Люда вошла в квартиру тише обычного. Женя сидел на кухне, пил чай и читал что-то с планшета. Он поднял на нее глаза и улыбнулся.
— Устала? Вид у тебя… будто привидение увидела.
Люда села напротив. Она не умела врать мужу.
— Жень… Звонила твоя мама.
Улыбка мгновенно сползла с его лица. Он напрягся, словно приготовившись к удару.
— Что ей нужно? Деньги?
— Нет. Она в больнице. Пятьдесят вторая. Гематология. Голос… Жень, у нее очень плохой голос. Она просила о помощи. Сказала, что совсем одна.
Женя несколько секунд молчал, глядя в одну точку. Потом резко поставил чашку на стол.
— И что?
— Как «что»? Надо поехать. Узнать, что нужно. Может, лекарства, еда…
— Никуда ты не поедешь.
— Женя, но…
— Я сказал: нет! — он ударил ладонью по столу. Планшет подскочил. — Забудь! Забудь этот номер! Она нас унижала! Она тебя грязью поливала! Она вычеркнула меня из своей жизни!
— Но она болеет! Она одна…
— Это ее выбор! — Женя встал, его лицо пошло красными пятнами. — У нее куча денег! У нее были эти ее «подруги»! Где они все? Пусть нанимает сиделок! Десять сиделок! Пусть платит! Она хотела жить одна, в своей роскоши, презирая всех, — вот она и получила!
— Жень, нельзя так. Это же… это не по-человечески.
— Не по-человечески?! — закричал он. — А как она с тобой поступала — это по-человечески?! Когда она тебе в лицо говорила, что ты «деревенщина»? Когда она Анфису эту к нам тащила? Ты забыла? А я — нет!
Он схватил ее за плечи.
— Люда, я тебе запрещаю. Понимаешь? За-пре-ща-ю. Даже звонить ей. Она манипулятор. Она сейчас из тебя все соки выпьет, а потом опять смешает с грязью. Я не позволю ей снова причинить тебе боль.
Люда смотрела в его разъяренные, полные праведного гнева глаза. Она видела, что он делает это из любви к ней, из желания защитить. Он был прав. В каждом его слове была горькая, выстраданная правда.
Она кивнула.
— Хорошо, Жень. Как скажешь.
Он отпустил ее, тяжело дыша.
— Вот и правильно. Пусть сама. Сама.
Всю ночь Люда не спала. Она лежала, слушала мерное дыхание мужа и смотрела в потолок.
«За-пре-ща-ю».
Он был прав. Но…
Она вспоминала этот дребезжащий, испуганный шепот. «Мне страшно».
Она была педагогом. Она каждый день имела дело с детьми — злыми, добрыми, обиженными, жестокими. И она знала: нельзя отвечать жестокостью на жестокость. Нельзя добивать лежачего. Даже если этот лежачий — твой враг.
Вера Игнатьевна как-то сказала: «Милосердие — оно не для того, кого прощают. Оно для того, кто прощает. Чтобы самому человеком остаться».
Утром она сказала Жене, что ей нужно в школу, на педсовет, задержится.
Сама поехала в Пятьдесят вторую больницу.
Отделение гематологии пахло лекарствами. Люда нашла палату. Лариса Викторовна лежала у окна.
Люда ее не узнала.
От былой «королевы», блиставшей в мехах и жемчугах, не осталось ничего. На больничной подушке лежала иссохшая, совершенно седая старуха с огромными, запавшими глазами. Дорогая шелковая пижама висела на ней, как на вешалке.
— Лариса Викторовна? — тихо позвала Люда.
Старуха медленно повернула голову. Ее взгляд был мутным, но потом сфокусировался. В нем не было ни удивления, ни радости. Только тяжелая, беспросветная усталость.
— Пришла… — прошептала она. — Посмотреть, как я умираю? Злорадствовать?
— Я принесла вам бульон. Горячий. И творог.
Люда поставила сумку на тумбочку. На тумбочке стоял только стакан с водой и казенный пузырек с йодом. Никаких фруктов, никаких передач от «подруг».
— Не надо. Уходи.
— Вам нужно поесть, — Люда налила бульон в чашку. — Я помогу.
Она приподняла ее голову, поднесла ложку. Лариса Викторовна слабо отвернулась.
— Уходи. Скажи Жене, что я…
— Женя не знает, что я здесь, — спокойно сказала Люда, не меняя тона. — Он запретил мне к вам приходить.
Лариса Викторовна замерла. Она медленно повернула голову и всмотрелась в лицо Люды. В ее глазах впервые мелькнуло что-то похожее на живую эмоцию. Недоумение.
— Запретил? — переспросила она. — И правильно сделал. А ты… зачем пришла? Ты же… должна меня ненавидеть.
— Я вам поесть принесла, — повторила Люда, как ребенку. — Давайте.
И в этот раз Лариса Викторовна открыла рот. Она съела несколько ложек, потом откинулась на подушку.
— Спасибо… — едва слышно прошептала она. — Вода…
Люда поменяла ей воду, протерла лицо влажным полотенцем. Поправила подушку.
— У меня… пролежни, — пожаловалась старуха…
Люда нашла медсестру, дала ей денег. Та удивленно посмотрела на «ухоженную» палату, но деньги взяла. Люда купила в аптеке противопролежневый матрас и лекарства по списку, который нашла на тумбочке.
Она уходила, когда Лариса Викторовна уже дремала.
Так прошел месяц.
