим тоном, жалобным, тянущим. — В старости. Чтобы не умереть одной. Видимо, многого хотела. Простите, что жива.
— Не начинайте, пожалуйста! — Настя ударила ладонью по столу. — У вас с трагедиями всё в порядке, а вот с совестью — дефицит. Вас никто не просил продавать жильё, никто не тянул помогать вашим внукам. Это вы всё сожгли сами, а теперь пришли жить на чужих руинах!
— На чужих? — свекровь громко хлопнула крышкой кастрюли. — Да если бы не я, Женька бы до сих пор в дырявых носках ходил! Я ему жизнь отдала! А теперь ты — нарисовала стрелки, английский выучила — и хозяйка?
— Не хозяйка. Женщина, у которой есть хоть капля достоинства. В отличие от вашего сына, который не способен сказать «нет» — ни вам, ни себе.
Женя молчал. Сидел за столом, как мальчишка у директора, и тер ложку между пальцами.
— Я просто хотел, чтобы вы подружились…
— Женя, я не дружу с людьми, которые стирают мои вещи, пока я на работе. Ты знаешь, что она вчера достала моё бельё из корзины и прокипятила его на девяносто градусах?
— Так это ж чтобы микробов не было! — вмешалась Галина Петровна. — Я заботилась!
— Вы прожгли мне кружевной лифчик за пять тысяч!
— Вот и зря! А у меня таких — пять штук за триста, и никто не жалуется!
— Ну вот и переезжайте к своей базарной продавщице! Пусть она вам и жарит, и гладит!
Повисло молчание — густое, вязкое, будто воздух стал тестом, и все в нём застряли.
Женя поднялся. Бледный, как стена.
— Девочки… я на работу. Разберитесь сами. Я не могу…
Схватил портфель и вышел. Настя даже не взглянула ему вслед. Просто сняла с вешалки сумку и тихо сказала:
— До вечера.
Когда дверь захлопнулась, Галина Петровна вышла на балкон. Закурила, хотя Настя не разрешала.
— Ничего, — сказала она в пустоту, глядя на двор. — Ничего… Женечка ещё поймёт, кто здесь жена, а кто — ошибка.
Вечером Анастасия вернулась. В квартире было пусто и тихо. Только на столе — листок бумаги.
«Настя, мама останется пока. Ты же сильная, справишься. Надеюсь, поймёшь. Она — мать.»
И внизу черта, как под диктовку школьного дневника: «Не злись.»
Анастасия достала телефон. Открыла контакты.
— Алло, Игорь? Да, всё ещё хочешь помочь с замками? Отлично. Завтра утром. Спасибо.
Положила трубку. Села. И впервые за весь день позволила себе просто… заплакать. Без звука, без истерики.
Потому что, когда предают — не кричишь.
Выдыхаешь.
И тихо начинаешь новую главу.
Утро выдалось необычно тихим — даже слишком.
Не тикали часы, не звенела ложка о чашку, не шуршала бумага. Будто сама квартира выдохнула, устала слушать чужие голоса и чужие споры.
Анастасия поднялась рано, без привычной спешки. Оделась так, будто шла не на выходной, а на работу — сдержанно, аккуратно. Накрасила губы чуть ярче обычного, будто хотела напомнить себе: я — живая. Заварила чай с мятой, поставила чашку на подоконник и посмотрела вниз.
Во дворе стояла «Лада Гранта». Из машины вышел Игорь — высокий, сухощавый, с лицом, на котором сразу читалось: «сейчас всё решим».
— Ну, Настюх, ты серьёзно? — сказал он, приближаясь с ящиком инструментов. — Замки менять из-за мамы мужа? Ты не в сериале, случаем, про страсти семейные?
— Была в сериале. Только сцену вырезали, — усмехнулась она. — Давай, Игорь. У меня терпение не вечное.
Он кивнул и ушёл к двери.
