— Восемьсот тысяч, — сказал Павел, не отрываясь от экрана ноутбука, где светилась какая-то скучная таблица. — Олесе нужно восемьсот тысяч.
Марина замерла с чашкой чая на полпути ко рту. Горячий пар обжёг пальцы, но она этого почти не заметила. Сумма прозвучала так буднично, будто речь шла о покупке нового чайника.
— Сколько? — переспросила она, ставя чашку на стол. Чай плеснулся в блюдце.
— Восемьсот тысяч, — повторил он тем же ровным голосом. Он наконец оторвался от монитора и посмотрел на неё. В его серых глазах не было ни вины, ни сомнения, только усталость и какая-то глухая, непробиваемая уверенность. — У неё проблемы. Серьёзные.
— Паша, у нас нет восьмисот тысяч. У нас есть миллион двести. Которые мы десять лет откладывали на первый взнос. На квартиру, помнишь? Чтобы из этой однушки съехать до того, как нам по сорок стукнет.
— Значит, будет четыреста. Накопим ещё, — он пожал плечами, и эта простота её взбесила.
— «Накопим ещё»? Ты это серьёзно? Твоей сестре двадцать пять лет! Какие могут быть проблемы на такую сумму, если она не влезла в торговлю чем-то запрещенным? Она опять взяла кредит на какую-то ерунду? На поездку к океану, где «раскрывают чакры»? На курсы по созданию личного бренда?
— Это не ерунда, Марин. И не твоё дело, на что. Она моя сестра, и я должен ей помочь.
Слово «должен» прозвучало как удар молотка. Не «хочу», не «считаю правильным», а именно «должен». Будто на нём висел вековой долг, о котором Марина ничего не знала.
— Она твоя сестра. А я твоя жена. И это наши общие деньги. Деньги нашей семьи. Которую мы строим, Паша. Или ты забыл? Мы отказывали себе во всём. Я забыла, когда последний раз платье себе покупала, потому что «мы копим на квартиру». А теперь оказывается, что мы копим на решение «серьёзных проблем» Олеси?
— Ты преувеличиваешь.
— Это я преувеличиваю? — голос Марины зазвенел. — У твоей сестры каждый год «серьёзные проблемы». То ей нужно было оплатить съёмную квартиру на полгода вперёд, потому что её «недооценивают на работе». То ей срочно понадобились деньги на «перспективный стартап», который оказался пшиком. Мы постоянно её латаем! Но это были другие суммы. Паша, это почти всё, что у нас есть! Я ради твоей сестры не собираюсь ни рубля из своей заначки отдавать!
Он встал, подошёл к окну и отвернулся. Его спина в домашней футболке казалась напряжённой и чужой.
— Я найду эти деньги.
— Как? Возьмёшь кредит? Повесить на нас ещё и кредит из-за её безответственности?
— Если понадобится.
Марина смотрела на его затылок и чувствовала, как между ними растёт ледяная стена. Они были вместе двенадцать лет, из них десять в браке. Она знала все его привычки, все интонации, знала, как он хмурится во сне и как смеётся, запрокинув голову. Но сейчас перед ней стоял чужой, упрямый мужчина, одержимый идеей, которую она не могла ни понять, ни принять. И самое страшное — он даже не пытался ей ничего объяснить. Он просто ставил перед фактом.
Следующие несколько дней превратились в молчаливый ад. Они двигались по квартире как два призрака, соприкасаясь только случайно, плечами в узком коридоре. Павел уходил в работу, задерживался, а вечерами снова утыкался в ноутбук. Он больше не заводил разговор о деньгах, но эта тема висела в воздухе, плотная и удушающая. Марина чувствовала себя предательницей. Будто она отказала не взбалмошной золовке, а тяжелобольному ребёнку. Но ведь это было не так!
Она пыталась анализировать, вспоминать. Эта слепая, жертвенная любовь Павла к сестре была всегда. Он был старше на тринадцать лет и с самого её рождения вёл себя не как брат, а как третий родитель. Он забирал её из садика, делал с ней уроки, отбивал от дворовых забияк. Свекровь, Светлана Игоревна, тихая и строгая женщина, всегда говорила с гордостью: «Паша у нас — настоящий мужчина. Ответственный». Свёкор, Виктор Семёнович, угрюмый и молчаливый, лишь кивал в ответ.
