Скрипнула дверь, и Катя вздрогнула, инстинктивно вжимаясь в стул у своего письменного стола. Она не обернулась. Она уже знала, кто это. Тамара, ее мачеха, никогда не стучала. Она всегда входила. Как хозяйка. Как человек, которому не нужно разрешение, чтобы войти в комнату падчерицы.
— Разбирай.
На ее кровать, прямо поверх учебников по экономике, с глухим шлепком упала охапка одежды. Джинсы с вытертыми коленями, пара полинявших футболок и какой-то бесформенный свитер с катышками. Запах чужого парфюма — резкого, приторно-сладкого, как у Кристины, сводной сестры, — ударил в нос.
— Я не буду это носить, — тихо, стараясь, чтобы голос не дрожал, сказала Катя, не поворачиваясь. Ей было девятнадцать. Она была студенткой. И она до тошноты ненавидела этот запах.
— Что?!
Голос Тамары мгновенно взвился до той самой, знакомой, визгливой ноты, от которой у Кати сводило желудок. Рядом хихикнула Кристина, стоявшая в дверях.
— Ты что, нос воротишь? — Тамара подошла, схватила со стула старую Катину толстовку и брезгливо швырнула ее на пол. — Вот в этом своем рванье ходить будешь? Я тебе, между прочим, почти новые вещи отдаю! Кристине они просто надоели!
— У меня есть своя одежда, — упрямо повторила Катя, глядя в стену.
— «Своя»! — передразнила Тамара. — Ты здесь живешь на всем готовом. Ешь хлеб моего мужа. Так что прекрати строить из себя принцессу. Ты здесь не принцесса. «Ты будешь донашивать вещи за моей дочерью!» — заявила мачеха.
Ее слова были не просто приказом. Они были приговором. Они определяли ее, Катино, место в этом доме. Место второго сорта. Место той, что подбирает объедки.
Катя молчала, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Она ждала. Она смотрела на дверной проем, за которым, в гостиной, в своем любимом кресле сидел он. Ее отец.
Она слышала, как он перелистнул газету.
Он все слышал. Каждое слово.
И он молчал.
Он молчал, когда Тамара три года назад, после смерти мамы, переехала к ним и первым делом выбросила мамины чашки. Он молчал, когда Кристине отдали лучшую, светлую комнату, а Катю переселили в эту, темную, с видом на стену соседнего дома. Он молчал сейчас.
Это его молчание было громче и страшнее любого крика Тамары. Это было предательство. Ежедневное, будничное, убивающее.
— Поняла меня? — злобно прошипела Тамара, не дождавшись ответа.
Катя медленно кивнула. Не потому, что согласилась. А потому, что спорить было не с кем. Ее союзников в этой комнате не было.
Дверь за Тамарой закрылась с тихим, победным щелчком. Кристина, прежде чем исчезнуть следом, бросила на Катю взгляд, полный торжествующего презрения.
Катя осталась одна.
Она сидела, не шевелясь. На ее кровати, на ее учебниках, на ее… жизни, лежала эта куча. Это было не просто тряпье. Это был символ. Символ ее места. Ярлык, который на нее повесили в ее собственном доме. Она была той, кто донашивает. Той, кто идет следом. Той, чей комфорт и чьи чувства не стоят ровным счетом ничего.
Она чувствовала этот запах. Приторный, дешевый, въедливый парфюм Кристины, смешанный с запахом чужого пота. Он, казалось, заполнил всю ее маленькую, темную комнату, вытесняя тот остаток воздуха, которым она еще могла дышать.
Она ждала.
Сердце стучало в ушах так громко, что она боялась не расслышать. Она ждала его шагов. Она ждала, что сейчас, когда эти двое ушли, скрипнет дверь, и войдет он. Ее отец.
Она ждала, что он войдет, смущенно кашлянет, сядет на край ее кровати (сбросив это тряпье на пол) и скажет: «Катюш, не слушай ее. Ты же знаешь, у Тамары характер…»
Или, может быть, он скажет: «Дочка, прости. Я…»
Она ждала. Минуту. Пять.
А потом из гостиной донеслось то, что убило ее окончательно.
Приглушенный, бодрый звук телевизора. Включили футбольный матч.
А потом — смех. Громкий, довольный. Смех Тамары. И, в ответ, — глуховатый, одобрительный смех ее отца.
Он не пришел.
Он слышал каждое слово. Он слышал, как его женуша, в его квартире, приказывает его родной дочери, единственному, что осталось у него от той жизни, от мамы, — стать прислугой, стать тенью для ее, Тамариной, дочери.
И его реакцией было — включить телевизор.
Это было не просто молчание. Это было соучастие. Это было громкое, четкое «Да». Он согласился. Он променял ее, свою дочь, на свой покой. На теплый ужин, на отсутствие скандала, на эту новую, удобную ему, сытую жизнь.
