«Какой из тебя юрист? Ты двух слов связать не можешь!» — эти слова отца я слышал с детства. Он, известный в городе прокурор, стыдился моего заикания и сделал всё, чтобы сломать мою мечту. Но он не учёл одного: пока я молчал, я учился видеть то, чего не замечают другие. И однажды мне пришлось использовать этот дар против него самого, чтобы спасти его от тюрьmy, а себя — от клейма «неудачника».
***
— Матвей, прекрати м-м-мычать! Говори чётко или садись! Ты позоришь и меня, и весь факультет!
Профессор права, седовласый и грузный Семён Аркадьевич, побагровел от злости. Вся аудитория взорвалась смехом. Я стоял у кафедры, чувствуя, как краска заливает лицо, а предательский спазм снова сжимает горло.
Я хотел сказать просто: «Обвинение не предоставило доказательств мотива». Но язык превратился в неповоротливый кусок дерева.
— Я… я… я-а-а…
— Садись, Нефёдов! Два! — рявкнул профессор. — Может, хоть писать без ошибок научишься, раз говорить не способен.
Я поплёлся на своё место под издевательские смешки однокурсников. Опять. Снова то же самое. Каждый семинар, каждое выступление превращалось для меня в личную Голгофу.
Вечером дома меня ждал ещё один «разбор полётов». Отец, Игорь Петрович Нефёдов, старший советник юстиции и гроза всей областной прокуратуры, вернулся с работы мрачнее тучи.
— Мне звонил Семён Аркадьевич, — начал он, даже не сняв пальто. Мама тут же засуетилась в прихожей, пытаясь ему помочь.
— Игорь, может, ты сначала поужинаешь? Матвей устал…
— Не мешай, Елена! — отрезал отец. — Я разговариваю с этим… с сыном. Опять опозорился? Опять вся группа над тобой хохотала?
Я молчал, глядя в пол. Что я мог сказать?
— Я же тебе говорил тысячу раз: забудь про адвокатуру! Это не твоё! — он шагнул ко мне, и я невольно вжал голову в плечи. — В суде нужны орлы, которые одним словом могут пригвоздить преступника! А ты… ты даже кофе в столовой заказать не можешь, чтобы на тебя не смотрели как на умалишённого!
— Игорь, прекрати! — вмешалась мама. — Он старается. У него получится!
— Ничего у него не получится! — голос отца гремел на всю квартиру. — У меня сын — заика! Позор! Я всю жизнь положил, чтобы добиться уважения, а мой наследник не может связать двух слов!
Он швырнул портфель на пол.
— Завтра же забираешь документы из университета. Я устрою тебя к себе в архив. Будешь бумажки перебирать. Там твоему дефекту самое место. Молча.
— Н-н-нет, — выдавил я из себя.
— Что «нет»?! — отец навис надо мной. — Ты будешь делать то, что я сказал! Я не позволю тебе и дальше позорить мою фамилию!
Я поднял на него глаза. Внутри всё кипело от обиды и бессилия.
— Я б-буду юристом.
— Юристом? — он расхохотался мне в лицо. — Ты? Не смеши мои седины, Матвей. С твоим языком тебе только в дворники идти. Там говорить не надо.
Он развернулся и ушёл в свой кабинет, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла в серванте. Мама подошла, обняла меня за плечи.
— Не слушай его, сынок. Он просто волнуется. Он тебя любит.
— Л-любит? — я горько усмехнулся. — Он м-меня ненавидит. За то, что я н-не такой, как он.
В ту ночь я не спал. Слова отца жгли, как раскалённое железо. «Позор», «неудачник», «дворник»… Я лежал и смотрел в потолок, и во мне росла холодная, твёрдая решимость. Я докажу ему. Всем докажу. Даже если для этого придётся пройти через ад.