Марина всегда считала это нормальным. Ну, большая разница в возрасте, ну, любит сестру. Но сейчас это вышло за все рамки. Это было похоже на одержимость, на какую-то нездоровую повинность.
В субботу вечером она заметила, что он что-то лихорадочно ищет на сайтах банков. Когда она подошла сзади, он резко захлопнул крышку ноутбука.
— Что это было? — спокойно спросила Марина.
— Ничего. Рабочие моменты.
— Ты искал потребительский кредит. Я видела.
Он посмотрел на неё тяжёлым, колючим взглядом.
— Марин, я же сказал. Я решу этот вопрос.
— За моей спиной? Ты собирался втайне от меня влезть в долги? Ты считаешь это нормальным?
— А что мне оставалось делать? Ты же упёрлась.
— Я упёрлась, потому что это касается нашего будущего! Нашего! Ты понимаешь это слово? Или в твоей картине мира есть только ты и Олеся с её вечными «проблемами»?
— Ты ничего не понимаешь! — почти выкрикнул он, и в его голосе прорвалась такая глухая боль, что Марина на миг растерялась. — Просто… не лезь. Пожалуйста.
Он схватил куртку и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Марина осталась одна посреди комнаты. «Ты ничего не понимаешь». Может, и правда не понимает? Что такого может стоять за этим отчаянным желанием спасти сестру любой ценой?
На следующий день позвонила Светлана Игоревна. Её голос, как всегда, был ровным и бесцветным, будто она читала некролог.
— Марина, здравствуй. Мы с отцом ждём вас на обед в воскресенье. В два часа. Не опаздывайте.
Это был не вопрос и не приглашение. Это был приказ. Марина поняла, что Павел пожаловался матери. Теперь её ждала «обработка». Сердце неприятно сжалось.
Квартира свёкров встретила их запахом нафталина и старого дерева. Здесь ничего не менялось годами: те же тяжёлые портьеры, не пропускающие свет, та же полированная «стенка» с хрусталём, тот же ковёр на стене. Это был не дом, а музей застывшего времени.
Светлана Игоревна была подтянутой женщиной с гладко зачёсанными седыми волосами и тонкими, плотно сжатыми губами. Бывшая учительница русского языка и литературы, она и в шестьдесят пять сохраняла строгую, властную осанку. Виктор Семёнович, напротив, с годами будто усох и ссутулился. Он сидел в своём кресле, безучастно глядя в телевизор.
Обед проходил в гнетущей тишине. Светлана Игоревна раскладывала по тарелкам запечённую курицу, задавала дежурные вопросы о работе. Павел отвечал односложно. Наконец, когда с едой было покончено, свекровь сложила на коленях свои тонкие, аристократичные руки и в упор посмотрела на Марину.
— Паша сказал, ты отказалась помочь Олесе.
Марина внутренне подобралась.
— Светлана Игоревна, речь идёт о сумме, равной всем нашим накоплениям за десять лет. Мы собирались покупать жильё.
— Жильё — это стены. А семья — это люди, — отчеканила свекровь. — И когда в семье случается беда, стены могут подождать.
— Какая беда? — не выдержала Марина. — Что случилось такого страшного, что требует таких денег? Почему мне никто ничего не говорит?
Светлана Игоревна переглянулась с сыном. Павел отвёл глаза.
— Это неважно, — сказала она. — Важно то, что помощь нужна. И брат должен помочь сестре. Павел всегда это делал. Это его крест, и он несёт его достойно.
«Крест». Странное слово. Почему помощь сестре — это крест? Марина посмотрела на Виктора Семёновича. Тот сидел с каменным лицом, будто разговор его не касался.
— Но почему этот крест должен тащить только он? И почему за счёт нашей семьи? У Олеси есть родители. Вы, Виктор Семёнович.
Свёкор вздрогнул, будто его ударили. Светлана Игоревна бросила на мужа быстрый, как выстрел, взгляд.
— Отец нездоров. А я пенсионерка. Все наши сбережения давно ушли на Олесины… нужды. Вся надежда только на Пашу. Он — опора семьи.
Марина чувствовала себя как на суде, где приговор был вынесен заранее. Она была эгоисткой, мещанкой, которая ценит «стены» выше живых людей. Она посмотрела на Павла, ища поддержки, но он сидел, вжав голову в плечи, и молчал. Он уже сделал свой выбор.
Вечером, когда они вернулись домой, в их дверь позвонили. На пороге стояла Олеся. Вся в слезах, с размазанной по щекам тушью, она выглядела как трагическая героиня дешёвого спектакля.