Катя медленно поднялась. Ноги были ватными.
Вся ее жизнь, все ее девятнадцать лет, вдруг разделились. Был папа. Тот, который учил ее кататься на велосипеде, который называл ее «моя принцесса» и тайком от мамы покупал ей самое вкусное мороженое. Тот папа, казалось, умер. Умер вместе с мамой, три года назад.
А в кресле, в гостиной, сидел чужой, слабый, предавший ее мужчина. Мужчина, который позволил чужой женщине растоптать его прошлое и его дочь.
Она вдруг поняла, зачем она, как проклятая, работала последние полгода. Она была репетитором у двух ленивых старшеклассников, тратя на это все свои вечера. Она думала, что копит на новый ноутбук.
Какая глупость.
Она, оказывается, копила на побег.
Она не стала трогать вещи на кровати. Она оставила их лежать, как улику. Как надгробие.
Она вышла из комнаты.
Она прошла прямо в гостиную. Они оба — отец и Тамара — одновременно повернули головы. Тамара — с вызовом, ожидая продолжения бунта. Отец — с раздражением. Она оторвала его от футбола.
— Папа, — ее голос прозвучал на удивление громко и чисто. Никаких слез. Никакой истерики.
— Что? — он нахмурился, недовольный.
— Мне нужно поговорить с тобой. Наедине.
— Ой, да что за секреты? — тут же встряла Тамара, приподнимаясь. — Все, что ты можешь сказать ему, ты можешь сказать и мне!
Катя даже не посмотрела на нее. Она смотрела только на него.
— Папа. Сейчас же.
Что-то в ее ледяном тоне заставило его подняться. Он нехотя пошел за ней в ее комнату, бормоча: «Вечно ты не вовремя… что за трагедии…»
Он вошел в комнату. Увидел кучу тряпья на кровати. Его глаза виновато метнулись в сторону, и он тут же разозлился — именно так злятся люди, которых поймали на собственной трусости.
— Ну? Что опять?
— Это, — Катя кивнула на одежду, — мой статус в этом доме. Вещи, которые я должна донашивать.
— Катя, не начинай! — он устало махнул рукой. — Тамара погорячилась…
— Ты слышал, — оборвала его она. — Ты слышал каждое слово.
— Ну слышал, и что? — взорвался он. — Что я должен был сделать?! Устроить скандал?! Развестись?!
— Я хотела, чтобы ты был моим отцом, — тихо сказала она. — Я хотела, чтобы ты просто сказал: «Моя дочь не будет донашивать чужие вещи».
Он молчал. Ему нечего было сказать.
— Ты сделал свой выбор, папа. Ты выбрал ее. И ее покой. А я… — Катя глубоко вдохнула, — я тоже сделала свой. Я съезжаю.
Вот это его проняло. Его лицо мгновенно изменилось.
— Куда?! — это был не вопрос, это был испуг. — У тебя нет денег! Ты студентка!
— У меня есть ты, — холодно улыбнулась Катя.
— Что?
— Ты мой отец. И по закону ты обязан меня содержать, пока я учусь на очном. Ты будешь платить за мою комнату.
— Ты… ты мне угрожаешь? — пролепетал он.
— Нет. Я ставлю тебя в известность. Я не останусь здесь ни одного лишнего дня. Я уже все посчитала. Аренда комнаты, плюс минимальные расходы на еду и проезд. Я пришлю тебе сумму на почту.
Он смотрел на нее, как на незнакомку. Он ждал слез, истерик, мольбы. Он не ждал… счета.
— И… и что я скажу Тамаре? — это был последний, самый жалкий его вопрос.
— А это, папа, — Катя открыла перед ним дверь, — больше не моя проблема.
Два дня.
Два дня в квартире стояла такая тишина, что было слышно, как гудит холодильник. Это была не тишина — это было затишье перед бурей. Катя не выходила из своей комнаты, кроме как в душ. Она нашла в интернете три варианта комнаты в общежитии квартирного типа. Недорого, терпимо, и, главное, — не здесь.
Она ела купленные заранее йогурты, запивая их холодной водой. Она слышала, как за стеной, в гостиной, приглушенно ругаются. Голос Тамары, срывающийся на визг: «Ты позволишь ей?! На наши деньги?! Шантажистка!». И тихий, неразборчивый бубнеж отца. Он, очевидно, оправдывался.
Кате было все равно. Она методично складывала свои немногие вещи в старый спортивный рюкзак. Свои, не-Кристинины. Учебники, две пары джинсов, три свитера. Она была готова.
Она вышла из комнаты, чтобы в последний раз пойти на кухню за водой.
Она столкнулась с Тамарой в коридоре. Та, очевидно, ждала ее.
— Собралась? — прошипела мачеха, и ее лицо исказилось от злобы. Она поняла, что Катя не шутила.
— Собралась, — ровно ответила Катя.