***
Следующие месяцы превратились в череду унижений. Я старался отвечать на семинарах, но каждый раз всё заканчивалось одинаково: смех, гнев профессора и ледяное презрение отца по вечерам.
Я почти сдался. Начал прогуливать занятия, часами просиживая в самой дальней части университетской библиотеки. Там, среди пыльных стеллажей с архивными делами, я чувствовал себя в безопасности. Никто не требовал от меня говорить.
Именно там я её и встретил. Алина была моей однокурсницей, но держалась особняком. Острая на язык, всегда в джинсах и с неизменным саркастическим блеском в глазах. Её считали странной, но уважали за острый ум.
Она подошла к моему столу, заваленному книгами, и без предисловий спросила:
— Нефёдов, это ты забрал последний экземпляр комментария к УПК под редакцией Лебедева?
Я поднял голову и кивнул, готовясь к очередной насмешке.
— Ясненько, — она села напротив. — И что, нашёл там что-то интересное для своего молчаливого протеста?
Я нахмурился.
— Ч-что?
— Ну, ты же не просто так тут прячешься от всех, — она усмехнулась. — Думаешь, если будешь молчать, все забудут про твоё… — она запнулась, подбирая слово, — …особенность?
— Я н-не прячусь, — выдавил я, чувствуя, как снова подступает спазм. — Я г-г-готовлюсь.
— К чему? К экзамену по скоростному молчанию? — её сарказм был безжалостен, но, как ни странно, не обиден. В нём не было злости, только любопытство.
Я молча подвинул к ней раскрытую тетрадь. Вся она была исписана мелким, убористым почерком: схемы, таблицы, сравнительный анализ статей, выписки из судебной практики. Я готовился к докладу о процессуальных ошибках, который мне всё равно не суждено было сделать.
Алина взяла тетрадь и начала листать. Её брови удивлённо поползли вверх.
— Ничего себе… Ты это всё сам?
Я кивнул.
— Ты же понимаешь, что половина этой информации — для аспирантуры, а не для нашего семинара? Ты тут раскопал такие нюансы, о которых даже Семён Аркадьевич, небось, не слышал.
Она посмотрела на меня совсем другим взглядом. В нём больше не было насмешки.
— П-профессор н-не станет с-слушать.
— А ты заставь, — сказала она неожиданно твёрдо. — Не словами, так делом. Распечатай вот эту схему, — она ткнула пальцем в мою тетрадь, — и положи ему на стол. Молча. Пусть попробует проигнорировать.
В её голосе была такая уверенность, что я впервые за долгое время почувствовал что-то похожее на надежду.
— Д-думаешь?
— Я не думаю, я знаю, — она откинулась на спинку стула. — Знаешь, в чём твоя проблема, Нефёдов? Ты слишком зациклен на том, как ты говоришь, и совсем забыл о том, что ты хочешь сказать. А сказать тебе, оказывается, есть что.
С того дня мы начали заниматься вместе. Алина оказалась не просто умной, а гениальной. Она схватывала всё на лету и умела задавать такие вопросы, которые заставляли меня копать ещё глубже.
Она никогда не перебивала меня. Она просто ждала. Иногда целую минуту, пока я боролся с очередным словом. А потом спокойно отвечала по существу, будто и не было этой мучительной паузы.
— Алин, з-зачем тебе это? — спросил я однажды, когда мы поздно вечером вышли из библиотеки.
— Что «это»?
— Н-ну… ждать, п-пока я р-рожу слово.
Она остановилась под фонарём и серьёзно посмотрела на меня.
— Потому что то, что ты говоришь после этой паузы, обычно стоит того, чтобы подождать. В отличие от болтовни большинства наших однокурсников.
И в этот момент я, кажется, впервые понял, что влюбляюсь.
***
Наши совместные занятия не остались незамеченными. Отец узнал о них почти сразу — мир юрфака был тесен, и «доброжелатели» всегда находились.