— Паша! — зарыдала она и, оттолкнув Марину, бросилась брату на шею. — Пашенька, я всё потеряла! Всё!
Она рыдала, что-то сбивчиво говорила про каких-то людей, про долги, про угрозы. Марина стояла в стороне, наблюдая за этой сценой с холодным отчуждением. Олеся ни разу не посмотрела в её сторону, не обратилась к ней. Будто Марины не существовало. Она говорила только с Павлом, вцепившись в него как в спасательный круг.
— Тише, тише, всё решим, — успокаивал её Павел, гладя по волосам. — Я же сказал, я всё решу.
В этот момент Марина поняла, что проиграла.
Но сдаваться она не собиралась. Если она не может понять, она должна узнать. Что за «крест» нёс её муж? Почему вся семья участвовала в этом молчаливом сговоре?
Через пару дней Светлана Игоревна позвонила и попросила Марину заехать. Нужно было забрать старые детские вещи Павла, которые она наконец «разобрала» — племянница мужа ждала ребёнка. Предлог был странным, но Марина ухватилась за эту возможность.
Свёкров дома не было. Марина нашла антресоли, набитые старыми коробками. В одной из них, под стопкой пожелтевших школьных тетрадей Павла, она наткнулась на толстый альбом в бархатной обложке. Семейный альбом.
Она листала его, сидя на полу. Вот молодые Светлана и Виктор. Вот маленький Паша в матроске. Вот он идёт в первый класс. Фотографии шли в хронологическом порядке. И вдруг что-то нарушило эту логику.
После фотографий, где Павлу было лет тринадцать-четырнадцать, шёл пустой разворот. А потом — сразу снимки с младенцем. С Олесей. Но на этих фотографиях не было беременной Светланы Игоревны. Вообще. Вот она, стройная, в строгом платье, держит на руках свёрток с младенцем. А рядом — смущённый, постаревший будто на десять лет Виктор Семёнович и угрюмый подросток Паша.
Марина почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она начала перебирать коробки лихорадочнее. В самом низу, под старыми газетами, она нашла небольшую деревянную шкатулку. В ней лежали несколько писем и старая, сложенная вчетверо справка из роддома.
Марина развернула её дрожащими руками. Фамилия матери была нечитаемой, зачёркнутой чернилами. А в графе «отец» стоял прочерк. Но дата рождения ребёнка — девочки — совпадала с днём рождения Олеси. И ещё там был адрес — общежитие на окраине города.
Рядом лежало письмо, написанное убористым почерком Светланы Игоревны. Это был черновик, неотправленное письмо сестре. «…Он принёс её ночью, завернув в одеяло. Сказал, что та отказалась. Уехала. А я смотрела на него, на этого предателя, и на этот пищащий комок, и думала, что жизнь моя кончена. Хотела выгнать обоих. Но потом посмотрела на Павлика. Он всё понял. В его глазах было столько взрослой боли… Я не смогла разрушить всё. Ради сына. Я сказала всем, что мы удочерили дальнюю родственницу-сироту. И муж мой теперь будет вечно мне должен. А Павлик… он пообещал мне, что эта тайна уйдёт с нами. Он теперь за неё в ответе. На нём грех отца…»
Мир Марины рухнул. Всё встало на свои места. Нездоровая привязанность, жертвенность, слово «крест», молчание Виктора Семёновича, вечная вина в глазах Павла. Олеся не была дочерью Светланы. Она была дочерью её мужа от другой женщины. А Павел с тринадцати лет был хранителем этой грязной семейной тайны. Его заставили взять на себя ответственность за грех отца. И он нёс эту ношу всю жизнь, расплачиваясь за чужое предательство. А теперь он заставлял платить за это и Марину.
Вечером, когда Павел вернулся домой, она молча положила перед ним на стол справку и черновик письма. Он побледнел. Опустился на стул и закрыл лицо руками.
— Откуда? — прошептал он.
— Из вашего семейного склепа.
Он долго молчал. А потом заговорил. Сбивчиво, путано, как на исповеди. Про ту ночь, когда отец принёс младенца. Про плачущую мать, которая за одну ночь превратилась в седую старуху. Про клятву, которую он дал ей. Про то, как он всю жизнь чувствовал себя ответственным за эту маленькую, ни в чём не повинную девочку, которая росла, не зная, что вся её жизнь — ложь. Он пытался искупить вину отца, заслужить прощение матери. Он стал заложником этой тайны.