Пока он там возился, Анастасия собрала всё, что осталось от присутствия Галины Петровны: халат с вытертым воротником, таблетки в старой жестянке, чашку с надписью «Моя любимая тёща» — явно подарок с иронией, — и аккуратно сложила всё это в большой пакет из «Ашана». Поставила у двери, рядом с чемоданом.
Сверху — записка:
«Ваши вещи. Ваша жизнь. Ваша ответственность. Здесь вас больше нет.»
Игорь управился быстро — полчаса, не больше. Повернул ключ, проверил механизм, щёлкнул им с деловым видом.
— Вот и всё. Теперь у тебя крепость. Ни одна бабушка с отмычкой сюда не проберётся.
— А Женя?
— А Женя… сам виноват. Мягкий он. Не мужчина, а тряпка.
Анастасия вздохнула:
— Он не всегда был таким.
— Ага. Но мамин — всегда.
Он ушёл, и через пару часов всё началось, как по расписанию.
Сначала короткий звонок в дверь. Потом настойчивый. Потом — нервный, требовательный.
— Настя! Это я! Открой! — голос Жени за дверью дрожал.
— Женя, ты не ошибся адресом?
— Перестань! Нам надо поговорить!
— Женя, разговор окончен. В твоей жизни теперь не я, а твоя мать.
— Ты не можешь так! Я думал, вы подружитесь! Я хотел, чтобы вы нашли общий язык!
— Женя, — тихо сказала она, — твоя мать — это не язык. Это кнут. А я — не лошадь. И больше в упряжке не бегу.
Повисла пауза.
Потом в домофон заговорил другой голос — старческий, хрипловатый, но с той особой властью, которой обладают только матери сыновей.
— Это я, Галина Петровна. Сын у меня трясётся. Откройте дверь, поговорим по-человечески.
Анастасия вздохнула.
— Хорошо.
Она открыла, но не пригласила их войти.
На пороге стояла Галина Петровна — в своём неизменном сером пальто, с лицом судьи, уверенной в приговоре. За её спиной — Женя, растерянный, бледный, будто мальчишка, которого застали на месте преступления.
— Я вас слушаю, — спокойно сказала Настя.
— Вы что, совсем страх потеряли? Выгнали моего сына из его же дома?
— Из моего дома, — спокойно поправила Анастасия. — У него здесь только щётка и пара тапочек. Всё остальное — моё. И вы оба тут гости.
— Мы же семья!
— Нет, Галина Петровна. Мы не семья. Мы — диагноз. А с диагнозом живут либо в больнице, либо отдельно.
Женя поднял глаза:
— Настя, я… я запутался. Я просто хотел, чтобы всем было хорошо.
Она посмотрела на него без злобы — только с усталостью, в которой слышалось прощание.
— Женя, тебе почти сорок. А ты всё ещё ходишь с мамой за руку. Я не собираюсь быть третьей лишней в вашей паре. Ты сделал выбор — теперь уважай мой.
— Я не знал, что ты такая, — сказала Галина Петровна с презрением.
— Вы и не пытались узнать, — спокойно ответила Анастасия. — Вы судили, вмешивались, унижали. А теперь всё. Я больше не молчу.
Она вынула из кармана ключ в прозрачном пакете и протянула его.
— Вот. Ваш запасной. Можно выбросить.
— Настя, — Женя глотнул воздух, будто надеялся, что сейчас она сжалится. — Ты серьёзно?
— Впервые за долгое время.
Она закрыла дверь — крепко, без злости. Просто поставила точку.
Через неделю подала на развод.
На почту пришло письмо от Жени:
«Я не хотел, чтобы всё кончилось так. Я всё ещё люблю тебя.»
Она не ответила.
Потому что если мужчина не способен защитить жену от собственной матери — пусть живёт с той, кого способен.
Анастасия пошла в ванную, зажгла свечу, включила музыку.
Села на край ванны и подумала, глядя на своё отражение:
«Господи, неужели я снова одна?
И почему от этого вдруг так легко дышать?»