— Что это ещё за девица? — спросил он за ужином, прожигая меня взглядом. — Мне сказали, ты везде с ней таскаешься. Дочка какого-нибудь профессора? Пытаешься пролезть на экзамене за чужой счёт?
— Она просто м-моя однокурсница, — ответил я, стараясь сохранять спокойствие.
— Просто однокурсница? — хмыкнул отец. — Я навёл справки. Алина Звягинцева. Мать — школьная учительница, отец — слесарь на заводе. Из простой семьи. Что она тебе может дать?
— Она умная. И п-помогает мне.
— Помогает? Помогает тебе ещё больше закапываться в твоих иллюзиях! — он стукнул кулаком по столу. — Вместо того чтобы принять правду и уйти, ты цепляешься за эту девчонку, как утопающий за соломинку!
Мама попыталась вмешаться:
— Игорь, они просто вместе учатся. Что в этом плохого?
— Плохо то, что он тратит время впустую! — рявкнул отец. — Я поставил ему условие. Или он забирает документы и идёт ко мне в архив, или я лишаю его всяческой поддержки. И хватит уже тянуть!
Он посмотрел на меня. В его глазах был ультиматум.
— Итак, Матвей. Я даю тебе последний шанс. Бросай эту девчонку, забирай документы и начинай работать там, где твоё молчание будет достоинством, а не недостатком. Я всё устрою. Будешь жить спокойно, без насмешек и позора.
Я посмотрел на мать. Она смотрела на меня с мольбой, разрываясь между мужем и сыном. Потом я вспомнил взгляд Алины, полный веры в меня.
— Н-нет, — сказал я тихо, но твёрдо.
— Что «нет»? — переспросил отец, будто не расслышал.
— Я н-не брошу университет. И н-не брошу Алину.
В кабинете повисла звенящая тишина. Отец медленно поднялся. Его лицо стало каменно-жёстким.
— Я тебя предупреждал, Матвей. Ты сделал свой выбор.
— Игорь, не надо! — вскрикнула мама.
— Молчи, Елена! Он уже взрослый мальчик. Раз считает себя вправе принимать решения — пусть несёт за них ответственность. С этой минуты, — он указал на меня пальцем, — ты мне больше не сын. Собирай свои вещи и убирайся.
— Куда он пойдёт? — в голосе мамы были слёзы.
— Куда угодно! К своей слесаревне! Пусть она его кормит! — прорычал отец. — В моём доме позору места нет! Вон!
Я встал из-за стола. Впервые в жизни я не чувствовал перед ним страха. Только холодную пустоту.
— Х-хорошо.
Я пошёл в свою комнату и начал собирать сумку. Мама вошла следом, беззвучно плача.
— Сынок, прости его… Он не со зла…
— Я з-знаю, мама. Не плачь.
Она сунула мне в карман несколько купюр.
— Возьми, хоть на первое время. Я буду тебе звонить.
Я обнял её и вышел из квартиры, в которой прожил всю жизнь. Отец стоял в прихожей, отвернувшись к окну. Он даже не посмотрел в мою сторону.
Дверь за моей спиной захлопнулась. Я остался один на лестничной клетке, с сумкой в руке и без малейшего понятия, что делать дальше.
***
Первые несколько ночей я провёл у своего единственного друга, Стаса, на раскладушке. Но я понимал, что это временное решение. Мне нужно было жильё и работа. Любая работа.
Я рассказал обо всём Алине. Она выслушала меня молча, а потом сказала:
— Моя бабушка умерла полгода назад. Осталась её квартира, старая, на окраине. Там никто не живёт. Можешь пожить пока там. Бесплатно.
— Алина, я н-не могу… Это н-неудобно.
— Неудобно в гостях спать, — отрезала она. — А это — помощь другу. И не спорь. Заодно за квартирой присмотришь.
Так у меня появился дом. Крошечная однокомнатная квартира с продавленным диваном и старым холодильником показалась мне раем.