— И ты молчал? — голос Марины был тихим и страшным. — Ты десять лет жил со мной и молчал? Ты позволил мне стать частью этой лжи?
— Я не мог, Марин. Я обещал.
— Обещал? А мне ты ничего не обещал, когда мы женились? Жить в любви и доверии? Ты построил нашу семью на гнилом фундаменте. Вся твоя жизнь — это служение этой тайне. А где в ней место для меня? Для нас?
Он не ответил. Он просто сидел, раздавленный этим грузом.
Марина поняла, что это конец. Но она не могла уйти просто так. Эта ложь отравила слишком много лет её жизни. Она должна была быть разрушена.
В следующее воскресенье она настояла, чтобы они снова поехали к его родителям. Все вместе. И Олеся тоже была там. Она приехала вымогать деньги.
Они сидели за тем же столом. Олеся капризно рассказывала, как ей тяжело. Светлана Игоревна поддакивала. Виктор Семёнович молчал. Павел смотрел в свою тарелку.
И тогда Марина встала.
— Я думаю, хватит, — сказала она тихо, но её голос прозвенел в мёртвой тишине. — Хватит лжи. Олеся, ты хочешь знать, почему твой брат готов отдать тебе всё? Потому что он не твой брат.
Олеся уставилась на неё, не понимая.
— Что за бред ты несёшь?
— Павел, — Марина повернулась к мужу. — Скажи ей. Или это сделаю я.
Павел поднял на неё глаза, полные мольбы. Но Марина была непреклонна.
Светлана Игоревна вскочила.
— Замолчи! Не смей!
— А вы не боитесь? — усмехнулась Марина. — Не боитесь, что ваша идеальная картинка рухнет? Расскажите Олесе, Светлана Игоревна. Расскажите, как ваш муж принёс её в дом, а вы, чтобы спасти свою репутацию, заставили собственного сына стать соучастником этой лжи и нести ответственность за чужой грех.
В комнате повисла оглушительная тишина. Олеся переводила взгляд с бледного лица Павла на перекошенное лицо Светланы Игоревны, на окаменевшего Виктора Семёновича.
— Это… это правда? — прошептала она, глядя на человека, которого всю жизнь считала отцом.
Виктор Семёнович не выдержал. Он ссутулился, обхватил голову руками и глухо застонал. И это было красноречивее любых слов.
Олеся смотрела на них на всех — на своих лживых родителей, на брата-жертву — с ужасом и отвращением. Её лицо исказилось. Это была уже не капризная девочка, а женщина, у которой в один миг отняли всю её жизнь.
— Я вас ненавижу, — прошипела она. — Всех.
Она выбежала из квартиры.
Светлана Игоревна медленно опустилась на стул. Она посмотрела на мужа долгим, пустым взглядом.
— Я посвятила тебе всю жизнь, — сказала она безжизненным голосом. — Сохранила твою тайну. Воспитала твою дочь. А ты даже сейчас не можешь сказать ни слова.
Она встала и молча ушла в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. Игра в семью была окончена.
Марина и Павел ехали домой в полной тишине. Он не упрекнул её. Он всё понимал. Она разрушила его семью, но эта семья давно была мертва. Она просто убрала красивый саван, прикрывавший разложение.
Дома Марина молча достала чемодан и начала складывать свои вещи. Одежду, книги, косметику. Павел стоял в дверях и смотрел. В его глазах не было злости. Только опустошение.
— Ты уходишь? — тихо спросил он.
— Да.
— Я… я понимаю.
Она застегнула молнию на чемодане.
— Дело не в деньгах, Паша. И даже не в твоей сестре. Дело в том, что тебя нет. Есть только твоя роль — хранителя тайны, искупителя греха. Ты всю жизнь будешь пытаться склеить то, что разбил твой отец. И в этой жизни нет места для меня. Для нашей семьи. Ты не плохой человек. Ты просто… не мой. Твоя верность принадлежит им. Этим призракам прошлого.
Она подошла к нему. В последний раз посмотрела в его серые, ставшие совсем чужими глаза. Ни слёз, ни объятий. Всё было выжжено дотла.
Она взяла чемодан, который показался неожиданно лёгким, и вышла за дверь, оставив его одного в квартире, где больше не было будущего. Только прошлое, которое наконец вырвалось на свободу и сожрало всё остальное.