Люда жила двойной жизнью. Она врала мужу. Говорила, что взяла дополнительную нагрузку, что готовит детей к олимпиаде, что помогает Вере Игнатьевне с отчетами. Женя верил. Он был слишком поглощен своей работой и своей обидой.
Каждый день после школы Люда ехала в больницу.
Она кормила, мыла, меняла памперсы. Она слушала.
Лариса Викторовна сначала молчала. Потом начала говорить.
— Анфиса… эта дрянь… — шептала она однажды, когда Люда меняла ей капельницу (медсестры научили). — Вытянула из меня все, что могла. «На бизнес». Обманула. Исчезла.
В другой раз: — Подруги… Ирма, Тамара… Как только поняли, что денег не будет, что я слегла — ни одного звонка. Ни-ко-го.
Люда молча слушала эти исповеди. Она не сочувствовала. Она просто… делала то, что должна.
Однажды, когда Люда принесла ей свежие апельсины и чистую ночную рубашку, Лариса Викторовна взяла ее за руку. Ее рука была сухой и горячей, как песок.
— Людочка… Зачем ты это делаешь?
— Я же вам говорила. Женя не знает.
— Нет… Зачем ты? Я же тебе столько зла сделала. Я же тебя… ненавидела.
Люда посмотрела на нее.
— Я не знаю, Лариса Викторовна. Наверное, потому, что больше некому.
Старуха долго молчала, глядя в потолок. По ее иссохшей щеке медленно скатилась слеза.
— Я… я такая дура была. Такая… гордая, слепая дура. Все деньгами мерила. Роскошью этой… А в итоге…
Она сжала руку Люды.
— Женя — мой сын. Я его родила. Но роднее… роднее всех мне оказалась ты, Люда. Деревенщина… Простушка… А в тебе души и благородства больше, чем во всей моей московской «элите».
Люда ничего не ответила. Она просто поправила ей одеяло.
На следующей неделе Ларисе Викторовне стало хуже. Она почти не приходила в сознание.
Похоронили ее через три дня. Женя приехал на кладбище. Он стоял у свежей могилы, высокий, прямой, с каменным лицом. Не проронил ни слезинки. Люда стояла рядом, тихо плакала. Ей было жаль не ту властную женщину, а эту, слабую, одинокую старуху, которую она узнала в последний месяц.
Никого из «подруг» не было.
Через неделю им позвонил нотариус.
— Евгений Борисович? Людмила Петровна? Вам надлежит явиться для оглашения завещания покойной Ларисы Викторовны.
— Какое завещание? — нахмурился Женя. — Она меня всего лишила.
— Тем не менее. Вас ждут.
Они сидели в тихом кабинете с дубовой мебелью. Нотариус, пожилой интеллигентный мужчина, надел очки.
— Итак. Завещание. Составлено… — он посмотрел на дату, — месяц назад. Заверено мной лично в Городской больнице номер пятьдесят два. Покойная была в здравом уме и твердой памяти.
Женя усмехнулся.
— Читайте.
— «Я, Головина Лариса Викторовна… все мое имущество, движимое и недвижимое, включая квартиру по адресу город Москва, улица Тверская, дом… дачу в поселке Серебряный Бор… и все счета в банках… я завещаю…»
Нотариус сделал паузу и поднял глаза на Люду.
— «…моей невестке, Головиной Людмиле Петровне».
Тишина в кабинете стала оглушительной. Он открыл наследственное дело по (ст. 1113–1115 ГК РФ).
Женя медленно повернул голову к Люде. На его лице не было ни злости, ни радости. Только абсолютное, тотальное недоумение.
— Люда?
— Я… я не знала, Жень, — прошептала она. — Честно…
Нотариус продолжил, откашлявшись: — Здесь также личная записка. «Людмиле Петровне. В знак раскаяния. Прости, если сможешь. Ты единственный человек, который показал мне, что такое настоящее милосердие».
Они шли домой молча. Снег хрустел под ногами. Женя не смотрел на жену. Он смотрел прямо перед собой.
Уже у подъезда их дома в Люберцах он остановился.
— Ты ходила к ней.
Это был не вопрос, а утверждение.
— Да, — тихо сказала Люда, готовая ко взрыву.
— Ты ходила к ней каждый день.
— Да.
— Против моей воли. Зная, как я ее…
— Да, Жень.
Он долго молчал. Он смотрел на нее так, будто видел впервые. На эту женщину в простом пуховике, уставшую, бледную.
Потом он шумно выдохнул, выпуская облако пара.
— Она лишила меня наследства, потому что я на тебе женился. А потом… она лишила меня наследства, потому что ты… оказалась тобой.
Он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.
— Вы обе оказались сильнее меня. Она — потому что смогла в конце признать, что была неправа. А ты…
Он подошел и обнял ее. Крепко, до хруста.
— А ты оказалась сильнее моей ненависти. Ты была права, а я нет. Прости меня, Люда.
Люда уткнулась ему в плечо. Весь тот страх, вся та ложь, вся та боль последнего месяца вышли из нее вместе со слезами.
Они стояли посреди двора, а вокруг шла обычная жизнь. Кто-то ругался из-за парковки, где-то лаяла собака.
У Люды в сумке лежали ключи от огромной, роскошной квартиры на Тверской. Ключи от жизни, которую она никогда не просила.
Как же странно иногда поворачивается судьба. Оказывается, настоящее богатство — это не счета в банках и не квартиры в центре столицы. А возможность заснуть ночью со спокойной совестью.