Но вопрос с деньгами стоял остро. Я устроился ночным сторожем на автостоянку. Две ночи работаешь, две отдыхаешь. Платили копейки, но на еду хватало. Главное — там не нужно было говорить.
Я почти перестал ходить в университет. Днём отсыпался, а по ночам, в своей сторожке, под тусклой лампой, продолжал учиться. Алина привозила мне конспекты и задания.
Однажды она приехала особенно взволнованная.
— Матвей, я тут кое-что узнала. Есть один человек. Аркадий Борисович Замятин. Легенда, а не юрист. В советское время был одним из лучших адвокатов по уголовным делам. Выиграл несколько дел, которые считались безнадёжными.
— И ч-что?
— А то, что потом, в девяностые, он вёл какое-то мутное дело, связанное с политикой. Вроде как его подставили. Его лишили лицензии, и он ушёл из профессии. Сейчас живёт за городом, как отшельник. Говорят, совсем спился.
— К ч-чему ты это?
— К тому, что ему плевать на регалии, общественное мнение и на то, как ты говоришь! — глаза Алины горели. — Но он гений. Если кто и может научить тебя чему-то настоящему, так это он. Ты должен к нему поехать.
Идея была безумной. Но мне нечего было терять.
В следующие выходные мы поехали по адресу, который раздобыла Алина. Старый, покосившийся дом за высоким забором. Нас встретил лай собаки и хриплый голос:
— Кого там черти принесли?
На крыльцо вышел высокий, исхудавший старик в растянутом свитере. Небритое лицо, мутные глаза, но во взгляде — остатки былого острого ума.
— Что вам нужно?
— Аркадий Борисович? — начала Алина. — Мы студенты-юристы. Мой друг, Матвей, хотел бы…
— Ничем не могу помочь, — буркнул старик и хотел уйти.
— П-подождите! — я шагнул вперёд. Спазм сжал горло, но я заставил себя говорить. — Я… я ч-читал про ваше дело. Д-дело завода «Кристалл». 1988 г-год.
Замятин остановился.
— И что?
— Вы п-построили защиту на… на н-несоответствии в протоколе о-осмотра. Но я д-думаю, главный к-ключ был… в экспертизе. Её п-подделали.
Старик медленно повернулся и смерил меня долгим, изучающим взглядом.
— А ты, парень, не так прост, как кажешься. Откуда знаешь? Это дело засекретили.
— Я н-нашёл упоминание в… в старом ж-журнале «Советская юстиция». И сопоставил ф-факты.
Он смотрел на меня несколько секунд, а потом хрипло рассмеялся.
— Прокурорский сынок, которого выгнали из дома? И который заикается, как сломанный патефон? Интересное кино. Ну, заходите, раз пришли. Только учтите, я не учитель и нянчиться не буду.
Мы вошли в дом. Внутри царил хаос из книг, бумаг и пустых бутылок. Пахло пылью и табаком.
— Значит, хочешь стать адвокатом? — спросил он, наливая себе в мутный стакан что-то из графина. — Зачем? Ради справедливости?
— Ч-чтобы доказать.
— Кому? Папаше? — он усмехнулся. — Глупо. Но мотивация хорошая. Ладно. Вот тебе, — он кинул мне толстую пыльную папку. — Дело бабы Нюры из соседней деревни. Её дачный кооператив хочет выселить с участка, потому что она якобы самовольно его захватила. Разберёшься — будет разговор. Не разберёшься — чтобы духу твоего здесь не было.
Я открыл папку. Внутри были отказы из всех инстанций, акты и предписания. Дело казалось абсолютно безнадёжным.
***
Целую неделю я почти не спал. Я сидел в своей сторожке, окружённый документами бабы Нюры. Я читал, сравнивал, чертил схемы. Алина помогала мне искать информацию в архивах.