— И куда же? На вокзал?
— Я сняла комнату. Отец будет ее оплачивать.
— «Отец»?! — Тамара рассмеялась. Громко, истерично. — Он тебе ни копейки не даст! Я не позволю! Он тебе сам это скажет! Андрей! Иди сюда!
Она звала его, как собаку.
Отец вышел из гостиной. Он был… серый. Не злой, не виноватый, а просто серый, как пепел. Он выглядел измученным. Кажется, эти два дня дались ему тяжело.
— Скажи ей! — ткнула в Катю пальцем Тамара. — Скажи своей… дочери, что она ничего не получит! Что ее место здесь, и она будет делать то, что я сказала!
Наступила тишина. Тамара смотрела на мужа победно, ожидая, что он, как обычно, кивнет, промямлит: «Катя, не надо…» и спрячется за газету.
Катя смотрела на него без всякой надежды. Она просто ждала этого последнего, финального предательства, чтобы уйти с чистой совестью.
Отец медленно поднял глаза. Он посмотрел не на Катю. Он посмотрел на свою жену. На Тамару. Он смотрел на нее долго, несколько секунд, и в его сером, потухшем взгляде вдруг промелькнуло что-то… что-то, чего Катя не видела три года. Это было похоже на отвращение.
— Ты права, Тамара, — сказал он. Голос у него был хриплый, чужой. — Она не будет жить в комнате.
Тамара победно улыбнулась.
— Вот! Слышала?! Марш в свою конуру и раз…
— Она будет жить в своей квартире, — оборвал ее отец.
Улыбка на лице Тамары застыла. Она не поняла.
— Что… что ты сказал?
Отец не ответил ей. Он шагнул к Кате. Он полез во внутренний карман своей старой, но чистой куртки. И достал оттуда… ключи.
Один ключ от домофона и два — от квартиры. Новые, блестящие, с брелоком агентства недвижимости.
Он вручил мне ключи от новой квартиры.
— Что… это? — прошептала Катя.
— Это… — он не мог посмотреть ей в глаза. Он смотрел на связку у себя на ладони. — Это однушка. На Комендантском. Маленькая, но… твоя. Я… я сегодня утром все оформил.
Тишина.
И в этой тишине раздался странный, булькающий звук.
Это была Тамара. Она хватала ртом воздух.
Она побледнела. Ее лицо, всегда румяное, ухоженное, вмиг стало мертвенно-белым, покрылось пятнами.
— Ты… ты… что?! — взвизгнула она. — Какая… квартира?! На… на какие… деньги?!
Она бросилась к нему, пытаясь выхватить ключи, но он отстранил руку.
— На мои деньги, Тамара, — сказал он, и в его голосе впервые за три года появилась сталь. — На те, что остались от продажи нашей с Машей дачи. Те, которые я откладывал на Катину свадьбу. Те, о которых ты не знала.
Удар был двойным. И он был смертельным.
Он скрывал. От нее. Деньги. Деньги той, первой, мертвой жены.
— Ты… ты… — Тамара затряслась. — Ты… обманывал меня?! Ты отдал ей… этой… бродяжке… целую квартиру?! А Кристине?! А нам?!
— А нам, Тамара, — он повернулся к ней, и его лицо было страшным, — я оставил твою гениальную идею. «Ты будешь донашивать вещи за моей дочерью!» Я правильно помню? Вот и будем. Мы будем жить на твою зарплату. И на мою пенсию. А все мои «счета»… я их закрыл. Сегодня.
Катя смотрела на эту сцену, как в кино. Она смотрела на отца, который вдруг… стал отцом. Не из любви к ней, нет. А из ненависти к этой женщине. От стыда. От того, что его, слабого, загнали в угол, и он, наконец, взорвался.
Он купил не ей квартиру. Он купил себе свободу. Он откупился от своего позора.
Тамара смотрела на ключи в его руке. На Катю. На своего мужа. И она поняла, что проиграла. Она, которая считала себя хозяйкой этого дома и этого мужчины, оказалась ни с чем. А «принцесса», которую она пыталась одеть в обноски, получила королевство.
Катя молча взяла ключи из его руки. Ее пальцы коснулись его ладони. Она была холодной и потной.
Она не сказала «спасибо».
Она просто кивнула.
Она подхватила свой рюкзак, прошла мимо застывшей, побелевшей мачехи.
— Катя! — крикнул он ей в спину.
Она остановилась.
— Там… — он откашлялся, — в прихожей… на тумбочке… я оставил. Ну… на первое время. На холодильник.
Она посмотрела. На тумбочке лежал толстый конверт.
Она не взяла его.
— У меня есть. Я работала, — сказала она.
Она открыла входную дверь.
— Удачи тебе, папа.
Она вышла, не оборачиваясь, оставив его одного разбираться с руинами его «новой» жизни. А у нее начиналась своя.