Дело и правда выглядело проигрышным. Участок, на котором стоял домик старушки, по всем новым кадастровым планам принадлежал дачному кооперативу. А её старые документы о выделении земли считались утерянными.
— Матвей, может, бросить? — сказала Алина, когда мы в очередной раз зашли в тупик. — Тут ничего не сделать.
— Н-нет, — упрямо ответил я. — Должно быть ч-что-то. Они что-то упускают.
И я нашёл. Случайно. В подшивке старой районной газеты за 1975 год я наткнулся на крошечную заметку: «Колхоз „Красный пахарь“ провёл мелиорацию земель, в результате чего было изменено русло местного ручья».
Ручей! Вот оно! Я бросился к картам. Старая, довоенная карта показывала, что ручей протекал совсем в другом месте. А участок бабы Нюры, который сейчас был за ручьём, раньше был перед ним, на землях деревни, а не колхоза!
Кооператив присвоил себе землю, пользуясь тем, что после изменения русла все ориентиры сбились, а старые документы никто не проверял.
С трясущимися руками я позвонил Алине.
— Я н-нашёл.
Через два дня я снова стоял на пороге дома Замятина. Он был трезв и выглядел ещё более угрюмым.
— Ну что, сдаёшься? — спросил он.
Я молча протянул ему папку с моими находками: копию заметки из газеты, карты разных лет и моё заключение, расписанное на десяти листах.
Он долго и внимательно читал, хмуря брови. Потом поднял на меня глаза. В них впервые мелькнуло что-то похожее на уважение.
— Ручей… Чёрт возьми, парень, а голова у тебя работает. И как работает! Я сам это дело смотрел и ничего не увидел.
Он встал и прошёлся по комнате.
— Ладно. Завтра идём в суд. Ты будешь моим представителем по доверенности.
— Я? — я опешил. — Н-но я же…
— Знаю, заикаешься. И что? Ты будешь молчать. Говорить буду я. А ты будешь сидеть рядом и подавать мне бумаги. Но судья должен видеть, кто на самом деле раскопал эту правду.
Суд был маленьким, районным. Председатель кооператива, самодовольный мужчина в дорогом костюме, и его юрист смотрели на нас свысока: спившийся старик и зашуганный студент.
Замятин говорил гениально. Он излагал факты так, будто рассказывал увлекательный детектив. А когда он дошёл до истории с ручьём и представил доказательства, лица наших оппонентов вытянулись.
В кульминационный момент Замятин сделал паузу и повернулся ко мне:
— А теперь, господин Нефёдов, прошу вас передать суду основной документ — схему изменения границ участка.
Я встал. Вся кровь прилила к лицу. Я взял со стола лист бумаги и понёс его к столу судьи. Председатель кооператива прошипел мне вслед:
— И этого заику в суд притащили… Клоуны.
И тут я остановился. Повернулся к нему. И, глядя ему прямо в глаза, медленно, с трудом, но чётко произнёс:
— Э-этот «з-заика» нашёл то, ч-что ваш «ю-юрист» проглядел. И т-теперь вы вернёте старушке её з-землю. И оплатите все издержки.
В зале повисла мёртвая тишина. Судья смотрел на меня с изумлением. Замятин улыбался в усы.
Мы выиграли.
Когда мы вышли из суда, Алина бросилась мне на шею.
— Матвей! Ты это сделал! Ты сказал!
Я стоял и улыбался. Впервые за много лет я чувствовал себя не «заикой», а человеком, который чего-то стоит.
***
Победа в деле бабы Нюры стала моей маленькой легендой. Замятин начал доверять мне всё более сложные дела. Я не выступал в суде, но готовил всю доказательную базу. Я научился «говорить» бумагами, документами, фактами. Моё заикание заставляло меня быть в десять раз внимательнее и дотошнее любого другого юриста.
Мы с Алиной съехались. Её маленькая квартира стала нашим миром, полной противоположностью холодному особняку моих родителей. Мама звонила мне тайком, плакала в трубку и пересказывала, как злится отец.
А потом грянул гром.
Однажды вечером Алина влетела в квартиру, белая как полотно.
— Матвей, включай новости!
На экране был сюжет из зала суда. Мой отец, Игорь Петрович Нефёдов, стоял в клетке для подсудимых. Диктор бесстрастным голосом сообщал: «Старший советник юстиции задержан по подозрению в получении взятки в особо крупном размере. По версии следствия, Нефёдов получил деньги за прекращение уголовного дела против крупного бизнесмена».
Я смотрел на экран и не мог поверить своим глазам. Отец. В клетке.
— Этого н-не может быть, — прошептал я. — Он… он мог быть ж-жёстким, несправедливым… Но н-не взяточник. Никогда.
— Его подставили, Матвей, — сказала Алина. — Это же очевидно. Слишком громкое дело, слишком демонстративный арест. Кто-то решил убрать его с дороги.
Вечером мне позвонила мама. Она рыдала.
— Матвей, сынок… Ты должен ему помочь! Адвокат, которого нам дали, говорит, что дело безнадёжно. Улики железобетонные: меченые купюры нашли в его рабочем сейфе. Никто не хочет за это браться. Все боятся.
— Я… я н-не знаю, мама…
— Ты — его единственная надежда! — кричала она в трубку. — Прошу тебя, забудь все обиды! Он твой отец!
Я повесил трубку и долго сидел в тишине. Обида, гнев, боль — всё, что копилось годами, боролось во мне с сыновним долгом. Он выгнал меня. Он называл меня позором. А теперь я должен его спасать?
— Что будешь делать? — тихо спросила Алина.
Я посмотрел на неё.
— Я н-не знаю.
На следующий день я поехал к Замятину. Он уже всё знал.
— Ну что, прокурорский сынок, пришёл час расплаты? — спросил он без обычной усмешки.
— Я д-должен ему помочь.
— Должен? — он усмехнулся. — После всего, что он с тобой сделал? Интересная у тебя мораль.
— Он м-мой отец.
Замятин долго смотрел на меня, а потом тяжело вздохнул.
— Дело — дрянь. Я посмотрел материалы, которые просочились в прессу. Подстава чистой воды, но сделана мастерски. Чтобы его вытащить, нужно найти того, кто это организовал. А это значит — идти против всей системы. Ты готов?
Я кивнул.
— Тогда слушай. Тебе нужно попасть к нему. Как общественному защитнику. Он откажется, будет орать, унижать. Но ты должен добиться своего. Ты — единственный, кто сможет увидеть в этом деле то, что пропустят все остальные. Потому что ты знаешь его лучше всех. И потому что тебе нечего терять.
Встреча с отцом в СИЗО была похожа на фильм ужасов. Он сидел напротив меня за стеклом, постаревший, осунувшийся, но всё с тем же надменным взглядом.
— Ты? — прошипел он в трубку. — Зачем пришёл? Посмеяться? Посмотреть на мой позор?
— Я п-пришёл помочь.
— Мне не нужна помощь от заики! — заорал он так, что охранник дёрнулся. — Убирайся! Я лучше сгнию в тюрьме, чем позволю тебе меня защищать! Ты опозоришь меня окончательно!
— У в-вас нет выбора, — сказал я так спокойно, как только мог. — Н-никто другой за это дело н-не возьмётся. А я з-знаю, что вы н-невиновны.
Он смотрел на меня с ненавистью. Но в глубине его глаз я впервые увидел страх. Он был загнан в угол.
— Делай что хочешь, — бросил он и положил трубку.
Это было согласие.
***
Мы с Замятиным и Алиной работали круглосуточно. Я изучал материалы дела с такой одержимостью, на которую только был способен. Каждый протокол, каждое свидетельское показание, каждую видеозапись с камер наблюдения я просматривал десятки раз.
Ключ, как всегда, оказался в мелочах. В протоколе обыска было указано, что сейф в кабинете отца был вскрыт в 14:30. А на записи с камеры в коридоре я заметил странную вещь: в 14:10 из кабинета вышел помощник отца, молодой карьерист по фамилии Кравцов, и нёс в руках непропорционально толстую папку. А через пять минут он вернулся уже с тоненькой.
— Он ч-что-то вынес, — сказал я Замятину. — А п-потом вернул на место.
Дальше — больше. Мы выяснили, что у Кравцова внезапно появились деньги на покупку дорогой машины. А его дядя занимал высокий пост в конкурирующей структуре, которая давно хотела сместить моего отца. Картина начала складываться. Кравцов подложил деньги в сейф, а настоящее дело, которое расследовал отец против бизнесмена, связанного с дядей, подменил пустышкой.
Но это были лишь косвенные улики. Нужна была бомба. И я её нашёл.
В деле была флешка с аудиозаписью, которая якобы доказывала сговор отца. Голос был похож, но я слушал его всю жизнь. Я знал его интонации. И я понял: запись — монтаж. Причём сделанный очень профессионально. Но в одном месте, на долю секунды, был слышен посторонний звук — щелчок. Очень тихий.
Я отдал запись знакомому звукорежиссёру. Его вердикт был однозначным: щелчок — это звук зажигалки определённой, очень редкой модели. Такой, какой пользовался… Кравцов. Я видел её у него сотню раз.
Суд. Я сижу рядом с Замятиным. Отец в «аквариуме» смотрит в пустоту. Он смирился с приговором.
Замятин заканчивает своё выступление и вдруг говорит:
— А теперь, ваша честь, я прошу дать слово моему помощнику, Матвею Игоревичу Нефёдову. Он представит суду ключевое доказательство.
В зале шепоток. Отец поднимает на меня глаза, полные ужаса. Он уверен, что я сейчас всё испорчу.
Я иду к трибуне. Сердце колотится где-то в горле. Я делаю глубокий вдох.
— В-ваша честь… — начинаю я, и по залу прокатывается смешок.
Я закрываю глаза. Вспоминаю Алину, Замятина, бабy Нюру. И отца… того отца, который когда-то давно учил меня кататься на велосипеде.
И я начинаю говорить. Медленно. Запинаясь. Но я говорю. Я рассказываю про папку. Про машину. Про дядю. И, наконец, про зажигалку. Я включаю запись, и в звенящей тишине зала раздаётся этот еле слышный щелчок.
— Э-эта зажигалка… — я достаю из кармана точно такую же, которую Алина смогла купить через интернет. — …п-принадлежит свидетелю обвинения, А-арсению Кравцову.
Кравцов, сидящий в зале, бледнеет. Все взгляды устремляются на него. Он вскакивает, пытается что-то кричать, но его уже берут под руки.
Дело развалилось. Отца оправдали прямо в зале суда.
Когда с него сняли наручники, он подошёл ко мне. Журналисты окружили нас плотным кольцом. Он смотрел на меня долго, а потом сказал тихо, чтобы слышал только я:
— Спасибо, сын. Прости меня.
Я просто кивнул.
Прошло два года. Я окончил университет с красным дипломом. Мы с Замятиным открыли свою небольшую контору. Я по-прежнему заикаюсь. Но теперь этого никто не замечает. Клиенты идут ко мне, потому что знают: если Нефёдов берётся за дело, он докопается до самой сути.
Отец ушёл в отставку. Мы видимся редко. Он пытается наладить отношения, звонит, приглашает в гости. Но между нами всё ещё стоит стена из прошлого.
Мы с Алиной поженились. Мы ждём ребёнка. Иногда по вечерам, когда мы сидим на кухне в нашей маленькой квартире, она спрашивает меня:
— Ты счастлив, Матвей?
— Д-да, — отвечаю я без запинки. И это самая чистая правда.
